I'm not like them, I can pretend

The sun is gone, I have a light

The day is done, I'm having fun

I think I'm dumb, maybe just happy.

Громкий сигнал звонка, глухие звуки неудовольствия и блёклый свет будят, по ощущениям, весь мир; а на деле только интернатных жителей и Тяня, с поистине кошачьим прищуром следящего теперь за становлением нежного прохладного утра.

Солнечные лучи танцуют медленный танец с пылью, стоящей в воздухе от крайне интенсивных сборов соседа: плед в полосочку аккуратно выравнивается по краю кровати, а подушки в уродливых наволочках небрежно бросаются сверху.

В городе Тянь привык к поздним подъёмам после трудных ночей, переполненных чем угодно, кроме сна, и ранний звон из соседних комнат, полосатые отсветы свободы из-за решёток на окнах и суета непосредственно рядом с собственной кроватью сбивают с привычного уклада, кажется, даже больше, чем отсутствие сигарет и большого дивана.

Рыжий проводит утро в солёном морском воздухе и беззвучии, но всё равно дыханием прогоняет остатки сна и превращает пристанище рассветного марева в обычную комнату общежития. Он подозрительно чётко осуществляет сборы в новой среде, и это наводит на мысли о том, что это не первый его опыт: руководствуясь редким любопытством Тянь неосознанно ищет доказательства своих догадок.

Вот сосед проводит по жёстким волосам, разглядывает одежду в гардеробе, неторопливо идёт до кровати и мягко разминает локти: расстёгнутая клетчатая рубашка спадает с плеча, и тот спешно её поправляет, а Тянь замечает всё, что видеть, если уж рассмотреть их условия, совершенно необязательно; так, например, узнаёт предпочитаемую рыжим модель белья и чётко пересчитывает каждый позвонок под струящейся тканью.

Он сдавленно смеётся и юноша хмуро поднимает взгляд:

— Что, блядь, смешного? — интересуется и смотрит на складки по периметру пледа.

Тянь лишь склоняет голову:

— Ты такой ответственный мальчик, — лукаво улыбается; кажется, что режет, будто колючки опасной проволоки.

— Я старше тебя, идиот.

Тянь знает, потому снова смеётся.

Сосед шлёпает важными босыми ногами к прикроватной тумбе, за окном громко кричит ворон, и эта мелодия плотно ассоциируется у Тяня с утром.

Телефон с в крошку разбитым стеклом оказывается в руках парня, и тот печально рассматривает цифры на экране, а потом неаккуратно кидает тот на кровать и поднимает с пола чудом не помявшиеся штаны.

Занятно, думает Тянь, и только после этой мысли вспоминает, где находится, и уже намного спокойнее воспринимает то, что теперь живёт не один; рыжий, уже успевший спрятать худобу ног в джинсы, спускает с себя клетчатую рубашку и показывает миру (пустоте комнаты и соседу) акварельные разводы синяков под грудью.

Заточенные, как ножи, рёбра вызывают жалость и много вопросов, один из которых: "тебя дома кормят вообще?", но, зная причину их знакомства, Тянь оставляет за собой право дать ответ и продолжает изучать утреннюю рутину одного из представителей местного контингента.

Тот застёгивает новую, ничем не отличную от предыдущей, рубашку неосторожно, быстро, но уверенно, и скользит ладонями в успокаивающем решительном жесте, избавляя от желания едко прокомментировать настоящее как бездумную трату пуговиц, которые вот-вот оторвутся от настойчивости; потому подобный отзыв остаётся под кадыком у Тяня, и нагло запечатывается там же с новой силой от гордости за отточенность во взгляде, направленном точно на заспанного несобранного парня.

Если это спор, то Тянь определённо его проигрывает, ворочаясь в простынях, остром больничном запахе и воспоминаниях о курении вместо завтрака, пока рыжий затягивает шнурки на светлых кедах так, будто это изящная лебединая шея главного ненавистника, и готовится покинуть комнату.

— Который час?

Сосед смотрит на Тяня в замешательстве, будто на секунду и правда задумываясь, а потом злится и бросает:

— Самое время послать тебя нахуй.

Дверь визжит петлями и наглый нарушитель теплоты утра исчезает в шуме коридорной суеты: подростки за стенами уже толпятся и гудят, отбивая всякое желание нежится под одеялом дальше.

Мрачно и сухо дышит в затылок воспоминание о вылизанном комфорте дядиного пентхауса, уныло, Тянь оценивает свои возможности и спускает ноги с кровати, обжигается о морозный пол и задумчиво пялится на колени.

Сумки стоят в углу нетронутыми ни безответственным Тянем, ни злым соседом, что вполне мог, воспользовавшись удачным положением, стащить безвозвратно те несчастные юани (мол, что скрываться, если уже заперт в исправительном) или запинать те от желчной злости; но чемоданы всё ещё у входа, парень в кровати, а время, до сих пор текучее, как патока, ускоряется с каждым движением, удаляющим тело Хэ младшего от подушек.

Вчерашняя одежда выглядит приемлемо внешне, но не свежо для тела, по данной причине из вороха вещей извлекаются аккуратно сложенные брюки и водолазка; Тянь не слишком задумывается над тем, не деловой ли это для подобного места вид, но думать не является его основной фишкой, потому он осознанно закидывает те на плечо и вспоминает, в какой стороне коридора скрывается сырое пространство душевых; а на задворках сознания размышляет о том, где бы раздобыть сигареты.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Сентябрь только получает свои полномочия на смену погоды, а лёгкий ветер уже крутит вихри в облаках и волосах: осень начинается с исключительного отказа от малейшего тепла и закрытых форточек под стальными рёбрами решёток.

Коридор отличается удивительной пустотой.

Шумы слышатся издалека, отзываются мерным гулом будто из-под потолка с уродливыми люстрами, когда парень внезапно для самого себя замечает, что молочный цвет стен окрашивается в чуждый тёплый оттенок белого, чистого и опрятного, а галдёж и потолки поднимаются выше и упираются в арку, обделанную тёмным деревом.

Нечто звенящее скользит перед глазами и сияет в неопределённом сумраке за людскими тенями, и это — лоск библиотечного помещения с детальной вдумчивой отделкой по высоким углам над лестницами и кольцевыми рядами книжных полок.

Бордо.

Диваны и столики, подушки, действительно живые непыльные полы и книги дышат вместе с наборами подростков разных мастей, независимо стоящими под гравировками крестов на тех самых винтовых лестницах. Они занимают себя заинтересованным чтением, болтовнёй или ленивыми наблюдениями за окружающей средой, кажется, немного в стороне от окружающей жизни и людей вокруг; что-то кажется неправильным, однако,

теперь интернат не кажется таким неживым.

Тянь пересекает порожек и сталкивается с колючим взглядом: лиловая чёлка плохо прячет осязаемое недружелюбие от посторонних и самой причины беспокойства, и теперь не только представитель неформальной прослойки исправительного, но и ещё пара-другая глаз следят за расслабленным шагом и безучастным лицом.

Теория о том, что рыжий местный определённо перестаёт быть просто теорией.

Это не так важно, но всё равно запоминается; здесь необходимо отмечать все мелочи, с которыми приходится сталкиваться — от оттенка таблички на двери до перевёрнутого распятия в углу — может, это и правда всего-навсего детали интерьера, а, может, символы, с помощью которых местные, осознающие условия, связываются друг с другом.

От Тяня не убудет, если он подметит сходство между взглядами соседа и подростка у входа (взять хоть одинаковый наклон головы и цвет глаз).

