«Я узнал в нём себя», — непременно ляпнул бы Леонхард, не имей он вкуса и желай приврать: всё одновременно причём. Иной кривой ум схватился бы за схожесть с самым близким, что только есть у него в самом деле; ближе себя самого в мире никого и никогда не бывает. На деле всё всегда проще и именно потому никому не нравится. Но суть в чём:

А почему Избранный? Для создания повода? Чемпион Пепла — и оба слова позаглавней да повычурней должны быть, чтоб нежить, топливо для сияния богов, шла и шла, прорывая любые преграды; шла сквозь рассыпающийся-расслаивающийся мир, вгрызалась в человечность и угли как в последнее спасение. Некоторые, вроде Леонхарда… а помнит ли он причину, по которой сгорел однажды, достаточно отчётливо, чтоб вовсе о ней говорить? Нечто между «хочу умереть ещё человеком» и «мной бы гордился кто-то, чей голос звучал в моей голове тогда», наверное. Точно не Избранность.

Хотя Леонхард, будь он менее привередлив и более прост на башку, вполне мог бы повестись на сказки об избранности и тащить к трону уж который пепел подряд. Если бы был достаточно прост, чтобы того желать. Если бы…

«Пламя нужно миру. Если все будут как ты, как думаешь, кто… успеет?»

И успеет непременно очередной дурачок на верёвочке. Ну, из тех, что приосаниваются каждый раз, когда слышат заветное «Чемпион Пепла». Добрая половина из них вслух отпирается от Избранности, но… гордится ведь. Особый козёл в стаде — выбрали лучшего, чтобы выпустить в пустыню, возложив на круп все грехи людей и богов.

«Избранный» напоминает Леонхарду сотни таких же, но не себя самого. «Избранный» тянется к Пламени и постигает силу через внутреннюю тьму, а Леонхарду даже угли не нужны для того, чтоб исполнять свой истинный долг. И для «Избранного» имеет значение форма, заключающая в себе искалеченное содержимое — для него тление никогда не становится проклятьем, но всегда становится благословением; он идёт на подвиг лишь для того, чтоб оправдать содержимым форму. Леонхард избегает углей, прячется во тьме, слушает голос Глубин, прорывающийся словно бы в покои его Госпожи, а при взгляде на Чемпиона Пепла, горделиво вскидывающего голову на «исполни долг, Негорящий», у него не возникает ни единой по-настоящему стойкой ассоциации.

Леонхарду до них никакого дела нет. Когда Сам Чемпион Пепла тянет ладонь, закованную в пластинчатые наручи, Леонхард вкладывает в неё красное око и склоняет голову набок, продолжая уловку: укради их угли, потому что тебе это нужно. Неужели в этом есть что-то такое? Тебе нужнее, ты ведь Избранный. Давай-давай, иди. А когда надколотые очи рассыплются в прах, приходи ко мне. Я скажу, где ты сможешь получить идеальный инструмент. Чемпион выглядит серьёзным и ответственным, потому что согласен — и в том, что всё ему нужнее, чем остальным, и в том, что у него есть Священный Долг, оправдывающий форму своим содержанием.

Козлики уходят в пустыню, а Леонхард остаётся у трона, за которым ни единая искра костра не достанет его раньше, чем ему то будет нужно. Чужое благословение для него превращается в мучительное исцеление ран, пока «Избранный» рассиживается у костра долгими десятками минут, ища взглядом чего-то в Пламени. И едва ли его остановит то, что Пламя уже от него отказывалось. Говорят, негорящие восстают лишь когда у них есть незаконченное в прошлой не-жизни дело… дева из Асторы и её молчаливый напарник ступают по следам Олдрика, катаринский рыцарь в луковых доспехах спускается вниз, к Осквернённой Столице, чтобы вернуть на трон пепел старого друга, дезертир от Легиона не закончился в собственном отчаянии, а одна из сестёр лондорской церкви навеки отказалась от Пламени, по слухам, чтобы сгнить в нарисованном мире; один рыцарь в рваном плаще всё забыл, но возжелал быть Избранным, а один злобный рыжий мальчишка искал исцеления до тех пор, пока не нашёл себе — ха-ха! — Священный, блядь, Долг. Только вот к Священному-блядь-Долгу никто его не призывал. Не звенел по Розарии колокол, не кричалось на всю округу самим мирозданием: или воскреси меня, или убей рукою своей; Долг его в сути своей и природе совершенно иной.

Ни один Чемпион не погубит Пламя лишь для того, чтоб никто не осквернил его. И те, что приняли знак тьмы, желают украсть его во имя осквернения, во имя того, чтоб править им; но придумал ли кто-то позволить ему угаснуть? Придумал ли кто-то его затушить? Иногда Леонхард думает о том, что желал бы Эры Тьмы, Эры Глубокого Моря, но и того он не желал бы искренне.

Леонхард хотел бы мира без Пламени и держать в последние мгновение белоснежную руку Богини.

Кто ещё пожелал бы мира без Пламени? Кто ещё пожелал бы неосквернённых божеств и неосквернённого мира?

И кто скажет: если уйдёт всё, я уйду с тобой?

«Избранный» волочит второй пепел Повелителя на трон. Леонхард думает о милосердии Богини и о нём же собственном.

Если бы Пламя желали осквернить — и его желают, — Леонхард бы выбрал его уничтожить. Если Богиню пожелают осквернить…

— А у тебя есть ещё… такие же? — спрашивает Избранный, складывая за спиной руки и покачиваясь на месте с видом любопытствующего дитя. — Я догадываюсь, что это не будет бесплатно, если что.

… прибежал, хороший.

Леонхард расскажет ему о Тёмном Духе, заключённом в глубочайшей темнице Лотрика, и о более совершенном инструменте.

Нет — Избранный, ищущий с маниакальной жаждой углей, тянущий из могилы гибнущее и сотни раз опороченное Пламя, совсем не похож на него. Он похож на сотни таких же, и в этом нет ничего, кроме звона издевательски смешной пустоты.