We can have some more

Nature is a whore

Bruises on the fruit

Tender age in bloom.

Недосыпание дерьмово сказывается на всех аспектах жизнедеятельности, но для себя Шань ярче всех отмечает способность видеть прекрасное.

Перед глазами стоит навязчивая дымка белого, сужающая обзор, значительно ограничивающая восприятие, лишающая последней радости в лице эстетики, раздражающая, кажется, сегодня даже сильнее, чем раньше. Шань помнит, как в городе выживал на шестичасовом сне и кофе с перцем, но позволял изредка роскошь возмущения и жалоб на такой устрой самому себе в зеркале. Сейчас даже сон в пять часов кажется недостижимым раем.

Не происходит ничего необычного, всё как всегда, и именно стабильность, возвращение к насильственным порядкам злит. Будто цифры в расписании, красноречиво большие, действительно заставят ложиться спать до десяти и ужинать в общей столовой с пяти до шести. Абсурд.

Они мотивируют нарушать.

И Шань кожей чувствует, что нуждается в спокойствии, но, равно с той же силой, что заставляет следовать нехитрому рутинному механизму, его вынуждают идти против системы почти убийственно настойчиво.

Он ругается вполголоса и отсчитывает дни своего заключения, размышляя, как скоротать их максимально безболезненным способом.

Тот, кто определял дизайн стен интерната, определённо имел гиперфискацию на кафеле, но апогей его одержимости пришёлся на душевые: нет ни единой щели, демонстрирующей отличные от керамических плиток материалы, так что убеждение, будто кафель являет собой саму суть душевых, лишь крепчает.

Дизайнеру, вероятно, и в голову не могло прийти, что европейский христианский пансион для мальчиков станет выполнять функции тюрьмы для китайского сброда, оттого предположить, что кафель однажды будет перебит до трещин и исписан цветными маркерами он не мог.

Стены глядят холодной поверхностью с отражением влажности, когда Шань поворачивает из пыльного коридора в мрачные влажные душевые.

Замкнутая коробка из четырёх стен всегда казалась немного потусторонней и чарующей, но сейчас, в тени туманных утренних сумерек, больше походит на лиминальное пространство. Рыжий удивительно для самого себя медлит, делая шаг в неизвестность.

Самый крайний душ давно облюбован местными: каждый считает своим долгом отметить несмываемым лаком или краской имя на стене, заумную цитату или дату. Начали этот парад безобразия, что удивительно, ещё предшественники нынешних обитателей интернатного мира — первая запись, почти у самого потолка, тускнеет там седьмой год, и Шань не знает, почему местные проявляют к ней подобное уважение и не смывают, но определённо восхищается тем, что остатки человеческого в них есть.

Шань понимает, что с его последнего визита в интернат минуло всего ничего, а отношение к нему и всем некогда знакомым вещам изменилось решительно резко. Он сокрушается, потому что позволил себе на минуту представить, что всё кончено. Скажи Богу о своей мечте — он посмеётся над ней.

Рыжий думает, что "ЧунгВа" — тяжеловаты.

Выбора в сигаретном разнообразии он не имеет, курит, что найдётся в кармане собственной куртки или товарищеского бомбера, а на такое жаловаться не принято, но

язык жжёт адским пламенем и горечью оседает на лёгких,

а в голове становится сладостно пусто.

И Шань просто мирится, наблюдая за путешествием дыма от собственного рта до вентиляции, с последующим растворением в пространстве. Волшебно.

Долго стоять в тишине физически невозможно, и мысли об одном агрессивном любителе выкурить пачку преимальных за раз посещают голову. С предательским раздражением сжимаются руки и, непроизвольно, — зубы.

Они с Шуи всегда были в общей заднице давления сверху — от учителей, от иерархического строя интерната, от Шэ Ли и его дурных идей; потом — от долгов в семье Мо и материнского авторитета у Шуи. И это сближало, ставило доверие и обязательство быть откровенными в любой, самой тяжёлой и болезненной ситуации высшей ценностью. Шань проёбывает момент, когда исчезает искрящаяся связь и потребность быть честным. Наверное, именно тогда, когда его привезли сюда снова, и вместо сопровождающего вышел Шэ Ли,

наверное тогда, когда все труды по побегу превратились в прах,

тогда, когда горящий перманентным чёрным взгляд Шуи выразил бунт, а шаневский коньячный в неспособности поддержать скрылся в траве.

Отчаяния, захлёстывающего через край, было слишком много, жалости — много, он потерялся в чувствах стыда и паники, балансируя эквилибристом на высоте многоэтажек Шанхая; знал, что если не упадёт сам, то нить обязательно подведёт.

И она порвалась прямо под ногами.

Шуи этого не заслуживает, понимает Рыжий, но уже сам мечется между вымыслом, старательно рекламируемым Шэ Ли, и реальностью. Может, если он не смог вынести испытание внешним миром, то и Шуи не стоит пытаться? Всё равно потом возвращаться обратно, и терпеть большую боль только потому что попытка оказалась неудачной — звучит как сомнительное удовольствие.

В рассуждениях Рыжий не сразу замечает шевеление напротив себя, а когда оно становится совсем невыносимо привлекающим внимание, то узнаёт выцветшую краску и туберкулёзный кашель. Уходящий Шуи оставляет грязный след из придорожной пыли, по которой его здорово потаскали шестёрки Ли. Шань понимает, что могло достаться больше.

Шуи тоже.

Он не смотрит на Рыжего, но неловкость настигает того и без взгляда — демонстративное курение напротив смывающего грязь Шуи выглядело почти издевательски. Он запускает руку в волосы и до боли тянет их в сторону. К чёрту это всё.

Свобода это всегда краткосрочное явление, поэтому за неё сражаются всю жизнь.

Может, энтузиазм Шуи имеет смысл, может, апатия Шаня помогает в более стабильном существовании; так или иначе им придётся жить здесь определённый период времени, насколько бы проблематично это ни было.

До приёма заявлений о переводе два месяца. Два месяца не попадаться на глаза Шэ Ли, не творить бедствия, не ругаться с учителями — звучит проще, чем есть на самом деле, вспоминает Рыжий свои бесчисленные попытки справиться со всеми пунктами одновременно.

Это редкостная задница, думает он, и ужасно дерьмовый день; выкуривает до фильтра.

Бычок летит в слив и все ненужные мысли вместе с ним смываются водой. Грязные кеды белеют на глазах, мокрые пятна покрывают бледные джинсы и полоску кожи на щиколотках. Шань вдыхает на секунду, на две — задерживает дыхание, чтобы резкий шипящий выдох пронзил тишину и растворил последнее желание предаваться размышлениям, меньше всего необходимым сейчас.

Когда на кафеле от былого бурного жёсткого потока остаются лишь капли, Рыжий покидает угол и долго смотрит на дорожку грязи, теряющуюся в коридоре. Гробовая тишина и тёмные пятна на кафельном полу напоминают морг, который долго не посещала ни единая живая душа.