Это не исключает вероятности простого совпадения, но может и оказаться реальным признаком их близкого знакомства; это уже не тревожит мысли Тяня, идущего через зал к единственному сейчас ориентиру для новичка: очереди за учебниками, о которой — не без удовольствия от знакомства вспоминает он, — говорил вчера Люка.

Здесь и правда исключительно парни, и это кажется Тяню, изнеженному обществом девушек и женственных юношей, непривычным. Он глядит через толпу и видит сплошные бритые головы и пошлые усмешки, что не вяжется никак с окружавшей его ещё пару дней назад реальностью.

Но и с этой реальностью, если честно, не вяжется.

Всё убранство библиотеки видится мутным и бархатным, как из старых фильмов про высшее общество, и здесь, скорее, ожидаешь застать пансион для мальчиков в рубашках с жабо, уроками французского по вторникам и фортепиано по пятницам, но никак не это кроваво-грязевое месиво из сироток и маргиналов. Почему, скажем, под лестницей с исключительно декоративными перилами сидят не красивые юноши в форменных брюках за авантюрным романом, а нездорово худые подростки с лиловыми следами под широкими рукавами толстовок?

Когда Тянь идёт вдоль столиков, то лишний раз вспоминает гардеробную в комнате, но тут же забывает про неё, столкнувшись с угнетающим осознанием рассеянной ауры нецелостности, и это совершенно не похоже на место, чья репутация на форумах твердит о, в первую очередь, непостоянстве кадров и обучающихся, и, следовательно, смысл откровенной обособленности от Тяня ускользает. Он осматривается, видит сердитого на содержимое учебника парня, что-то возмущённо комментирующего товарищу слева; затем парочку, весело болтающую на полу; потом группу приличных ребят с умиротворёнными лицами, и запоздало понимает, что, Матерь Божья, они под кайфом, определённо под кайфом, а один из них и вовсе абсолютно бесстыдно курит, и это теперь не столько пугает, сколько смущает и ставит под угрозу тяневскую безопасность.

Он мирится с пониманием того, что именно здесь не так, недоверчиво переводит взгляд и решает, подальше от греха, просто игнорировать.

Очередь оказывается намного меньше, чем казалась, и это значительно облегчает обстоятельства; Тянь прибивается в самый конец и терпеливо ждёт, когда, наконец, получит свои учебники; от редкой скуки без любопытства пялится в пол и слушает случайные обрывки разговоров.

— ...я бы мог его послать, просто не хотел лишний раз мамке нервы мотать, — с искренним неудовольствием говорит кто-то впереди.

Ответом ему становится насмешливое неверие, которое Тянь не в силах не замечать. Медные волосы темнеют в мрачной библиотеке до каштанового, а утренняя злость терпит трансформацию в безвредную пассивную агрессию, граничащую с полным принятием судьбы.

Двое разглядывают серые обложки пособий и сверяются со списком, висящим на стене; наверное, особенного интереса в разговоре рыжий не видит, но всё равно продолжает, и запоздалое понимание настигает Тяня внезапно: стоящий рядом парень, достойный снисходительного внимания к своей персоне, является не простым знакомым, а другом для него.

— А ты почему здесь?..

— Девочку защищал, — непонятно зачем лжёт рыжий.

Тянь думает, что, пожалуй, припомнит это соседу. С другой стороны, винить его в том, что он не раскрывает никчёмную правду он не может; сдерживая едкие комментарии, идёт ближе к низким столикам со стопками учебников, повинуясь течению очереди.

— Вы теперь встречаетесь?

Бедный и искренний бритоголовый друг рыжего, кажется, не находит сообразительность своей лучшей чертой, и это почти до смеха забавляет Тяня. Он ни на секунду не задумывается, медленно откладывая вещи и освобождая себе дорогу.

Ему не хочется ввязываться в быт соседа, но забывается это желание при виде его удивлённого лица. Тот только открывает рот, когда Тянь возникает из-за спины и почти ласково сообщает:

— Нет. Я его отшил.

Секундное молчание перед бурей, кажется, визитная карточка рыжего; он разворачивается и толкает Тяня, силясь защитить не столько себя, сколько остатки чести и достоинства, красными пятнами разоблачения ползущие по ушам и щекам:

— Ты, бля, чё несёшь? — он сводит бледные брови к переносице, пряча стыд от позорного обличения.

— Всё то же самое, что и ты, — честно отвечает Тянь и неотразимо улыбается.

Оппонент сдаётся без боя, когда закатывает глаза, с характерной руганью под нос неосторожно подбирает учебники, почти демонстративно пихает их в рюкзак и намеревается покинуть пыльное помещение, всем видом выражая оскорблённость и ауру пристыженности.

— Цунь Тоу, — только говорит он напоследок.

Тот закидывает сумку на плечо, недоверчиво оглядывает то нового знакомого, то старого друга, а потом глухо топает по глянцевому полу библиотеки, растворяется в толпе и откуда-то издалека интересуется: "что это за херня, братан?..".

Тянь, удовлетворённый своей маленькой победой, собирает и складывает учебники в сумку, солнечный свет отражается от витражей на центральном окне и бросает тень распятия на серые обложки и протокол получения учебников, где появляются инициалы нового ученика.

Он поправляет непослушные пряди и убирает ручку обратно в органайзер, готовый пойти в аудиторию на занятия, когда сзади неспокойно отзываются:

— Снова Рыжий.

Вот оно как, думает Тянь, не рыжий,

Рыжий.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Пятая аудитория оказывается на удивление аккуратной и свежей: из приоткрытого окна слышится запах леса, и Тянь находит это безусловным плюсом в своём новом месте обитания. Он садится поближе к окнам и подальше от надзирателей (коими местные любезно называют учителей, уже успел выяснить Хэ, невольно ставший слушателем диалогов подростов вокруг).

Находящиеся вокруг люди предпочитают лениться и исключительно разговаривать между собой или пялиться в бледный потрескавшийся потолок; осуждать их стиль времяпрепровождения не хочется решительно, поэтому Тянь просто уподобляется ему и раскидывает содержимое сумки по столу.

На тёмную парту падают ветхие учебники доисторической эпохи, сквозь пропитанные ностальгией по временам своего создания: Тянь видит остатки позолоченных надписей на тёмных обложках, побледневших до серого; чувствует рельефные охровые страницы, будто посыпанные песком с пляжа и едва разбирает названия дисциплин. Выделяются из общего вида, пожалуй, только Библия и бордовый учебник психологии, выглядящий лучше, чем все пособия разом.

Тянь только выкладывает его вперёд всех вещей, чтобы получше рассмотреть, как застаёт крик и агрессивное шипение тому в ответ недалеко от входа в кабинет. Он даже не успевает поднять взгляд, когда возмущённые вздохи и звуки потасовки заполняют пространство, а прямо перед дверью на полу оказываются определённо недружелюбно настроенные ребята, вцепившиеся друг другу в тела. Он узнаёт в одном из них знакомого неформала из библиотеки, а во втором — торчка из-под лестницы.

Светлая рубашка того мнётся на полу вслед за выжженными волосами обидчика, нападающего сверху — они задыхаются от пыли, стоящей в светящемся от солнца воздухе и определённо затевают драку. Тянь думает, что это обещает нескучное начало занятия.

— Давай, блядь, повтори мне в лицо!

— Отвали!

Подавленный наркоман с нажимом тянет лиловые волосы, но, в силу расплывчатости окружения, это не приносит должного результата и он лишь бессильно пытается вырвать острые пряди и свои ноги из-под тяжёлого тела. Шёпот волнения проходит по кабинету, а из-за двери выглядывают младшеклассники.

— Повторяй!

