Вообще-то Мегуми не уверен, что приглашать его на кофе — хорошая идея. Он слишком нелюдим и молчалив, чтобы с ним было весело проводить время в таком месте. Махито периодически думает, что сосед — плод его воображения, галлюцинация, потому что он может за ведь день не издать ни звука, кроме чирканья карандаша или плеска воды в банке. Он может не есть, не пить и не спать до тех пор, пока не сделает то, что нужно. Как робот, у которого в приоритете только одна задача — вывалить душу на бумагу и вырубиться.
Но вот он сидит в маленькой забегаловке с застекленной витриной, и висящие на проводах круглые лампочки заставляют теплый свет плясать в темных волосах. Стаканчик со льдом почти полон до сих пор: Мегуми всегда медленно пьет, поэтому не берет горячие напитки. Горячие напитки остывают, как остывают и люди от его молчаливости. К нему такому и родной отец не привык — впрочем, как отец он — бестолочь и неумел до крайности.
Мысли о семье выскальзывают из головы, будто змеи, потому что Юджи улыбается, болтает ногами под столом и хлюпает коктейлем в стаканчике. У него маленький зеленоватый рюкзак с какими-то картинками и значками, цветным громким брелоком. Даже чехол на телефоне какой-то блестящий, голографический. Мегуми и его "минус три" не слишком хорошо видят.
— Ты правда хочешь еще раз нарисовать меня? — кроме них тут почти никого нет, и Юджи будто нарочно выбрал столик подальше от людей, где рядом цветок машет листьями под дыханием кондиционера.
Пахнет свежестью и выпечкой. Бариста мило отвечает клиентам под шум аппаратуры за кассой, звук печатающегося чека и вовсе ввергает на миг в прострацию. Да, в такой атмосфере было бы неплохо рисовать, намного лучше, чем с Махито за плечом.
— Очень, — сознается Мегуми, пока пальцами скребет наклейку на пластмассовом стаканчике, — считай, что это зов искусства, ничего странного, ладно?
— Ха-ха, конечно, не переживай. Художники, наверное, все такие. Ну и творческие люди в принципе, — он неловко замолкает, — у меня просто папа тоже занимается всякими интересными штуками. Ну, поэтому я привык.
— Это здорово, — Мегуми кивает.
Конечно здорово, когда у отца нормальные увлечения. У него-то папаша — барыга, и жить на такие деньги нет никакого желания. Как появится возможность, он и сестру заберет, и пусть эти идиоты делают, что хотят, хоть продают друг друга.
— Я хотел бы писать с натуры, если есть такая возможность, — лед сталкивается с прозрачным пластиком, когда трубочка ворошит его, поднимая со дна остатки сахара, — не очень люблю работать с фото или по памяти. Эффект совсем не тот.
— Я свободен вечером почти все время. Но, наверное, вечером не очень удобно? — он снова смешно чешет затылок, раздумывая, и размышления придают его лицу какое-то совершенно новое выражение, которое тоже хочется запечатлеть на бумаге.
Вечером правда неудобно. Как минимум потому, что у общежития есть комендантский час, а еще потому, что Махито начинает ныть, если в комнате в темное время суток горит свет. Это не учитывая того, что он постоянно мусорит, спит в кровати с обертками и крошками и может неделями не мыть посуду, складывая ее под столом, чтобы коменданты не унесли. Абсолютно невыносимое дело.
Еще больше неудобно, потому что работа. Работу нельзя бросить, отложить или сократить: денег и так немного, да и оплата сдельная. А если без конца вкалывать в ночь, можно и вовсе в больницу загреметь. А это еще дороже, чем вообще не работать.
— Мгм, — давит Мегуми вместо ответа, когда задумчивое молчание слишком затягивается, — я в общежитии живу, поэтому вечером не получится. И утром как-то не получается. А в середине дня пары…
Они с Юджи неловко переглядываются, как дети, которые хотят сыграть в игру, но не могут обсудить правила. Айс-латте становится противно теплым вместо освежающе холодного, за окном темнеет из-за туч. Дождь начинает тихо постукивать в окна, скатываясь прозрачными каплями по стеклу.
— Сегодня обещали, — Юджи растерянно поглядывает наружу, — у тебя есть зонтик?
— Я думаю, он быстро кончится, — Мегуми пожимает плечами.
Его совсем не волнует дождь. Ему хочется как-то устроить живопись с натуры, чтобы он успел опробовать каждый материал, чтобы краски пели, лились рекой и все прочие прелести, но все мироустройство беспощадно против этого. От этого даже кровь в жилах закипает. Несправедливость вечно ставить под сомнение его желания, мечты и надежды. Сколько можно вырывать из рук то, к чему так тянется сердце?
— А если по выходным? С вечера субботы и до вечера воскресенья? — предлагает Юджи.
— Надо будет подумать, где собираться, чтобы я до одиннадцати успевал вернуться...
— У меня дома диван есть. Сможешь там все нужное оставлять, а утром вместе в универ поедем?
Кто вообще приглашает человека, которого знает меньше дня домой с ночевкой? Но у Юджи на лице нет ни намека на сомнения, он только поправляет лацканы форменного пиджака, а потом возвращается к болтанию ногой и игрой с молочными пузырьками. Это почему-то кажется очень-очень знакомым.