Глаза в тёмных лесных просторах и редких встречах с достойным освещением не выбитых лампочек привыкают к темноте уже через неделю, но наученные шаневские не забывают чувство первобытной осторожности в темноте даже после дней в ослепительно ярком городе. Некоторые навыки остаются навсегда, и кошачья ориентация в пространстве — один из таких.

Но сейчас в нём нет необходимости: рассвет ползёт по небу и заглядывает в необычной формы окна на первом этаже, оставляя фигурные узоры на полу. Рыжий понимает, что процесс курения затянулся и ловит последний луч взглядом.

— It's that disease of the age, it's that disease that we crave…Placebo — Protect Me From What I Want

Начинать утро с плейлиста из песен “Placebo” и считать, сколько ещё дней продлится божья немилость, стало хобби Рыжего именно в этих стенах. После знакомства с Шуи и обязательных молитв, очевидно, ведущих к мысли, что музыка и повторение заученных фраз звучит как неплохое лекарство для души.

Это и становится плацебо.

Шань по хозяйски тянется к двери, помня привычку одинокой с повсеместным личным пространством жизни, но сталкивается с сопротивлением. Заперто.

За стенкой звучат мучительно медленные шаги и звон ключа; показавшийся Тянь терпеливо смотрит на Рыжего, кошкой проникающего в помещение, а потом возвращается к раскладыванию одежды по полкам гардероба.

Одного надменного взгляда глаза в глаза хватает, чтобы фоновое раздражение вернулось с новой силой. Если бы воздух имел цвет, то определённо мазал бы по стенам огненными пятнами и удушающим чёрным дымом.

Кровать с жёстким сотни раз постиранным пледом манит забраться в тепло, и Рыжий ни секунды не медлит с исполнением желания; по пути ответным взглядом Тяня он не удостаивает, но определённо даёт понять, что его общество неприятно.

Сперва Тянь правда старается игнорировать и пытается сосредоточиться на брюках и рубашках, потом силится смириться с тем, что единственным не грубым словом из возможного ответа Шаня будет “иди”. Не помогает. Спросить о том, чем он недавно промышлял за интернатом хочется нестерпимо, но больше того — почему последовал чужому приказу, если даже разговаривать без нападения словами не может (или так кажется только Тяню; или так только с Тянем).

Но они совместно настораживающе молчат, а Шань слишком вымотан, чтобы думать о чём-то, кроме поразительно мягкой подушки, так что рассуждения Тяня с самим собой в голове его волнуют в последнюю очередь.

Сегодняшнее утро не намного спокойнее предыдущего, пусть и не состоит из обмена любезностями. Тишина гнетёт больше, чем вопросы и комментарии, но на этот раз участь страдальца выпадает Тяню; Рыжий поверхностно дремлет.

Когда одежда в сумках заканчивается (как и место на многочисленных полках, спасибо соседской аккуратности) Хэ тоже посещает кровать.

После ночной вылазки сон никак не хотел приходить в комнату, а когда соизволил появиться, то оказался послан восвояси кошмарным видением из тысячи оттенков чёрного и синего, размазанных под веками. Неприятное пробуждение в предрассветных сумерках значительно сказалось на состоянии, вынудив занимать себя уборкой комнаты и бесполезным подсчитыванием трещин на бледном потолке.

Когда с трудом созданный в неизвестной среде уют и покой разрушает бесцеремонно заявившееся под утро рыжее бедствие, Тянь отказывается приводить себя в порядок и бесцельно смотрит на чужую одежду. На серые джинсы и футболку, на кофту с белым драконом на спине, которые он среди выброшенных в порыве злости вещей не застал, и если футболка вполне может относиться к сменной одежде для занятий баскетболом, которые вчера очень усердно он сам прогуливал в туалете, то о происхождении кофты можно только гадать.

Скоро начнутся занятия, скоро снова скучающие дети и бесконечно холодные коридоры; а потом начало настоящей жизни исправительного, о которой вчера трепались соседи Чимина, пока он спускался по решёткам. О том, что конкретно ожидает Тяня, много размышлять не приходится: топот людей за дверью напоминает о времени, а звучный сигнал — о неразумном его использовании. Хэ начинает сомневаться в том, что ночная вылазка того стоила: ответов он не получил, а новые знания только пополнили список вопросов. Ещё и клубки дыма в ярких картинках воспоминаний давят на никотиновый голод. Одно расстройство.

Болезненные ощущения от бессмысленного недолгого сна настигают обоих жителей двадцать третьей комнаты. Шань поднимается с подушки и тихо шепчет:

— Пиздец.

Тянь впервые думает, что полностью с ним согласен.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Суматоха — визитная карточка малолеток.

Рыжий думает, что если бы тринадцатилетки не носились по коридорам и аудиториям с нечеловеческими визгами, то и он, и учительский состав чувствовали бы себя каплю живее. Преподаватель глядит на детей бесстрастно, ученики раздражённо, а только что появившийся Шань предпочитает делать вид, что ничего из перечисленного не существует.

Учебники покрывают парту скатертью, письменные принадлежности падают сверху и собираются совершить побег на пол. Шань возвращает их на место и открывает тетрадь в поисках сделанного задания. Не находит, и с печалью собирает остатки сил ради выполнения хоть одного номера.

— Помочь?

Цунь Тоу возникает за спиной как обычно неожиданно, но не сказать, что Рыжий не предполагал такое развитие событий. Он толкает тетрадь в сторону и кивает.

— Ты уже сильно помог, — признаётся Шань и снимает с плеч кофту.

— Не бери в голову, — Цунь Тоу искренне улыбается, принимая её обратно, — мы ж братаны.

Он отдаёт узкую разодранную на листы тетрадь, потом садится за соседний стол. Долго выдавить разговор из Рыжего он не пытается, и начинает сам говорить о произошедшем после возвращения в корпус буднично и весело; Шань успевает забыть, что ночные споры — норма, тошнота и недоедание — норма, ненормальный сосед Цунь Тоу с вечными приходами и сальными волосами — тоже норма. Впервые в жизни новость о том, что Хуан разломал замок на двери в попытках его закрыть кажется тревожной, а не смешной.

Цунь Тоу тоже это понимает и склоняет голову, укрывая плечи чёрной мягкой тканью. Рыжий отвлекается из-за воцарившегося неловкого молчания и комментирует только ради того, чтобы его развеять:

— У тебя отвратительный почерк.

— Я писал это под светом луны в коридоре, пока Хуан пытался убедить себя и меня в том, что нашим пожиткам нужна защита. Я почти сломал ему лицо.

На проблему друга Рыжий реагирует немым сочувствием, стараясь уловить смысл списываемого задания и повествования одновременно. Получается безупречно.

Оживший учитель и крик сигнала из коридора напоминают о скоротечности отдыха перед занятиями. Цунь Тоу забирает тетрадь обратно и убегает в другой конец кабинета, пока толпа вернувшихся из коридора одноклассников не задавила количеством.

Монотонный голос педагога никого не волнует, что, кажется его даже не смущает: он с тем же холодным незаинтересованным видом просит вести себя прилично и ответственно, что, в свою очередь, не интересует уже учеников; Рыжий забывает, что интернат ценит взаимность, крайности и наркотики. А ещё Бога. Почему-то во всех богом забытых местах Бога чтят в первую очередь.