Злость существует в пространстве и до этого, но сейчас накаляется до своего предела и выходит посредством бесконтрольных ударов: особенных церемоний не происходит, когда ладонь складывается в кулак и прилетает в лицо; от нарастающей тревоги момента поднимается добрая половина класса и со всех сторон слышатся маты; кто-то в коридоре кричит и зовёт дежурных.

— Повторяй же!

— Сейчас дежурные придут!

Это определённо не останавливает. Стёртые костяшки мелькают беспорядочно, оставляя невидимые следы, всенепременно зацветущие завтра фиолетовым.

Не прекращаются попытки выбить сознание из парня, не замечается беспокойство вокруг. Пол скрипит от давления и напора, солнечный свет статично светит на фигуры, на перемещение рук в качестве атаки и, ей в противовес, защиты.

Слова о дежурных оказываются пророческими, когда двое парней заходят в кабинет. К первому сразу же кидаются мальчишки помладше, то и дело глазевшие из коридора на пылкие разбирательства, и пытаются получше разглядеть момент правосудия; второй парень в эти секунды медленно меняется в лице.

— Шуи, — произносит он негромким спокойным тоном, — ты хочешь его убить?

Их потасовка похожа на пьяную стычку, а не на жестокую драку, а об убийстве не идёт и речи; это кажется шуткой или манипуляцией, но Тянь слишком внимательно глядит в глаза и понимает, что только что услышал неуместно искренний вопрос.

"Ты хочешь его убить?".

Будто у этих слов есть основание; будто были прецеденты и угроза реальна и ощутима, а драка на полу — только фарс, перед затеваемым недобрым намерением.

С каждой секундой его безопасность подвергается всё большей угрозе, и мысль о том, что единственное, что сейчас защищает его от возможности стать следующей жертвой это потрёпанная Библия ни капли не успокаивает. Даже если это всего лишь драка — это, в первую очередь, разбирательства (как следствие — с отцом) и подпорченное лицо. На такие риски Тянь идти не готов.

Шуи ослабляет хватку и несколько теряется, а наркоман отбивается, что выходит не так хорошо, но помогает не получать стёртым, пусть и не до крови, кулаком по лицу, и он наугад бьёт в ответ, не надеясь на спасение.

Но спасение происходит.

Шуи отвлекается на размазывание крови из носа по щекам, грозно шепчет что-то про безответственность за слова и поднимается на колени, демонстрируя всем слегка потрёпанного противника с чужой кровью на лице. Сзади его уже тащат за капюшон синей толстовки, и он даже не думает сопротивляться

Дежурный оповещает Шуи о наказаниях, когда второй юноша аккуратно поднимает с пола избитого наркомана и помогает ему устоять на ногах.

— Он конченный, — говорит тот в приступе откровения от ощущения защищённости, — кидается на людей просто так.

Шуи фыркает и утирает кровь любезно предложенной дежурным салфеткой. Молчит и изучает исключительно пол и чужую обувь.

— Вы оба проблемные, — заключает старший дежурный, которого мальчишки зовут Бохай, — что будет, если мы поведём тебя в медкабинет сдавать анализы?

До сих пор разговорчивый парень замолкает, но тут же расходится на ещё большую обвинительную речь:

— Если бы Шуи был адекватным человеком, то..

— Шуи больной, а ты нормальный, так покажись умнее и не нарывайся, — резюмирует младший дежурный, — завязывайте с этой хернёй и не приносите столько неудобств.

Всё это время, вопреки своим словам, он глядит на Шуи исключительно устало и обижено, пусть и не озвучивает вслух. Он перекидывается взглядом с Бохаем и выводит пострадавших парней в коридор, откуда уже не слышно до того громкие причитания.

Тянь откидывается на спинку стула и смотрит на приоткрытую дверь склонив голову. Если такое будет происходить постоянно и по любому поводу, то он едва сможет спокойно существовать в мире интерната, и это определённо не даёт доверять хоть кому-то в этом месте. Он сжимает руки в замке и кладёт те на парту, поверх так удачно оказавшегося учебника психологии.

Хорошо, думает Тянь, математика и китайский, философия и история, но к чему им психология в яркой бордовой обложке? По местным экспонатам можно обучать максимум психиатрии.

Он начинает безучастно листать учебник и искать хоть одну причину, по которой предмет оказывается в списке обязательных, когда в кабинет, резко раскинув полы плаща, заходит Люка и звучит мерзкий протяжный сигнал, осведомляющий о начале занятия. Нежный слух Тяня это раздражает.

Не сразу, но ученики разбредаются по местам и с недоверием устремляют взгляд на молодого человека.

— Доброе утро, — в его голосе режется акцент и иностранные манеры, — моё имя Люка Ришар, я новый школьный психолог.

И вопросов становится только больше.

— Со многими из вас я уже знаком, с некоторыми мне лишь предстоит знакомство...

Он говорит давно заученными фразами, и говорит чисто, без запинок и ошибок, но пугающе медленно и апатично, отчего приводит класс в расслабленную атмосферу безучастности, и, только в этот момент понимает Тянь, снимает с себя всякую ответственность, между тем смотрит уверенно и проявляет малую, но заинтересованность в учебном процессе. Манипулирует.

— Моя основная задача — помочь вам понять себя и встать на путь исправления, проводя беседы, тесты, тематические мероприятия и... молитвы?

Он оглядывает класс и мешкает полсекунды. На самом деле всё сказанное им звучит как шутка, но Люка заостряет внимание лишь на молитвах, не давая слушателям и шанса задуматься над словами.

— Давайте опустим это, во имя спасителя нашего Иисуса Христа.

Разносятся смешки и класс согласно кивает, давая педагогу возможность говорить далее.

— Если все согласны, то предлагаю быстро разобраться с теми, кого сегодня нет с нами.

Манера речи Люки определённо нетривиальна и отдаёт духом чего-то каталитического, оттого присутствие Библии на столе и распятий по углам библиотеки с каждой минутой настораживает всё больше. Тянь силится не обращать внимание, но обещает себе разобраться с этим как только появится возможность.

Одноклассники оказываются крайне тихими и безобидными хотя-бы в присутствии учителя, и это обнадёживает. Тянь на какое-то мгновение верит, что учёба будет стабильной, но эти мысли покидают его, стоит двери распахнуться и показать младшего дежурного, едва стоящего на ногах, классу.

— А вот и один, из временно покинувших нас, — лениво говорит Люка и проводит боком перьевой ручки по списку учащихся.

— Привет, — говорит он Люке так, будто они старые друзья.

— Где Хуан? — интересуется учитель и ставит в бланке заметку.

— Физически в медпункте, по факту в трипе.

Юноша, дождавшись кивка со стороны Люки, медленно идёт к своей парте, едва переставляя длинные ноги, и шёпотом здоровается со всеми, кого встречает по пути. Как только его худой зад приземляется на стул он с громким вздохом падает лицом в ладони.

Сначала Хэ думает, что ему кажется, но потом он понимает, что это, должно быть, большая шутка — именно этот парень сидел и откровенно курил траву под лестницей, и контраст помятого наркомана на полу кабинета и сильного дежурного из коридора становится только очевиднее.

А дежурный, между тем, явно заторможен, и Тянь замечает красный свет в глазах и дрожь в пальцах у лица, а ещё тягучий запах жжёной травы и кофе от, кажется, даже волос парня.

И тогда становится ясно, что скучно здесь не будет. Хэ улыбается.

— На перемене ты удивительно хорошо держался, — заключает от вслух.

— Если это комплимент, то худшего я в жизни не слышал.

Он, разбитый и нездорово пассивный, потеряно пялится на свои руки, и, не понимая, откуда идёт вопрос, осторожно осведомляется:

— Мы знакомы?