Когда кончается кофе в стаканчике, начинается ливень. Небо непроглядно черное, будто кто-то разлил тушь, ни намека на сухое солнечное утро. В голове быстро возникает образ натекшего перед воротами общежития болота, через которое только брасом переплывать.
— Давай провожу?
— Тебе разве не вообще в другую сторону?
— Ну и что! Прогуляюсь немножко.
— Юджи, там льет, как из ведра.
— Ага, а у тебя нет зонта.
— Я на работу на автобусе доеду. Тут недалеко идти дворами, если пойду под навесами, то почти не промокну.
— Ты на тот же автобус, что и в прошлый раз? Вот и хорошо, мне тоже на нем.
На Юджи форма пожарного училища. Ему вообще в другую сторону, если в ближайшем корпусе у него больше нет занятий, и этот маршрут ему вовсе не по пути. Но Мегуми чувствует, как самообладание трещит по швам. Он не привык к такому вниманию, пусть оно солнечное, яркое, взрывается в голове вкусом спелого апельсина, но одиночество уже давно въелось под кожу. Хочется немножечко тишины? Хотя бы часик, но очевидно, что на работе никто не будет мешать наслаждаться тревожными мыслями. Мегуми и не уверен, чего хочет он сам. Рисовать.
— Ладно, — он соглашается с внутренним напряжением, с нежеланием почем зря напрягать и без того слишком хорошего человека, — идем.
На улице пахнет влажной пылью, будто от свежевыстиранного старого ковра. Мокрый асфальт скрипит под подошвой ботинок, дождь оставляет влажные следы на одежде. Вода летит со всех сторон, и по пути на остановку их только чудом не окатывает из болота здоровенная машина, с грохотом несущаяся на полной скорости. От скрипа ее ржавых железных деталей почти тошнит.
— Держись поближе, а то ты все равно мокнешь, — Юджи прихватывает его под локоть, прижимая поближе, разделяя довольно узкое пространство красного зонта на двоих.
Он непроизвольно прижимается настолько близко, что приходится соприкасаться боком с его рукой. И это присутствие будто возвращает с небес на землю, но весь мир отгорожен розовыми очками. Мегуми не уверен, но от такой перемены его даже слегка подташнивает.
Юджи очень уж теплый, словно осенью вдруг повеяло летним ветром. Его прикосновения словно надетая после маминой глажки одежда в холодний зимний день. Хочется поставить мир на паузу и зависнуть в моменте, но подъезжает автобус, пыхтя поношенным двигателем, и его двери приглашающе раскрываются для двух потенциальных пассажиров. Юджи пропускает его вперед, пока закрывает зонт прямо у себя над головой, и его окатывает скопившимися дождевыми каплями с головы до ног. А он только смеется.
По жечужно-серой куртке Мегуми стекает вода. Для двух парней зонт явно маловат, но в ином случае он бы и вовсе промок целиком. А так только брызги на брюках, от которых и следа не останется, когда высохнут.
Ноги скользят по грязному полу, но Юджи продолжает крепко держать под локоть, пока не опускает на продавленное сидение.
— Ты правда выглядишь очень невыспавшимся, — говорит он беспокойно, — уверен, что можешь пойти на работу?
Такой вопрос не стоит изначально, идти придется. Но Мегуми кивает в прострации, надеясь, что это выглядит достаточно внушительно, чтобы не вызвать ненужной жалости. Они едут по старому маршруту еще несколько минут, пока Юджи не жмет ему руку на прощание и не исчезает в обьятиях улицы. Мокрый, взъерошенный, как голодный воробей, он уносит с собой и тепло и весну, и остается только серость автобуса, врезающаяся в глаза с беспощадной резкостью. Одному почему-то становится холодно, как в самые колючие февральские морозы, и тяжело колотящий в крышу автобуса дождь ничуть не облегчает общего паршивого самочувствия.
Но на сидении рядом лежит аккуратно завернутый в чехол красный зонт. Мегуми неловко обхватывает пальцами еще теплую пластмассовую ручку. Юджи точно не мог его просто забыть, он сделал это совершенно нарочно. Так же нарочно, как и не оставил никаких контактов, чтобы вернуть вещь владельцу.
В тающем сумраке зонт кажется путеводным огоньком к железной двери подвального помещения, где среди затхлого воздуха предстоит провести несколько часов. Как и каждый день, ровно каждый будний день.
Уже почти ночью дождь заканчивается, как раз, когда Мегуми спешит домой, позволяя грязным брызгам из луж зацепить самый низ обеих штанин. Только чудом в сумке не промокает блокнот с набросками, где сразу после черно-белой тоски почти на каждой странице теперь цветные линии и то и дело мелькает розовая макушка. Кто бы мог представить, что за черной обложкой на кремовой гладкой бумаге для графики такая радужная тонкость. Впрочем, все равно никому не положено смотреть.
Утром вместо завтрака из-под карандаша выходит Юджи с красным зонтом в руках. Махито впервые за больше чем два года видит Мегуми рисующим с одним только лишь открытым глазом и зубной щеткой, заткнутой за щеку.