В гетто, вроде интерната, стоят условия, которые Шуи однажды обозвал "правилами улицы"; никто не думает с ними спорить, потому что делить мир на чёрное и белое намного проще, чем возиться с оттенками серого. Проще разбиваться на группы и прятаться в разных углах библиотеки, проще думать, что дежурные — спасители и блюстители порядка, а компания Чимина — неконтролируемые идиоты, сами выбравшие свой путь наркомании; пусть это — одни и те же люди. Следуя нехитрым правилам можно найти и свой библиотечный угол, и свой круг по интересам из дежурных, членов драмкружка или спортсменов; даже если общение не приоритетно. В мире, где все вокруг — стая, быть уязвимым волком-одиночкой рискованный вариант.

Никто не желает проходить испытание одиночеством: даже в кабинет вваливаются согласно статусу и компании, соблюдая строгую иерархию. После всех осторожно заходят друзья Хуана, из лестничной компании курильщиков. Не самые уважаемые и сообразительные ребята, но достаточно заметные по запаху, медленным движениям и специфическому месту обитания. И следам от самых разных способов добиться кайфа; у одного из них, по слухам, под прозрачным рукавом рубашки яркое синее пятно на светлейшей коже, кажущееся инородной галактикой больше, чем простым следом от инъекций.

Когда последний зашедший закрывает за собой дверь приходит секундная тишина. Не шуршат тетради, не скрипят стулья и парты, а ученики, кажется, дышат на полтона тише. Но потом кто-то чихает и морщится, звучно толкнув передний стул, а в класс возвращается шипящий звук болтовни и учительского недовольства.

Цунь Тоу бросает на друга печальный усталый взгляд соболезнования после совместной бессонной ночи. Шань ловит себя на мысли, что в ближайшие дни отоспаться им выдастся лишь сорок минут; и те не подряд, так что придётся запасаться ворованным кофе из студенческого совета, который, в свою очередь, сам совет стащил из учительской, и смесью перца с корицей.

За рассуждениями о недосыпании и методах его избежания Рыжий почти засыпает.

Приходится приложить усилие, чтобы разобрать в фоновом шуме класса не только разговоры одноклассников, но и задания преподавателя. Учёба не вызывает особенных проблем, особенно здесь, где ею с искренним интересом занимаются только молодые преподаватели, и те — уходят через полгода, но вот помехи, стоящие на пути, определённо действуют на нервы.

Если бы в городе вместо изматывающих смен ночами удавалось спать, то оценки бы поднялись на уровень выше; но, даже в интернате, где работы нет, ночью покоя не дают обстоятельства, потому отметки — стабильно дерьмовые, а сон — редкое явление, являющееся проклятием больше, чем блаженным удовольствием.

Обстоятельства, чёрт бы их побрал.

После решения первого задания из списка Рыжий замечает, что является либо вундеркиндом, либо единственным заинтересованным в обучении человеком в классе, и, оглядываясь, склоняется ко второму варианту; даже староста, обычно в поте лица трудящийся на занятиях, скучающе чиркает карандашом по обложке учебника. Шань отвлекается на разглядывание одноклассников; второе задание так и остаётся незавершённым, а педагог так и продолжает мучить учеников решением первого примера.

Пошлый юморок между парнями за первыми партами и учительские замечания; холодный ветер, гуляющий в ногах; сопение задремавшего Цунь Тоу и шёпот так удачно развалившейся прямо за спиной Шаня парочки друзей Хуана специально усыпляют бдительность. Очередной чих выводит из равновесия, а резкий хлопок двери — из себя.

Рыжий никогда особо не верил в вежливость Шуи, но сейчас усваивает — её вовсе не существует.

Он демонстративно приходит в прозрачной белой футболке; специально оголяет руки и шею, показательно поправляет влажные волосы и представляет взору общественности цветущее пятно на щеке, а потом интересуется у учителя самым наглым из возможных образов:

— Можно?

И, не дожидаясь ответа, проходит к своему месту, грубо толкнув боком чью-то парту по пути.

Шань смотрит в тетрадь мучительно пристально, гипнотизируя пример номер два, а потом слышит зарождающийся между Шуи и владельцем парты конфликт, и шёпотом посылает всё к Дьяволу, обречённо ложится на парту, надеясь, что сегодня преподаватель окажется либо слеп, либо благосклонен, и закрывает глаза.

ⵈ━══════╗◊╔══════━ⵈ

Разваливающийся скрипучий стол в самом дальнем углу столовой, зачастую, пустует, и делает это по причине объективной небезопасности.

Цунь Тоу и Рыжего, нашедших там пристанище, это мало смущает. Они меняются сплетнями после перемен в разных курилках и поносят столовскую еду, а Шань, вместе с этим, ищет способ не заснуть лицом в тарелке.

Короткий сон на уроке не сильно помог восстановиться, и усталость приходила ещё много раз в разных местах в течение дня, но ни разу до обеда не была такой агрессивной; сейчас же глушит хоть какое-то любопытство беспросветными вздохами. Шань зевает и злится, а потом жестоко протыкает неизвестный овощ палочкой и устремляет взгляд за спину Цунь Тоу.

Впервые он ест пресное рагу и слушает поток мыслей друга с таким неискренним интересом, извиняясь мысленно за рассеянное внимание.

Когда речь заходит о новеньком Шань напряжённо выдыхает и сжимает палочки, по плечам ползёт дрожь неудовольствия. Есть вещи, которые даже в пьяном угаре или предсмертной агонии трудно игнорировать, и новость о том, кем же является враг за маской лощёного красавца школы, определённо одна из таких; Рыжий прикладывает все силы на обработку поступающей информации.

— Короче, новый парниша — тот ещё деловой хрен. Я сперва думал — слухи, потом смотрю, а он на занятия чуть не в костюме пошёл. Мало внешности, ещё и языком стелит хорошо, видал, как он с преподом болтает? Где только так говорить учат?.. Его уже все оценили, — Цунь Тоу печально усмехается, — не наш, — а потом тихо и риторически спрашивает, — как только угораздило сюда попасть?

Несчастный перец путешествует по периметру тарелки уже третий раз за монолог, но Цунь Тоу, заинтересованного обсуждением самого неприятного (по скромному шаневскому мнению) из всех людей на планете, это не волнует; он продолжает набирать обороты и искать причины заключения Хэ Тяня.

— И, знаешь, ведь богатый, получается, так что же не отмазали? Или он как Шуи, — произносит с нажимом, — в тихом омуте?.. Так тот нам в первые сутки себя показал, без загадок, я даже в деталях помню этот боевик. Тарелки летали по всей столовой, а в эпицентре — он с истерикой. Новенький пока доверия не внушает, но хоть не творит хуйню, так что пускай самовыражается как хочет… Трудно, наверное, богатеньким принять данность, в которой мы живём. Например, шуевские крики тогда, помнишь? О порядках и ненависти...

Рыжий ничего не отвечает, а поднос с распластанным куском рыбы падает на край стола. Шуи невозмутимо садится рядом и даже не смотрит на Цунь Тоу; тот алеет и одним движением запихивает в глотку многострадальный перец.