— Нет, — вежливо объясняет Тянь, — я здесь второй день.

— А, — успокаивается он и сразу же поднимает взгляд на лицо собеседника, — а я подумал, что всё, докурился. Ну... это, — он поворачивает ладони в неопределённом жесте, — малоприятно, знаешь.

— Не могу представить, — усмехается Хэ, — не было опыта.

Юноша расслабляется и с механической полуулыбкой спрашивает:

— Так кто ты?

Вопрос и внимательный взгляд, кажется, несут в себе немного больше, чем имя, чем причина попадания, чем родословная. Хэ теряется и не знает, как на это реагировать и что конкретно у него хотят узнать, потому выдаёт неоригинальное:

— ...можно Тянь?

И этот ответ вполне удовлетворяет собеседника.

— Тянь, — хрипло извещает он, — а я Чимин. Да-да, как из BTS, заранее обойдём в наших отношениях этап этих шуток, спасибо.

— А так хотелось.

Чимин смеётся вымучено, трёт виски, оборачивается телом к Тяню, роняя тёмные пряди на лицо. Его зрачки текут по радужке и прячут коньячный цвет под пеленой беспросветного чёрного, а весь его образ — расслабленность, белые руки и исключительно неяркие натянутые друг на друга свитера — видится небрежным, но в высшей своей степени уютным. Таким, будто Чимина не в силу опьянения, а в силу душевной организации не интересует чужое мнение.

Хэ думает, что они сойдутся характерами.

— На сегодняшнее занятие у меня уже заготовлен план, — громко информирует Люка, привлекая внимание разговорившихся парней, — это небольшой тест на оценку девиантного поведения...

Учитель отвлекается на дальнейшее разъяснение материала, когда Чимин, определённо испытывающий дискомфорт от неудобств, вызванных эффектом травки, выдаёт задушенный звук и смиренно уставляется на лист, брошенный Люкой на парту.

— Как никогда вовремя, — он вертит его в руках и, понимает Тянь, пытается сориентироваться.

— Ты, — Хэ аккуратно формирует мысль, — не можешь понять, где здесь начало?..

— Могу, — он неактивно, но злится, — проблемы?

Листок падает и на стол Тяня, Люка прерывает их диалог, когда проходит мимо и раскладывает тесты перед учащимися.

Наркотическое опьянение, кажется, значительно нарушает когнитивные способности, и информацию об этом Хэ берёт на заметку; он осторожно наклоняется к парте Чимина и переворачивает лист в нормальное положение, а потом непринуждённо указывает пальцем на единицу в верхнем углу.

— Не забудь подписать, — удивительно любезно и терпеливо напоминает он.

Чимин осмысливает всё сказанное, проводит пальцами по бумаге и смотрит расфокусировано, чем лишний раз показывает нелёгкость своего состояния и замедленность восприятия.

Хэ думает: ладно, не моё дело, потом: возможно, это даже небезопасно; но когда его интересовала безопасность, если она шла рядом со скукой? Тянь снова нескромно наклонятся в сторону Чимина, когда тот начинает тихо читать вслух, и принимается наблюдать.

— Для получения истинного удовольствия необходимо нарушать правила и законы, — Чимин всерьёз задумывается, — а Бог его знает. В Голландии вроде травка легализована, так что не нарушаю, а тут...

Он разочаровано отодвигается от листка и отмечает "совершенно точно нет", комментируя себе под нос полнейшую несправедливость мира в целом и законодательства в частности.

Следом идёт второй вопрос, на который Тянь уже успевает ответить (как и на все последующие) за то время, которое Чимин тратит на возвращение в реальность.

Проходит не меньше двадцати минут, пока тот собирается с мыслями, чтобы ответить на поставленные задачи, и за это время Хэ знакомится с планокуром в естественном состоянии: Чимин медленный, потерянный и крайне неуклюжий. Это отвращает настолько же, насколько интригует, и бросить наблюдение не получается.

— Вопрос два: я скрываю от взрослых свои поступки, — он думает немного меньше, — а кто из них обрадуется тому, что я под подушкой прячу бланты?Высушенный лист табака, который используется вместо оберточной бумаги при изготовлении самокрутки.

— Диллер? — предполагает Тянь.

— Ты прав, — не шутит Чимин, — напишу "затрудняюсь ответить", чтобы не поняли, что я вру. Дальше вопрос три: бывает, что мне хочется причинить себе боль.

По глазам с проявляющейся радужкой видно промелькнувшее затруднение, от которого парень отмахивается, как от чего-то ненужного.

— Трава не в счёт, она для удовольствия.

Он радикально отвечает "нет", и, с уже большим осознанием реальности, отвечает на вопросы, сперва вникая в суть шёпотом, а потом и вовсе молча. Небольшое разочарование охватывает Тяня, уже впечатлённого развернувшимся представлением.

Вопросы оказываются в высшей степени предсказуемыми и глупыми, настолько, что даже накуренный Чимин умудряется обмануть систему и скрыть факт употребления. Возможно, он сам оказывается хитрым парнем, но Хэ думает, что причина кроется в непредусмотрительности составителя теста. Даже тринадцатилетки из соседней аудитории не ведутся на манипуляции буквами и предугадывают выгодный ответ. Тянь фыркает: не такой уж и серьёзный урок, раз сорок минут необходимо лишь отвечать на нелепые тестовые вопросы.

Раньше курить доводилось от скуки, которая настигала на переменах, ведь в учебное время Хэ, безусловно безупречный, занимался усердно и уверенно. Это как черта семьи— глубина изучения во всём, достоверность утверждений и образованность во всех вопросах, вне зависимости от того, касаются ли они напрямую рода выбранной (что, по существу, является ложью) деятельности династийного дела рода Хэ. Тяню тоже с этим мириться, и данный факт не прельщает, но успокаивает тем, что будущее, пусть и не самим Тянем выбранное, существует.

Становится тоскливо: Чимин молчит, время не движется с места, а навязчивое желание покурить просто так, от одиночества и отсутствия интереса, становится только чётче и ощутимее. Пустота в голове, вызванная недостатком никотина, заполняется только агрессивным и выводящим на эмоции желанием курить, и в этот откровенно неприятный момент урока Хэ задумывается над тем, откуда Чимин достаёт бланты.

— Где ты берёшь траву?

Год. Они живут тут круглый год и курят травку в блантах, и это осознание такое резкое и глупое, но настойчиво вынуждающее дойти до истины: связи интерната с внешним миром.

Сосед поднимает в большей степени трезвый взгляд и хрипло выдаёт:

— Хочешь попробовать?

Слабый голос Чимина, на самом деле хранящий статичное, выточенное спокойствие в отголосках, в данный момент звучит любопытно; он понимает, к чему ведёт вопрос.

— Просто интересно.

Хэ отвечает честно лишь наполовину, это не устраивает ни его самого, ни соседа, поэтому он дополняет:

— Интересно, как она здесь появляется.

О, Боже правый, Чимин кривит губы, он не хочет говорить. Это становится всё занятнее.

— На простое любопытство я не раскрываю тайны мироустройства, — он парирует атаку вопросом и складывает лист с тестовым заданием, — не хочешь признаваться, что нуждаешься в вымышленной свободе кайфа? Ладно, новичку могу дать косячок на перерыве. На первый раз бесплатно

— Ты просто так раздаёшь? Как щедро, — фыркает Тянь, — так и думал, что здесь как минимум подпольный наркобизнес, — он улыбается в первую очередь от безделья, чем искреннего веселья, — а не простой каннабисовый сад на подоконнике.

— Наркобизнес даже для гиперболизации слишком громко.

— А пары косяков не хватит для кучки планокуров под лестницей. Так откуда, говоришь, вы берёте травку?

— Ты не пробовал, — Чимин возражает скорее от возмущения, чем желания избежать правдивого ответа, — Белая вдоваСорт конопли снесёт с четверти джойнта.Самокрутка

— Твои слова одна большая самонадеянность, — Тянь говорит откровенно, — я даже не знаю, каннабис у вас в самокрутках, или чай из столовой.

У соседа широкие зрачки, жрущие радужку, белки в красной сеточке кайфа, и блеск обиды за неверие. Его ангельски чистая кожа розовеет от следов трезвости, надвигающейся в паре с разочарованием в мире вне текучих форм и замедленных эффектов; худые руки сжимают край парты в неосознанном жесте уязвлённости и Чимин выдаёт раньше, чем думает, с крахом проигрывает в игре, устроенной самим собой:

— А твои действия — одна большая самоуверенность.

— Так подготовь для меня нечто особенное, чтобы я усомнился.

Тянь тянет уголок губ вверх и внутренне празднует. Они смотрят друг на друга молча, когда Люка напоминает подписать листы и отдалённо от кафельных стен отражается звон сигнала завершения занятия. Чимин резко встаёт и машет криво сложенной бумажкой перед лицом Тяня.

— Приходи в сорок восьмую после отбоя.

Его призрачный образ действительно паранормально исчезает из кабинета, стоит лишь листу с заданиями пропасть с поля зрения Хэ. Он неспешно встаёт и размашистым движением сносит кипу учебников в сумку.

Сорок восьмая становится первым шагом к выяснению внутреннего устройства интерната.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Однообразие становится девизом прошедшего дня.

Безынтересные походы по кабинетам и пустые знакомства с учителями ничем не отличаются от обычной рутинной школьной жизни, разве что приёмы пищи имеют строгое расписание; это выматывает и разочаровывает. Хэ надеялся, что будет в этом месте нечто отличное от привычных ритуалов жизнедеятельности, но жестоко обманулся.

Шумные малолетки, мрачные выпускники, мелькающие по углам дежурные и вымученные учителя начинают надоедать уже через три занятия, обед не слишком отличается в степени мерзости от того, что был в бывшей школе, а факт существования молитв так и не объясняется ничем, кроме спутанного прошлого самого интерната. Тянь просто мирится с тем, что рано или поздно, вероятно, правосудие Господне достигнет и его, но пока этого не происходит, и можно наводить беспорядки абсолютно не сомневаясь в том, что за это ждёт небесный, мать его, суд.

Но Библию он всё-таки оставляет нетронутой на краю прикроватной тумбы.

Воспоминания мутные и серые, как лес за окнами, разве что рыжая шевелюра соседа и пожёванный свитер Чимина возникают цветными пятнами и щекочут восприятие не хуже фонарика в глаза или дыма травки в лёгкие.

После тяневского решения выдвигаться в гости шум интернатной жизни исчезает почти в ноль, оставляя от криков и болтовни исключительно редкий смех и негромкие фразы. Даже шаги по прохладной плитке коридора растворяются, демонстрируя реальность за дверью как пустое безжизненное нечто, названное ночью. Хэ не любит темноту, но даёт ей шанс принять себя в гости и вставляет ключ в скважину; за целый день сосед ни разу не соизволил объявиться для решения квартирного вопроса, более того, он решил вовсе не появляться в комнате. Тянь не жалуется и совершает три резких оборота, от которых тонкое дерево дрожит. Если Рыжему захочется сюда попасть, то придётся здорово исхитриться ради проникновения внутрь.

Когда скрип-хлопок, с которым дверь закрывается, разносится на весь интернат и ближайшие территории Тянь думает, что облажался, и, как минимум, призвал на себя кару Божью, но никакой реакции от внешнего мира даже отдалённо не наблюдается, и он думает, что это, пожалуй, не нормально: игнорировать послеотбойные звуки жизни. Но от двери отходит на шаг. И ещё один.

И ещё.

Безжизненные пространства коридоров роняют на голову Тяня мрачные рефлексы, делая акварельную тонкую фигуру ещё более размазанной и незаметной; он не старается скрыться в тенях, но они сами обнимают образ и забирают в чёрное месиво путей между этажами и комнатами.

Удивительным оказывается факт наличия следов витражей в окнах: рисунки сбиты или сняты, но изящные рамки остаются в стёклах и отбрасывают при редких лунных отблесках следы наземь. Сквозь полосы на полу и ночь дорога кажется во много спокойнее, чем через утренние сумерки в ласково-нежных лучах солнца, и Тянь думает, что, предположим, тьма не такая уж и отвратительная, а дорога через общежитие — длинная.

Дверь в сорок восьмую издевательски светится под самым крупным бликом луны, выделяется из бледных потресканных стен и однообразных табличек серебряным блеском, демонстрируя, кажется, всему миру свою особенную степень индивидуальности и заметности. Хэ полагал, что места, о которых говорил Чимин, должны быть скрыты и замаскированы.

Он осторожно подходит ближе и ныряет из темени в ядовитый свет, растворяющий на теле все мягкие пятна тени, скрытые в цветах одежды и побелевших волосах; игра контрастов и цвета очевидна становится не сразу, но, стоит ей заявить о себе, как бесцеремонно звучит писк дверных петель и из тусклого жёлтого света выглядывает потрёпанный Чимин.

— Я ждал, — хитро говорит он и снимает изнутри цепочку, — проходи, не стесняйся, чувствуй себя как дома.

Тяню нестерпимо хочется поспорить о том, насколько это растяжимое понятие, но он тактично молчит и следует за хозяином комнаты, всё ещё испытывая интерес к внутреннему устройству и политике интерната.

Залитое кислотно-ярким светом помещение предстаёт в лучшем из своих видов: на протёртом ковре кораллового цвета валяется стопка уже знакомых учебников, угловой стол с отбитым и, кажется, покусанным концом упирается в бедро, когда Чимин тянется закрывать дверь на цепочку и выталкивает гостя с прохода, а с верхнего яруса кровати выглядывает серый плед и блестящее от ламп веснушчатое лицо Бохая. Он вскидывает бровь, неопределённо смотрит на сожителя и отворачивается с самым высокомерным и оскорблённым видом, который только заставал в жизни Тянь. Его это не задевает.

Чимин же обижается за двоих:

— Будешь себя так вести — распугаешь нам всех гостей.

— Заливай, — после минутного молчания, за которое Хэ успевает подумать о том, насколько же дерьмовая была идея притащиться сюда, отвечает Бохай, — твои друзья к нам каждый день ходят. Одним больше, одним меньше…

Он издаёт задушенный вздох и ногой толкает к себе наушники, свисающие с бортика, а потом и плед, совершенно небрежно. Чимин только смотрит и сжимает левой рукой дверной косяк, лукавым взглядом изучает соседа и лишь после очередного хрипа с кровати улыбается:

— Ради всего святого, — Бохай стонет, — никакой травы.

Чимин послушно кивает и хлопает выключателем.

Комната погружается в неоновые краски гирлянд, висящих удавками на каждом выступе и торчащем из стены гвоздике, фиолетово-жёлтые пятна, похожие на россыпь звёзд, приковывают внимание к флуоресцентным галактикам на потолке. Своевольный (под стать хозяину) навязчивый уют сквозит ветром из приоткрытой форточки.

Тянь замечает (а подобное трудно игнорировать) большее в убранстве комнаты: разорванные тетради у лестницы на второй этаж кровати, сбитые ступеньки и полное отсутствие одной из них, постеры на стене, резко контрастирующие друг с другом содержанием о суицидальности и нирване; вдоль остальных плакатов тянутся провода, вплоть до открытого гардероба, забитого смешанными между собой свитерами и чёрными водолазками, валяющимися, кажется, даже под ногами на входе.