В планы на жизнь Рыжий явно не вносил пункт “обзавестись новым врагом”.

Чжу Шуи как всегда немногословен, но красноречив именно в собственном молчании; он смотрит на усердно поедающего остатки риса из тарелки Цунь Тоу и сонного Гуаньшаня, и одним лишь вздохом выражает весь спектр своих чувств, не открывая рта ни для выражения недовольства, ни для начала трапезы.

Чимин самым заинтересованным образом разглядывает представший перед глазами спектакль в доверие; то самое, которым хвалились некогда Шуи и Рыжий, и застаёт, как то находит свой конец. Стоящее напряжение разливается на километры вперёд, и задевает ровный стол Хуана и его компании, скользит по тяневским скулам, гладит ладонь Чимина;

влажный воздух с примесью горечи и недосказанности.

Сидящие вокруг него парни ничего не комментируют, но тоже следят; молча благословляют изучение человеческих чувств, восприимчивость к которым прокуренные мозги потеряли очень давно. Тяня же картина встречи двух одиночеств с определёнными претензиями друг к другу только раздражает, и на интерес никак не мотивирует.

Чимин первый из всех наблюдающих отворачивается обратно к своей тарелке и с улыбкой спрашивает:

— Как вам новый психолог?

Будничная беседа возобновляется; всем дружно становится наплевать на шевеления и шорохи за спинами. Тянь не понимает, хочет он от этого неопределённого дерьма напиться или накуриться. От недостатка сигарет натурально кроет. От неадекватной компании кроет. Просто кроет, от нечего делать.

Надо с этим завязывать.

Парочка милых и довольно чистых ребят отмечает голос Люки как слишком бархатный и усыпляющий, Чимин с ними соглашается и развивает тему совсем отвлечённо, перед тем, как Хуан озвучивает всё, что успел надумать Тянь:

— Заканчивай, — говорит он и морщится от нелицеприятного вида возбуждённо скалящегося Чимина, — очевидно же, что ты что-то знаешь. Повествуй.

Оказывается, он, хоть и накуренный, но сообразительный; Чимину это определённо нравится.

— Конечно, я просто ждал, пока вы сами догадаетесь.

Синхронные вздохи срываются с губ Хуана и Тяня; ребячливость Чимина со следами от травы под глазами заметно контрастируют, и больше злят, чем умиляют; Хэ рад, что существуют люди, близкие к его мнению.

— А вы замечали, — ловя нетерпеливые взгляды издевается он, — что Люка необычный француз? Откуда в нём столько знания китайского? Конечно, можно научиться, Дэмиан из выпускного выучил ведь как-то, только вот у нашего психолога акцент почти не режется. Предположим, это очень обучаемый человек…

— Бля, — Хуан фыркает, — давай без этих прелюдий.

— Ладно, — сдаётся Чимин, — исключая его речь, вы видели, как он смотрит?

Взгляд с перламутровой сталью; Тянь не один это заметил.

— Он европеец; очевидно, что у него другой взгляд, — парирует уже порядком уставший Хуан.

— Нет, я не об этом, — теперь вздыхает Чимин, — Люка просто не такой, как остальные преподы, во всех смыслах совсем другой…

— Такой, как мы?

Молчание вдруг накрывает одеялом стол. Тянь не сразу понимает, что произошло, но, когда замечает на себе внимательные взгляды соседей по столику, вникает в суть пугающе резко.

Он не из их компании, и даже вливаться в неё не собирается; просто так совпало, что после вчерашнего Чимин привязался к нему и теперь таскает с собой в любое место социализации ради. Но это не делает Тяня — частью его окружения, не даёт кредит доверия. Он определённо не собирается обсуждать личное при том, кого знает вторые сутки, и избегает свои чувства в угоду сухому факту:

— В общем, тайна Люки… Ну, не совсем тайна, просто информация, которую нам он не говорит, проста до безобразия. Люка — бывший воспитанник, ещё с пансионных времён.

— Это не шутка? — после двухсекундного молчания осторожно осведомляется Хуан, стесняясь тяневского присутствия.

— Не-а, чистая правда, мы в совете подняли архивы по его просьбе и немного полюбопытствовали.

— И?

— Он запросил альбомы последнего выпуска.

Если малолетки в коридорах любят кричать, то старшеклассники — молчать. Проходит достаточно времени перед тем, как кто-то тихо спрашивает:

— И зачем только?..

Спустя пятнадцать лет жизни Хэ понимает, что самое отвратительное чувство — быть единственным незнающим человеком в компании, где все осведомлены. Даже укуренный и полуспящий парнишка из младшего класса недоверчиво сжимает губы и медленно переосмысливает сказанное, имея понимание, которого у Тяня быть не может.

Палочки стучат по столу; Хуан без слов покидает компанию и уходит к мойкам, торопясь покинуть столовую как можно скорее, и остальные следуют его примеру. Хэ не знает, куда идти, не знает, к чему торопиться и чего бояться, но всё равно начинает жевать интенсивнее.

Заскучавшему от недостатка людей за столом Чимину это едва ли нравится; он переключает всё внимание на оставшегося за пределами суматохи Тяня:

— Необычно видеть вернувшихся сюда людей. Поговаривают, что выпускники никогда не приезжают навестить учителей, а освободившиеся однажды не рискуют попадаться вновь. Жуть, не находишь?

— Возможно, — уклончиво отвечает Тянь.

— И что только Люке так сильно понадобилось, что он нарушил святое правило своего же выпуска?..

— А что такого в последнем выпуске? — спрашивает Хэ, ведясь на откровенную провокацию.

— Что особенного? Это последний выпуск, разве такая формулировка уже не смущает?

Последний?

— Настораживает; мы ведь здесь.

— Вот, — кивает Чимин, — об этом и речь. Мы — интернат, спец. школа, тюрьма, в конце концов, а наш благородный Люка выпускался из католического пансиона. Улавливаешь?

И Тянь понимает. Про такое тоже писали на форумах, но он не обратил внимание; обрывки изученного всплывают на поверхность мысленного озера не к месту.

— Хочу сказать, что ты, как новенький, здорово изучил местную повседневность, но не историю, бывшую здесь многие дни назад; историю, превратившую "Бонфор" в "Исправительный интернат номер шесть". Это значительное упущение.

Возможно, вид потерянного Тяня вызывает в Чимине навязчивую жалость; иначе объяснить внезапное откровение Хэ не может, но, даже так, благодарен уже за небольшую ремарку.

— В интернете об этом мало писали.

— Знаешь, будь здесь другой парень я бы не забивал его голову мусором и отправил с миром отбывать наказание положенные месяцы. Только вот передо мной — ты, готовый выкурить косяк; по которому трудно определить: отправят тебя на досрочное, или продлят наказание; у которого Бог знает что на уме.

И между слов сквозит предостерегающее

береги себя.