И ничего, что может объяснить происхождение травки в карманах Чимина.

— Хочешь кофе? — спрашивает он буднично под бохаевское сопение с чердака.Верхний ярус двухъярусных кроватей

— Кофе?

Тянь оборачивается и смотрит на невозмутимого Чимина, держащего в руках чайник и два пакетика растворимого, переливающихся в свете гирлянд. Он в неповторимой манере склоняет голову, обнажая ключицы под воротником растянутой футболки и хмурится, когда Хэ не даёт ответ.

— Перед белой вдовой самое то.

Вид у Чимина полон удовольствия, сопровождающего каждый жест при подготовке к процессу употребления кофе уверенностью: он определённо наслаждается оказанным на Тяня эффектом, когда ставит видавший не самые приятные виды чайник с желтеющим проводом на угловой стол.

— По-моему это звучит как признание в суицидальных наклонностях, — Хэ возвращает голосу привычную беззаботность, потерянную незадолго до этого в разговоре с Бохаем.

— Просто я умею развлекаться, — невинно хмурится Чимин и притягивает ближе к себе две прозрачные кружки.

— Ты живёшь по философии: “Живи ярко, помри молодым и оставь красивый трупешник”?

— Типа того, — он улыбается, — а ты считаешь, что лучше быть угрюмым мечтателем, чем безмозглым тусовщиком?

— Пусть уж меня ненавидят за то, что я есть, чем любят за то, чем я не являюсь, — глубокомысленно заключает Тянь.

Пакетики с кофе шуршат громче положенного, когда Чимин в глубокой сосредоточенности пересыпает содержимое в стаканы. Хэ видит, как его руки дрожат, складывая упаковки в дальний угол, но он явно не испытывает от этого определённого дискомфорта, и даже находит силы на комментарий:

— Ты скучный.

Глаза цвета тёплого, но характера холодного, как ветер, блуждающий по полу и ногам. Тяню слишком нравится твёрдая непоколебимая уверенность Чимина, сквозящая в движениях; бунтарский дух доказывать, виднеющийся в нецензурной надписи маркером по предплечью и складках футболки с принтом грёбаной Бритни Спирс. Ему совсем необязательно было открывать рот, чтобы сообщить об обиде. На Тяня — за насмешливое неверие; на себя — за импульсивность и отсутствие контроля (сюда входит как желание поддеть словами, рядом стоящее с неумение парировать, так и страсть курить даже перед уроками, заведомо зная, что ничего хорошего из этого не выйдет).

Равно как и Тяню, чтобы пошатнуть равновесие.

Но они оба начали это, ещё тогда, в пятой аудитории, за расцарапанными партами; ещё тогда встали в оппозицию мнению друг друга и сейчас, в шаге от возможности доказать и утвердить единственно верной личную правоту, в заключение отступать будет смешно.

— Так развесели меня.

Чимин только фыркает; пар от кипятка поднимается до предплечий и обжигает неприятно голую кожу, затем размывает маркер, но даже это не заставляет его менять эмоции на лице; лишь спустя добрые три минуты тщательного перемешивания он откладывает ложку и открывает выдвижной ящик, глядя при том исключительно на лицо Тяня, чем настораживает последнего.

— Надеюсь, ты отчаянный настолько же, насколько и дерзкий.

Из дребезжащего накренившегося ящика извлекается... обыкновенная сахарница, на удивление прилично выглядящая на фоне грязного немытого со времён палеозоя чайника и кружек. Чимин невозмутим и спокоен, пусть предательский тремор и скользит по рукам и худым пальцам, пусть из ложки сыпется сахар на стол; Чимин невозмутим, и это впечатляет.

Кофейный запах идёт не столько от напитка, сколько от самого хозяина комнаты и его многострадальных ладоней, и это чувствуется даже слишком отчётливо, особенно когда он подносит стакан с маленькой наклейкой лягушки к тяневскому лицу и мило сообщает:

— Без сахара; ничего личного, но у тебя лицо человека, который всё сладкое обходит за три километра.

— За четыре, — улыбается Тянь и принимает предложение.

Чимин на это никак не реагирует и просто приземляется возле нижнего яруса кровати, угодив аккурат между учебниками астрономии и математики на пыльный пушистый ковёр. Тянь не задаётся вопросами, когда его призывают присоединиться к обществу ковёрных кофеманов и лишь отодвигает учебник из-под ног перед тем, как присесть рядом.

Карамель и сливки; кофе остывает в руках Чимина, у которого взгляд и мысли где угодно, но точно не здесь. Неловкость должна заполнять и момент, и помещение, но, отчего-то, Тянь находит совместное молчание очаровательным.

Перед тем, как он обращает внимание на разбросанные по обложке пособия косяки проходит достаточно времени; Тянь даже не успевает понять, что облажался, а победоносная улыбка уже украшает лицо Чимина.

— Всё ждал, пока заметишь, — говорит он ребячески и счастливо, — ловко я это с ящиком провернул?

Самое место обиде, но на неё не находится сил и желания, а после самого невинного вопроса так и вовсе растворяется всякая негативная реакция, и Тянь просто вздыхает, опирается локтями на колени и отвечает:

— Это было самой невероятной аферой в моей жизни, никогда не видел более хитрого и спланированного хода.

Но Чимин саркастическому отзыву оказывается даже рад и смеётся в полголоса. Когда он начинает пить кофе Тянь уже добивает свою порцию и пялится на аккуратные джойнты, сложенные в случайном порядке вдоль иероглифов на учебнике. Бумага для самокруток чистая и светлая, что интригует и заставляет дальше и глубже зарываться во множественные хитросплетения внутреинтернатного устройства.

Бохай невнятно стонет с кровати.

— Давай-ка всё же займёмся астрономией, — демонстративно громко ворчит Чимин, — мы ведь ради этого с тобой и встретились.

Сперва кажется, что он и правда докурился, но до Тяня быстро доходит информация о том, что сосед его нового знакомого тоже дежурный, и дежурный порядочный; определённо не из той же группы, что и Чимин, и шутить про травку в помещении не собирается.

Они одновременно поднимают обёрнутый обложкой с запахом пластика учебник и глядят на него в попытках разобраться, с чего вообще начинать и о чём принято говорить в таких ситуациях. Дело в свои руки берёт Тянь, чем здорово облегчает положение:

— Знаешь, какой сегодня день?

Происходящее напоминает сцену из японских мультиков для девочек, но в незатейливом вопросе и находится спасение.

— Винная луна, — уверенно отвечает Чимин, — полнолуние сентября. Погадать тебе на кофейной гуще?

Библия всегда идёт рядом с прочей эзотерикой, и это ясно для тянеского понимания, но резкая смена темы всё равно сбивает с толку. Если хоть кто-то здесь спросит о его отношении к спасителю нашему Иисусу Христу, то сомнения в том, что где-то в подвале помимо конопляной плантации прячутся сектанты, растают, как вера в человечество.

— Здесь кофейная пыль, — Тянь едва сдерживает усмешку, — это был растворимый кофе.

— Прости, но стащить турку из учительской сложнее, чем пакетики.

Саркастичные раскаяния тухнут в шуме прибоя за приоткрытой форточкой, меркнут в шуршании страниц учебника и в самой кружке.

Вечер превращает чаепитие в урок астрономии.

Минуты разъяснения устройства безграничной небесной вселенной тянутся быстрее обычных, уходящих на бытовую суету пустых дней, и минует уже четверть часа разглагольствований глухим полушёпотом о сути лунных циклов.

— В общем, это не настолько принципиальная тема, но освоить было бы неплохо…

— А, ты знаешь, — перебивает Чимин, ни на секунду не прекращавший сосредоточенное разглядывание содержимого тяневского стакана, — гуща говорит, что тебя ждёт безграничное счастье.

— Как мило с её стороны.

— Да, сразу после океана испытаний и лишений.

Тянь даже теряется в выборе достойного ответа, но он не требуется, потому что хозяин комнаты снова открывает рот с известием о неожиданном выводе:

— Тебя что, снаружи кто-то ждёт?

Вопросы застают врасплох внезапно и без всяких оснований; такое едва ли кому-нибудь нравится, кроме самого вопрошателя в лице Чимина, осознающего, что ложь в таких обстоятельствах обличить будет довольно легко.

— Нет, — честен Тянь, — кроме дальнейшей жизни и учёбы — ничего.

— Правда? А что за мужчина привёз тебя сюда?

Мысли о том, к чему необходим вопрос с пристрастием, не успевают сформироваться на языке: вперёд них идёт кислое раздражение:

— Брат, — отмахивается Тянь и негодует от того, что злится, правда злится и цепляется за слова.

— Сразу заметил ваше сходство!

Вспышка эмоций, и гипнотизирующе тихий Чимин, знающий нечто большее, чем тайны мироздания, превращается в ребячливого подростка с эмоциональностью, стоящей выше здравого смысла и чувства такта.

Он так же, как и Тянь секунду назад, отмахивается от серьёзного как от неважного; и эта черта не то насмешка, не то часть его истинного характера; но, стоит признать, она правда больше пугает, чем злит.

Тянь молча захлопывает учебник; даже громче, чем планировал, потому что кряхтение сверху затихает и Чимин счастливо произносит:

— Пора.

Он даже не утруждается объясниться: просто отставляет небрежно стакан под кровать и шустро покидает уютное место, прихватив с собой самокрутки; уже у окна объявляет серьёзно:

— Мы идём на улицу.

На пальцах следы царапин и обкусанные ногти, чёрные пятнышки маркера и кольцо, блестящее под лиловой гирляндой всеми оттенками фиолетового, когда ладони совершают неполные повороты и форточка из приоткрытой превращается в распахнутую настежь.

— Ты предлагаешь полетать?

Второй этаж не выглядит как место, с которого можно легко и безболезненно спуститься на землю и незамеченными пробраться в ближайший куст, но Тянь уже не сомневается в адекватности Чимина и позволяет ему воротить то, что вздумается, демонстрируя своё доверие шагом вперёд.

— Если для тебя прыжок на решётки является полётом, то да, мы идём играть в мотыльков.

Полный уверенности парень в одно движение перекидывает ноги за подоконник, ветер треплет кудри у висков и Чимин через раз вдыхает вечерний чистый воздух, отчего картинка замирает на мгновение, за которое Тянь подходит сзади и готовится следовать дальше.

Приходится задержаться в невесомости и свете луны всего на секунду дольше, а потом соскальзывать изящно вниз к стальным прутьям решётки и цепляться руками за её кривое основание, так кстати проходящее под окнами сверху.

Спуск по самой решётке ничем не отличается от такого же по лестнице, разве что люди за стёклами передают ленивые приветы. Чимин отвечает тем же, перекидывается с ними светскими замечаниями о прекрасном вечере и ловко приземляется на траву, не прекращая разговор ни на секунду. Его невозмутимость восхищает Тяня.

К моменту, когда они оба оказываются за забором (который пересечь было даже легче, чем вылезти из окна), шумы человеческой жизнедеятельности вовсе смолкают, сменяясь на незнакомые звуки вечера — стрекотание сверчков, морское пение и шёпот древесных диалогов. Трудно говорить, что это раздражает, когда единственной причиной дискомфорта является только тревога за возможность быть обнаруженными, остальное всецело устраивает, а внешнее спокойствие Чимина вселяет надежду на то, что страхи обоснованы одной лишь неизвестностью и являются необъективными; проще говоря — тут Тяню даже слишком нравится.

Чимин же демонстрирует страсть сидеть в любых обстоятельствах достаточно ясно: стоит им отойти к ближайшим деревьям, как его зад оказывается на колючей траве, но это, кажется, его не волнует; как и весь остальной мир за пределами содержимого сжатых ладоней.

Тянь солжёт, если скажет, что трепета это не вызывает, потому что бывшие ещё утром отвращение, днём — любопытство, вечером — отчаянный интерес относились в первую очередь к загадкам, которыми непринуждённо нагрузил его Чимин в разговоре на первом занятии, чем к красиво скрученной травке; а сейчас стоит выбор — принять поражение и признать неправоту, с позором объявив о неудавшейся афере, или пуститься, что называется, во все тяжкие лишь ради теории, которая может оказаться простым домыслом раньше, чем частью чего-то важного.

Он выбирает понравившийся косяк и предпочитает стоять.

— Я надеюсь, что ты простишь мне эту вольность, — Чимин говорит тихо самому себе больше, чем собеседнику, — но я не хочу, чтобы ты умер прямо здесь.

— Ты о чём?

— Пёрпл хэйзСорт конопли, — он сознаётся и устало утыкается в острые колени, — это не белая вдова, а пёрпл хэйз. Не настолько разъёбывающе, но всё равно достаточно. Я к тому, что если ты хочешь доказать, что снесёшь вдовье величие, то переживи хоть это.

Красиво защищается.

— Это акт проявления заботы?

А Тяню интересно продолжать давить на самые мягкие и податливые места, раскрываемые с каждым часом всё ярче и отчётливее в декорациях родных и знакомых мест; намного легче, чем если бы это происходило в кабинете по принуждению посредством манипуляций или шантажа.

— Нет, я просто дорожу репутацией.

— Сейчас важным будет уточнить: репутацией диллера или дежурного?

— Репутацией человека.

Театрально длинные паузы в разговорах напоминают о том, насколько подчиняем Чимин, пышущий юношеским максимализмом за добрые километры; это играет на руку во многие моменты их разговоров, и образует связь, определённо отличную от связи обычных одноклассников. Но, стоит отдать должное, Чимин, хоть и через призму величайшей мысли, на которую способен, подаёт благие идеалы.

— Красиво сказано.

— Иди к чёрту, — фыркает Чимин и вытаскивает спички, — у нас тут только это дерьмо из столовой, на зажигалки мы даже не надеемся, так что довольствуемся тем, что имеем.

— Главное во всём видеть позитив, да?

На откровенные насмешки реакция происходит незамедлительно:

— Ты издеваешься?

— Разве что немного.

— Ничего страшного, я тоже посмеюсь, когда ты улетишь в астрал от одной тяжки.

— А тебе хочется на это посмотреть?

Чимин непонимающе заглядывает в серые глаза.

— Сколько раз до сих пор тебе доводилось видеть первые затяжки людей? Неужели это настолько впечатляющее зрелище?

— Ну, — отвечать цельными предложениями с первого раза у Чимина не получается, — с тобой у меня первый опыт, обычно наших издалека видно, и они торопятся как-то разузнать всё, контакт установить, в группки собираются…

— Не жаль человеку дарить смерть?

Тянь нажимает на спусковой крючок неосознанно, но метко. Чимина передёргивает.

— Послушай, — он злится и переходит на шёпот; из тех, что сродни шипению, — я тебе тут не героин толкаю, так что в мораль играть не собираюсь. Тебе захотелось словить кайф — пожалуйста, получай своё приглашение, приходи в сорок восьмую, за символическую плату получай товар и проваливай на все четыре стороны. Моя задача совсем не беречь тех, кто добровольно катится в яму, так что делать вид, будто меня волнует их будущее, я не собираюсь.