— Я расскажу то, что здесь все знают, но обсуждать не любят, — шёпотом начинает Чимин, — ты ведь наверняка знаешь, что интернату много дней? Это правда, само здание стоит тут, должно быть, столетие, но вот название интернат носит только последние шесть лет. До этого — частный католический пансион для мальчиков "Бонфор". Проще говоря: тут учились европейские детки, пока их родители решали дела бизнеса в Китае… Ой, ну и лицо у тебя. В интернете только и пишут, что здесь всё богато и красиво, опираясь на память по пансиону, да? Исключая, что, хоть владельцы не поменялись, концепция здорово сменила направление.

Тянь сосредоточенно внимает всё, что, должно быть, правда важно, если под таким серьёзным взглядом повествуется, и ожидает продолжение.

—То, — уверенно продолжает Чимин, — что осталось в своё время от пансиона, продолжает жизнь здесь. Учебники, парты, книги в библиотеке, молитвы, устои… Всё по-старому, исключая одно: это больше не пансион.

Что значит:

сюда больше незачем возвращаться.

Звеняще-искренно говорит он прямо.

— Почему?

Хэ давит на раскрепостившегося Чимина осторожно, но настойчиво; воспоминания о прочитанных статьях в голове легко складываются в живой образ полыхания занавесок и книг в учительской.

— Потому что...

Дальше они разговор не продолжают; под громкий визг сигнала, призывающего обычно на учёбу, но звучащего значительно дольше, Чимин резко выдыхает и встаёт из-за стола.

— Это на обеденную отработку, — объясняет он.

Ощутимая недосказанность стоит в воздухе, но Тянь предпочитает не замечать этого; так или иначе, Чимин уже рассказал кое-что, неизвестное ранее, только за красивые глаза и понимание глубокого любопытства, способного привести к шприцу в вене (а Чимин не сомневается, что, если не расскажет, то Хэ хватит смелости выяснить это самостоятельно и таким изощрённым способом).

Значит, Люка пришёл сюда не просто так. Остальное пока туманно, но можно разобраться и позже.

Чимин обходит столик по кругу и опирается худыми ладонями на спинку стула. Хэ не смотрит на него, но чувствует иррационально нарастающее расслабление. Чимин его разделяет и спокойно сообщает:

— Видел стенд на первом этаже? Сегодня утром вывесили расписание отработок. К несчастью, нам досталась столовая.

Они почти синхронно осматривают метры работы: грязный пол, разбросанную посуду, столики, покрытые крошками и мусором. Тянь не сдерживает вздоха неудовольствия, но его спешат успокоить:

— Ну, это не самое худшее; в конце концов, кому-то, — он выразительно смотрит на недвижимого Шуи за крайним столом, — придётся драить тарелки на кухне.

Чимин неотразимо улыбается, и Тянь отказывается предпринимать попытки протеста, так что деланно-лениво уточняет:

— Мыть столики? Только и всего?

— Ага, — не избавляясь от располагающего внешнего уюта говорит он и задвигает ближайший стул.

Спустя значительные две минуты после сигнала появляется и остальная часть группы; Дяо Чимин не обращает на них никакого внимания и, возвращаясь к привычной манере неразборчивого повествования, начинает вещать:

— Терпеть не могу отработки, но на них, как назло, всегда происходит самое интересное. Это как, знаешь, — смакует он слова на языке, — что-то типа Божественного плана, чтобы на них… или не на них, а просто в эту часть суток, происходило что-то крышесносное. Вроде драк или интересных находок. Так, например, Хуан, — Дяо размашистым движением приветствует друга, — обнаружил за шкафчиком в медкабинете дырку в стене, выходящую в госпиталь… и криков было после этого, конечно, мол, наш медбрат — извращенец-вуайерист. Спор на нет сошёл быстро, но с тех самых пор шкаф надёжно прибит к полу, а того паренька никто не вспоминает…

Вдохновлённо шепчет Чимин, заинтересованный процессом разговора больше, чем слушателем; потом вовсе переходит на любимый заигрывающий тон:

— Знаешь, почему быть старостой дерьмовая идея? — и, не дожидаясь ответа, продолжает, — потому что бедняжкам приходится курировать всю группу не столько в учебных делах и планах, сколько на отработках. Собрать ведомости на учащихся проще, чем собрать этих самых учащихся; они, старосты, и оставили бы прогульщиков, да только если учёба дело каждого лично, то работа — групповое, и мало кто хочет драить полы в лоск вместо одноклассника, так что несчастные страдают почти как великомученики.

Тяню должны быть интересны методы и устройства, но он слишком цепляется за слова и манеры; потому, вперёд мысли, спрашивает:

— Ты верующий?

И понимает, насколько, должно быть, бестактно звучит.

Но Чимин, что ожидаемо, реагирует неоднозначно. Он вскидывает светлую бровь и прерывает монолог на полуслове, заметив не столько испытывающий взгляд Тяня, сколько переходящую всякие границы религиозность в собственных словах; потом заходится смехом и, сощурившись, спрашивает:

— Это принципиально? Если так, то да, я крайне набожен.

— Это ведь даже не упрёк, — вздыхает Хэ.

— Понимаю твоё любопытство: здесь ведь повсюду воспоминания о пансионе и его церковных развлечениях. Это завораживает, — Чимин мечтательно смотрит в потолок, — и пугает, да. Определённо. Но, знаешь…

Подошедший староста отвлекает разгорячившегося парня от разглядывания светлых трещинок негромким кашлем и двумя тряпками. Дяо совсем уж жалобно смотрит на него, но, получив в ответ только осуждающее: “Работай” разворачивается к Тяню и прискорбно сообщает:

— Вот и настал час расплаты за наши грехи, друг мой. Твоя тряпка, — он метко бросает её ровно в ладони Хэ, — я за водой; не скучай!..

…А Тянь даже представить не может, как предоставленный кусок ткани эксплуатировать.

Ближайший столик, принадлежащий, по рассказам, именно Хуану (какое у него имя вообще? Тяню ещё слишком многое неизвестно) и его близким, в списке которых числится и Чимин, манит Хэ именно тем, что:

а) он за ним сидел,

б) он за ним сидит.

Тянь осторожно поднимается и кладёт широкую ладонь на холодную поверхность, усыпанную рисом после неудачных попыток мальчишки с левого угла под травой (или чем-то покрепче, Хэ в подобном не разбирается) съесть хоть что-то. Тянь тоже приступает к попыткам: исправить внешний вид стола, привести в порядок мысли, улучшить положение, оказавшееся после исчезновения Чимина весьма плачевным.

Из разных углов смотрят с недоверием одноклассники, и он осознаёт, что дело не в неловких движениях, а в абсолютной неизвестности его скромной персоны, наряженной в чёртовы костюмы и несущей вдоль коридоров презрительный взгляд. Дело в осторожности к чужому, и осуждать их за это Тянь не решается, чувствуя себя породистым домашним котом в окружении диких бродячих: в напряжении и ожидании атаки от тех, кто боится.

Процесс натирания столика в некотором роде медитативно действует на нервы, а тишина и вовсе вводит в транс; в отсутствии Дяо находятся свои преимущества, и Хэ с удовольствием вслушивается в абсолютное ничего из звуков на фоне, отсчитывая минуты до возвращения нового знакомого.