— Тогда почему мне принёс пёрпл хэйз, а не обещанную вдову?

— Потому что я приношу возможность забыться, а не орудие самоубийства.

С этим спорить Тянь не решается. Чимин не обижен, и едва ли сейчас думает о тяневском вопросе, но чувство осадка, будто в поисках истины было задето не просто чьё-то самолюбие, а нечто большее, не оставляет даже после попытки самооправдания, и это смущает, но лишь на пару секунд, и то — поверхностно.

— Ты всегда можешь передумать, — сообщает Чимин тихо, — если тебя волнует смертность, то побереги жизнь ради чего-то более достойного, чем сиюминутное удовольствие.

Спичка светится и трещит, он с осторожностью убирает её от пальцев и смотрит на тлеющий конец джойната, а потом переводит взгляд, полный задумчивости, на Тяня и не сдерживает порыва внезапного беспокойства, выраженного простым выдохом через раз.

Тянь хочет показать, что может больше, чем сидеть и задавать вопросы, чем подавлять самонадеянностью и притворяться всезнающим; потому что правда, может, а ещё может пойти на риски, и может оценить суждения Чимина как болезненный опыт и задуматься, — кажется, впервые за последние недели, — о том, не велика ли цена?

Лес тонет в удивительном ночном уюте, под тенями облаков и лунными проблесками, под стрекотанием сверчков, под танцами мотыльков, и тонет в редком моменте временной человеческой смерти: чувствуется, что дух сна пеленой оседает на каждой травинке близ забора, чувствуется, как мир вокруг становится мутным от дымки нереальности, но особенно ярко ощущается тотальная ничтожность двух подростковых фигур на фоне монументального величия лесного массива.

Эстетика природы в первозданном виде сохраняется тут удивительным образом хорошо: от дорожной пыли до запаха влажной листвы детали показывают своё великолепие как обособленно, так и частицами общей картины. Частицами целого механизма.

Самокрутка всё ещё лежит в руках, а спички — в коробке; так или иначе, но тайнам интерната придётся вылезти наружу позорными пятнами, и уже тогда Тянь сможет ткнуть в них и заявить со всей ответственностью о своих подозрениях, так что радикальное решение необязательно, но это необязательность и раздражает — неопределённостью.

Дурман, кроющий прокуренный мозг Чимина, пеплом оседает на кедах, дымом путается в кудрях, сладким удовольствием течёт по артериям в сердце, и по венам прямо в кровь. Он хрипит и хочет поделиться внезапным наблюдением, когда покой замирает воспоминанием.

На возвышенность рядом с кустарником, где происходит процесс планокурения, вываливается парень нездорового вида и ещё парочка ему подобных. Надвигающуюся нетрезвость Чимина как ветром сносит, когда последние из них выходят из-за деревьев, а Тянь с удивлением замечает среди разукрашенных синяками лиц и обтянутых куртками тел знакомые медные пряди и им самим поцарапанное тело без даже намёка на куртку.

Ответ на вопрос, где Рыжий коротает ночи, находится совсем неожиданно.

Тянь подсаживается к Чимину и они соприкасаются бёдрами, в попытке скрыться от чужих глаз. Косяк оказывается в спешке затушен, а лица спрятаны за листвой; тьма второй раз за сутки становится к Тяню благосклонна, прячет в складках пышной мантии ночи бледное лицо и холодные руки; подальше от лукавого, подальше от тревог и, в первую очередь, подальше от толпы. Эфемерная, но безопасность рождается между ветвями и тенями.

— Шуи, — говорит заговорщически нежно центральная фигура этого ансамбля, — я лишь хочу, чтобы ты понял.

— Нечего здесь разбирать, — протестует Шуи, — я не согласен идти теперь и на это. В чём он вообще так провинился? Принял сторону Хуана?

В полумраке нежно мерцает лиловая макушка парня, активно излагающего мысли не столько словами, сколько интенсивной жестикуляцией; Рыжий смотрит на это со скрываемой тревогой, лишь дрожащие плечи показывают его плачевное состояние. Уже позже Тянь понимает, что противник Шуи в этом бою держит при себе две тёплые кофты и не собирается останавливаться:

— А почему раньше тебя это так не тревожило? В чём Люка такой особенный? О, или нет, — делано удивляется он, — дело не в нём. Дело в твоём деле. Я заметил, что на тебя пишут такие славные характеристики… поговаривают даже, что хотят отсрочить пребывание. Наружу захотелось?

— Да, — плюёт он в ноги, — от тебя и этого места подальше.

Настораживающее шуршание, являющееся шёпотом, который с места обзора Тяня не слышно, проходит медленно по юношам, минуя лишь героев торжества и Рыжего.

— Куда ты из этого места, в мир? И далеко уйдёшь?

Кажется, что руки парня могут в любой момент сложиться в кулаки и размазать соперника по осенней траве, но он, потакая единственной своей страсти — интересу — позволяет задерживать своё великолепие разговорами и не выражает и следа силы одной руки.

— Хоть полюбуюсь на то, как живут те, кому повезло больше моего.

— Сейчас, здесь, ты намного счастливее, чем на помойке, разве я не прав? Едва ли твои любования долго пробудут ими, не превращаясь в зависть.

Говорить у Змея получается неплохо, ораторский навык выражается не столько в настоящем споре, сколько в факте того, что каждый из парней, стоящих здесь, окружает именно его, и находит верной соответствующую ему позицию. Такое не может не впечатлить, равно, как и отвратить; Тянь не хочет иметь подобного друга, но вот так, из-за тени, наблюдение доставляет определённое удовольствие; он останавливается на мысли, что, исключительно разнообразия ради, иметь такого человека в кругу знакомых был бы не против.

— Я должен увидеть своими глазами.

— А на что нам тогда Шань? — хищно скалится Змей, но тон остаётся мягким, — как там, снаружи?

Рыжий молчит и не поднимает взгляд, лишь двигает руками, чтобы согреться. Футболка мнётся самым наглым образом им самим в районе груди, когда, не скрывая лжи между строк, он шепчет:

— Ничем не отличается от того, что было.

— Шань.

У Шуи голос тухнет до глухоты, теряет на минуту горячее и колючее; слышится только трепет:

— Ты ведь лжёшь. Не может там ничего не измениться.

— Мне жаль.

Рыжий даже глаз не поднимает и складывает руки в защитном жесте. Шуи закипает хуже прежнего, и переходит почти на истерический вопль, когда со спины Тянь чувствует тёплое дыхание и твёрдое поручение:

— Возвращайся обратно.

Мирная ночь озаряется пламенем драки.

Чимин не думает спрашивать: просто даёт задание и лишает права выбора, напоследок роняет нечто про проблемы, путая мысли с реальностью. Тянь думает, что этого хватает, чтобы убедить в опасности действий, но не настолько, чтобы вытравить из головы любопытство.

Он задерживается на несколько секунд дольше, разглядывая начинающуюся потасовку — больше похожую на избиение, — и выходит из укрытия ровно в тот момент, когда все пары глаз устремляются на Шуи и его припадок. Тихий побег остаётся незамеченным.

У ворот он оглядывается и думает вытащить камеру, чтобы во всех красках запечатлеть момент, приближающий к раскрытию загадок; думает бросить всё, что надумал там, на склоне, думает пойти обратно и выяснить правду легко и быстро, пусть и с большим риском на болезненно,

останавливается на полушаге в чёртовой неопределённости

и разворачивается.