Некогда влажная тряпка быстро высыхает и превращается в бесполезное полотно, неспособное оттереть самое невинное пятнышко; как раз к этому моменту покой столовой и тихие кухонные разговоры прерывает голодный до общения (и слегка накуренный) Чимин в компании широкого синего таза.

— Пришлось немного задержаться, — а у самого взгляд плывёт и мажет.

Тянь очень старается не комментировать тяжёлый запах пролитого кофе, затхлого влажного смрада немытых тряпок и жжённой травы; получается даже слишком успешно:

он выбирает вообще не говорить.

— Так вот, возвращаясь к разговору о религии, — Чимин издаёт неопределённый хриплый звук, похожий на кашель, — ангелы на потолке тебя пугают, да? Это нормально; к ним привыкают лишь со временем.

Он поднимает таз, неосторожно наклонив вбок, и с громким вздохом ставит на скамейку, расплескав капли в стороны. Тряпки с тем же уровнем аккуратности отправляются в вольное плавание по мыльным волнам.

— Иногда, то есть крайне нечасто, в ангельские фигуры влюбляются, — увлёкшийся изучением пены Тянь не сразу замечает, что Чимин говорит, — не пойми неправильно! Это искренняя платоническая любовь к чистоте идеи, а не изящности тела.

— Влюбляться в Божественный образ безгрешности и непорочности — даже в форме невинной мысли кощунство.

На изумление Дяо (и, немного, самого Бога) Тянь заговаривает об этом. Чимин медлит перед тихим спокойным ответом, но всё равно не лишает удовольствия узреть изумление:

— А люди влюбляются; даже идеализируют фигуру ангельской нежной любви, полной небесного целомудрия.

— Придумывают себе идеалы и каноны, а потом лишают их чести.

Слова Тяня имеют смысл — жжёт под рёбрами у Чимина, — но непозволительно грубый и нелестный. Это выводит на эмоции, отличные от игривой обиды на соседа или возмущения очередным злобным мальчишкой в коридоре. Хэ ловит слабости юноши как перья ангела, который ещё не пал полностью, но близок к этому; так же,

как и любой из местных, коими Тянь становиться решительно не хочет — буквально за парой столов отсюда слышится негромкий спор.

— Дают новые значения! Разве можно оставить того, кому поёшь "ангел мой" на вечерних молитвах? — возмущается Дяо тихо, оторвавшись от начальной темы спора, — разве чувственность без намёка на пошлость и впрямь так неугодна Богу лишь в силу объекта нежности? В невинной нужде ласки нет порока.

В воздухе слышится шипение.

— В итоге это остаётся в первую очередь людским непотребным желанием тела.

Тянь тянется к тряпке, но внимательный сосредоточенный Чимин с морщинкой меж узких бровей почти физически мешает провернуть манипуляцию по завершению диалога об ангельском и человеческом посредством возвращения к начальной миссии — уборке. Смотрит и молчит, а потом склоняет голову в том самом, чертовски раздражающем, жесте. Где-то за спинами зарождается противное и непростительно громкое нечто.

— То, что для тебя ласка — про тело, не говорит о человеческом несовершенстве; но показывает твои комплексы. Тебя любили без опоры на материальное?

Снова дьявольская проницательность повёрнутого на ангельском Чимина.

Спичку раздора в соседей швыряют со смехом и озорным огнём, разгорающимся от вспыхнувшего пожара спора и пронзительно-внезапного крика только ярче. По красивым брюкам ползёт пятно влажности и мириады точек разного размера спешат украсить колени; Хэ боится знать, стесняется он в большей степени, или смеётся. Собственная неосторожность играет злую шутку; Дяо пугается даже больше, оборачивается, то на компанию повздоривших мальчишек и Хуана, с успокаивающим жестом глядящего в ответ, то на облитого ещё чистой водой Тяня, и нелепо хлопает ресницами, ощущая эффект от лишнего косяка одновременно со всем произошедшим.

— Просто, блядь, потрясающе, — ругается он сквозь зубы.

— О, Боже, — кривляется в ответ Тянь, — я думал, святые книги запрещают тебе употреблять такие грязные слова.

Дежурный саркастически улыбается и снова делает ужасное в своей выразительности движение бровями. Что-то между "зачем мне всё это" и "идите, пожалуйста, к чёрту", но в итоге самостоятельно совершает нерешительный шаг и виновато оборачивается к Тяню.

— Прости, ангел местной помойки, — говорит он чётко, — нам всё никак не дадут завершить дискуссию о прекрасном и земном всякого рода обстоятельства. Но мы обязаны к этому вернуться, не находишь?

— Непременно.

Невесомое "ангел" скользит ленточкой между мыслями и путает их в единую: о необходимости идти в общежитие и превращать себя обратно в человека (желания привить Чимину привычку такого богохульного обращения Тянь не имеет).

Изящно продефилировав до скромной кухни, Дяо важно спрашивает:

— Где там Шуи?

Хуан улыбается в ответ:

— Моет посуду.

— Что значит "моет"?

— Отработку выполняет, — с нервной усмешкой объясняет не менее накуренный Хуан, а потом понимает, — это не он бедокурил.

— Ты же не покрываешь его? — подозрительно интересуется Чимин и, получив утвердительный ответ, тоже напряжённо смеётся, — оу.

— Оу, — подхватывает Хуан, — это были вон те ребятки, я с ними столкнулся, когда из служебного возвращался через кухню. У них… ну…

— Семейные разборки? — коротко осведомляется Дяо.

— Ага. Диалог на повышенных тонах, ничего серьёзного.

Они молча глядят на мирное методичное выполнение отработок; следов недавнего спора не чувствуется даже в воспоминаниях, и только слегка мокрая от тяневской неловкости штанина и злой взгляд одного из парней напоминают о том, что это и впрямь происходило.

— Усмирил их ради тебя, — дружелюбно говорит Хуан, переключая внимание на друга.

— Неоценимая услуга. — дежурный не смотрит в ответ, но, помедлив, добавляет, — спасибо, — а ещё чуть позже, — Господи, надеюсь, они живут в разных комнатах?

Но на это оппонент только смущённо отводит взгляд, и Чимин задыхается возмущением, не сильно понимая мотивы утаивания такой любопытной информации другом.

— Я пойду дальше пол драить, не хочу больше и думать…

— Это те самые?! — сам догадывается Дяо,

но Хуан уже тактически ретируется, а на его место приходит его не менее раздражённый сосед, таскающий тарелки между рядами.

— Они, — подтверждает Цунь Тоу, — страстные, чтоб их, любовнички.

— Я их иначе представлял…

Те самые легендарные мальчики из пятнадцатой, регулярно приносящие студенческому совету боль своей всепоглощающей громкой любовью (не то друг к другу, не то к спорам) обиженно поднимают взгляды. Цунь Тоу непонимающе осматривает их и кивает.

— А зачем представлял-то?

Дяо не находит достойный ответ.

— Ладно, — перенимает инициативу старший, — раз уж тут шатаешься… подсоби.

Ровно половина (в этом Чимин не сомневается; Цунь Тоу честен в большей части случаев) тарелок попадает в его хрупкие руки и на них же, уютно устроившись, отправляется в помещение кухни, к мойкам. Недовольный Рыжий в усердием оттирает остатки риса и овощного месива, а Шуи лениво полощет тарелки прохладной водой под неодобрительные шаневские взгляды.

— Вам тут пополнение работы, — лучезарно сообщает Чимин, на что каждый из присутствующих реагирует вздохом различной тональности.

Шуи бросает Дяо "спасибо" одними губами.

— Спасибо, — громко озвучивает его Цунь Тоу.

Дежурный морщится и исчезает за дверью.

Уборка кухни всегда, абсолютно всегда была обязанностью самых некчёмных (и в большей степени проебавшихся) на учебной неделе — неуспевающих, прогульщиков, зачинщиков драк. Вспоминая об этом, Рыжий невольно оборачивается на Шуи и снова злится, возвращая привычную жёсткость движениям.

Чжу в это время напротив, сквозит какой-то искусительной нежностью, не прикладывая усилия отмывает тарелки от содержимого одним тихим потоком воды и чувствует себя вполне удовлетворительно, будто не по его вине весь класс пашет на благо чистоты интерната именно на кухне.

За низеньким, высотой в дверцу собачьей конуры, выгибом окошечка виднеется остаток роскоши леса в лице нескольких одиноких деревьев, утопающих в силуэтах за забором, не имеющим смысла. Рыжий старается смотреть только на выполняемую работу, но получается паршиво. Взгляд бегает с решёток на лицо Шуи, потом на холодные ладони с мокрыми дорожками до локтей и, наконец, на отражение в неудачно подвернувшейся таре.

Кусочки овощей валяются возле слива, замечает Шань, избегая самого себя в зеркальной поверхности, и запах отвратительный повсюду, а ещё птицы за стёклами невразумительно поют, перебивая болтовню учеников из столовой; старая лампочка мигает. Шуи молчит. Рыжий не выдерживает.

А потом свет возвращается в норму и всё встаёт на свои места.

Шань чувствует свой предел. Он оставляет тарелки отмокать на дне, а сам скидывает губку на столешницу и голыми руками опирается на самый её край. Брызги летят во все стороны и напряжение наступает с новой силой, подкреплённое нестабильностью.

Девочки в таких случаях теребят кольца, вспоминает он невольно, глядит на пальцы и думает, что к лучшему не является девчонкой, к лучшему носит на руках царапины, а не украшения. Лишнее. Не в том стиле. Не в том состоянии.

Вода шумит штормовым боем.

— Ты оставил пятно, — добивает Шуи, и Шань сдаётся. Выкладывает последние отмытые тарелки из глубин мойки и смутно проводит взглядом по отражению.

Он покидает кухню с комком в трахее, с подыхающей на дне желудка свободой, без смысла.

Паутина лабиринтов-коридоров не забывается только благодаря механической памяти: повороты привычны, пятна на полу, тошнотворно яркие, болезненно знакомы, и каждый шаг отзывается раздражением под лопатками и в плечах, сведённых вместе в защитном жесте. Шань не знает, куда бредёт уже который год своей жизни, не ведает, зачем пытается брыкаться, придавленный подошвой мирской несправедливости как никогда раньше грубо и безнадёжно.

Но идёт с заметным, почти демонстративным упрямством.

И вместе с ним же открывает дверь самой бесконечно ущербной комнаты во всём общежитии, чтобы почти разорвать что-нибудь от самого себя разъедающего бессилия под кожей, между мышцами; Шань почти слышит как лопаются капилляры. Он смотрит на небогатое убранство и пыльный пол, на собственную, ещё с утра смятую постель, и впадает в редкое состояние между отчаянием и принятием.

Отчаяние — это про разбросанное бельё и надтреснутый стакан на тумбочке, смирение — это про разбросанное бельё и надтреснутый стакан на тумбочке. Это про дом насилия, в котором существуешь вне зависимости от условий и желаний; приживаешься и ложишься под утро, раскладываешь личные вещи по полкам, заводишь особую кружку, как-то тайно вынесенную из столовой, молишься хоть кому-то, находишь свой угол среди удивительно чужого и лишнего.

В итоге ничего сильно не меняется, за исключением обмена ролями и внезапной рокировки.

Среди прозрачных, почти больничных, простыней оказывается не только тяжесть тела, но и вес каждой колючей мысли — у Шаня нервы от присутствия старых знакомых шалят непозволительно, будто и впрямь отвыкнув, что иначе как больно нельзя, забыв, что насилие не только метод, но и путь. Он накрывает лицо руками и пытается вспомнить-вспомнить-вспомнить всё человеческое тепло, что получал от нежности и ласки когда-то, но бросает затею и отводит от себя сухие исцарапанные пальцы,

неправильнобессмысленно.

С самого начала попытки сбежать не имели смысла, и теперь, после вероломного побега и позорного возвращения положение не изменяется, но напряжение возрастает до контрольной точки перелома от "я пытаюсь" к "поебать".

И Рыжий чувствует, как за спиной тянут по перу из сизых крыльев, а потом пугающе нежно тянутся к лопаткам и чувствительному пуху, с надеждой вырвать к чёрту всё то светлое, что осталось.

Недопустимо, думает Шань, позволять собакам раздирать остатки тела ещё живого и кровоточащего.

Но, почему-то, разрешает.

От Шуи пахнет мятой, химозным сиропом и потной горечью; незримо и беззвучно они проникают в комнату и ищут пристанище в каждом свободном месте. Чжу молча глядит из-за двери на острые плечи и дрожащие в напряжении ресницы. Стоит и ждёт, как призрак, разрешения войти.

— Теперь поговорим начистоту.

Тот Шуи, которого несколько часов назад таскали за волосы по пыльной траве, и склонившийся над чужой болью — один и тот же человек, но Шань отказывается принимать это; как и помощь:

— Отвали, — говорит он не самое грубое, но достаточно показательное, и освобождает на кровати место для двоих.

Юноша осторожно проникает внутрь и садится на самый край, касаясь бедром скрипучего каркаса и свисающего пледа; тихо поверхностно дышит, желает, чтобы Шань начал разговор самостоятельно, без принуждения или издевательства, в осознании, что это не чужая прихоть, а собственная потребность,

и получает:

— Я ожидал этого, — признаётся Рыжий, — в смысле… своего возвращения и тебя вот здесь. Это было слишком очевидно.

— Не скажи, — протестует Чжу, — мало кто верил, что ты и впрямь во что-то ввязался… Но я почему-то уверен, что ты не добровольно сюда попал.

Рыжий долго смотрит на носик кеда и лишь после этого решительно кивает.

— Предсказуемо, — усмехается друг, — тебя ведь Бог не сильно любит.

— Спасибо за напоминание.

— Так это?..

— Долгий разговор, — отмахивается Шань и норовит встать.

Очень многие подробности попадания сюда скрыть хочет болезненно, в кровь стирая с кожей почти позорную историю собственного невезения и глупости, но Чжу, чувствующий не хуже других грань, когда ещё можно давить, запрещает:

— А у нас мало времени?

Отрицать Рыжий не решается и покорно продолжает, неуверенно сжав жёсткую ткань джинсов на колене.

— В общем, я вернулся в школу…

В шумной тишине вдруг режется взволнованное дыхание.

— В школу? — изумляется Шуи и устраивается поудобнее, азартно облизнув губы. Намечается действительно интригующий рассказ.

— Да. По просьбе мамы, — с нажимом уточняет Рыжий и в голове Чжу всё встаёт на свои места, — я, конечно, нашёл подработки и всё такое, но учёбу бросать не стал.

— И правильно, — перебивает Шуи, — будущее… немного не стоит всего этого дерьма, помнишь?

Шань качает головой, вспоминая наставления, услышанные ещё многие недели назад, и продолжает:

— Я просто учился, опаздывал, пахал по вечерам в тётином магазине, — на последних словах лицо Шуи принимает неодобрительное выражение и Рыжему приходится грубо уставиться в ответ, — а вариантов было не так много. Что мне, в бордель, или на подпольные бои записаться стоило?

— Просто покинуть магазинчик той неприятной леди, — вздыхает Чжу и прижимает к груди колени.

— Ну, — отмахивается Шань, — хоть какие-то деньги она давала... Я просто работал, всё было хорошо, мы с мамой нашли интересный сериал для вечернего просмотра и вполне счастливо проводили время, — говоря от матери Шань почти расслабляется, — но какому-то хую в школе показалось, что я много имею и больно счастливо живу.

Многозначительное “м-м-м” срывается с губ.

— Этот долговязый уебан, — Рыжий сквозит желчью между слов, — решил, что я вор. Знаешь, я, однажды, по словам девочки из параллели, “украл её сердце”, но до такого никогда, никогда бы не…

— …не опустился, — соглашается Чжу и утешающе ведёт пальцами по чужой спине, — знаю.

— Это не просто принцип, Шуи, это, блядь, честность, человечность, — переходит Шань на угрожающий шёпот, — которой у того мудака не оказалось.

— Я даже не хочу спрашивать, что он сделал.

Вездесущие лиловые пятнышки рассказывают о произошедшем лучше всяких слов.

— Знай, — вдумчиво произносит Чжу, — он ещё за это ответит… Если не перед правосудием, то передо мной. Или, как бы сказал Чимин: "Перед Божьим судом", потому что Бог определённо существует, и это я.

Они оба беззвучно рассматривают комнатные изыски: соседскую кровать, книжную полку, заставленную томиками Достоевского после предыдущего жильца, не задумавшегося забрать добро после переезда, решёточку за окном и блики света на грязном полу. После исповеди руки Шаня пробивает лёгкой дрожью.

— Ответил, — сухо сообщает он.

— Что? — не понимает Шуи.

— Он ответил.

— Общественные работы? Отчисление?

Рыжий сглатывает.

— Исправительное.

Непонимающе, Шуи оглядывает друга в недоумении и испуганно выдыхает, понимая:

— Он здесь?

Шань кивает. Чжу задумывается.

— Зачем ты вышел на занятия? — Рыжий переводит тему и во взгляде Шуи рисуется что-то незнакомое, ядовитое и усталое.

— Ради ведомостей, — Шуи хрипло шепчет, — о посещаемости. Не хочу, чтобы это потом отразилось на…

— Ты хочешь свалить. Ты дерёшься с Хуаном на перерыве, мозолишь глаза Шэ Ли и пытаешься свалить.

— Давай, — закипает Шуи, — осуди меня за это. Здесь едва ли не каждый хочет свалить, просто не признаёт этого, разве нет?

— Это опасно и, совсем немного, бессмысленно. Я пытался свалить, и вот итог.

— Ты не имеешь права отказываться от меня, Шань, — враждебно шипит Чжу, — после всего пройденного — не имеешь. Они хотят от тебя этого подчинения, почему ты им потакаешь? Разве мы начинали не с этого — отказа от их нормы?

— Я…

— Учти, — уточняет Шуи, — если ты скажешь, что мир снаружи всё тот же кусок дерьма, я уйду и позволю тебе жить в этой философии до самого выпуска. С ними.

Рыжий вдыхает-выдыхает и переминается с ноги на ногу, с ответа на ответ в нелепых мысленных хороводах, но не находит там опоры для противостояния, снесённой ещё в первый день пребывания на территории интерната.

— Мир всё такое же дерьмо, — он начинает с невесёлой ноты, — но он, даже так, без радости встречи со мной, немного приятнее здешних интерьеров.

И Чжу, чтоб его, улыбается.

— И этот мир достоин всего пройденного? — пробуя на вкус сладкие рассказы о свободе, существующей где-то рядом, спрашивает Шуи.

— Конечно достоин…

Шуи успокаивается и расслабленно растекается по кровати, таща за собой друга. Они жмутся к стене и друг другу от недостатка места и кислорода в пространстве. Шерсть на кофте Чжу пачкает аспидно-чёрную футболку Рыжего.

— Сян скучала по тебе, — негромко произносит Шуи куда-то в чужое плечо.

— Ого, ей есть до кого-то дело.

Они лежат в смутном чувстве, которое люди называют "спокойствие" и "тепло", чувствуют потребность в связи (не столько физической, сколько ментальной) между собой, между предложений и рассказов говоря

мне этого не хватало.

— Вообще-то вы с Чимином ей всегда нравились, — фыркает друг и поднимает голову, чтобы громче известить, — к слову, о Чимине.

— Да?

Внимание Шаня концентрируется в волосах цвета фиалок и грубом голосе.

— Они собираются отметить начало учебного года, — заговорщически шелестит над грудью, — если ты понимаешь, о чём я. Там будет часть хуановских друзей и Лизер; они просят помочь организовать всё это дело… Не бантиками и украшениями, очевидно.

— Всё, что я могу предложить, — скептически реагирует Шань, — это бутылочка спрайта. И тебе рекомендую не ввязываться в подобные мероприятия.

— Я вырос на одном таком мероприятии, расслабься. Иногда это бывает весело.

— Охотно верю, но не поддерживаю.

За дверью слышатся шаги и звонкий смех; Рыжий смутно припоминает, что жизнь в общежитии по уровню комфорта не сильно хуже той, что была в родной квартире; по крайней мере, звукоизоляция та же.

— Так ты…

— Разумеется.

— Покурим?

Скрипучий каркас, скрипучие половицы, липкий след на стене у двери и какое-то совсем одурелое счастье от того, что мальчику с волосами цвета пыли не наплевать на зарождающееся горе; Шуи смущённо прикрывает веки от осознания собственной раскрепощённости и острой потребности в разговоре, но никак не комментирует внезапную доброту и снисходительность, а Шань не пытается поддеть.

Ручка опускается и погружает одинокую комнату с грязной табличкой и неприветливыми хозяевами в пустой покой.

Разве что гардеробная с рассеянным светом из-за дверей скрывает человеческие руки и мокрые брюки, острое непонимание и маленькое осознание, что игра в “разберись со здешними тайнами” зашла немного дальше, чем планировалось, совершенно ненамеренно.