Он встречает Пегги в начале сорок пятого, когда антигитлеровская коалиция приступает к дележке лежащей в руинах Европы и его отправляют домой, списав за ненадобностью. Все случайные шрамы, полученные им на войне, остаются белыми нитями на теле, и только один, там, глубоко в сердце, не зарастает, не исцеляется, не проходит, и боль от него такая, что впору вписывать ее в справочник по сердечным болезням под названием "Джеймс Барнс, которого он подвел".

Пегги не делает боль легче, но у нее получается отвлекать его хотя бы ненадолго, и Стив сказал бы, что эти тишина и спокойствие рядом с ней похожи на любовь, только вот любить двоих нельзя, и Картер занимает второе место в списке самых важных для него людей, и плевать, что за смертью Барнса судьба ставит ее на первое: Роджерс все равно не пускает ее дальше чужого имени, преследующего его в еженощных кошмарах, да и Пегги не рвется заменять ему мир. Картер - вдова, и мир не сделал ей ничего хорошего, ради чего стоило бы пытаться оживить то, что от нее осталось в момента получения похоронки зимой сорок третьего, за год до того дня, как судьба отнимает у Стива Баки. И это смешное совпадение, только вот ни Пегги, ни Стив не смеются, и новую зиму проводят в доме, натопленном, как чертов ад, с окнами, всегда занавешенными шторами, лишь бы не видеть проклятый снег, лишь бы не чувствовать - еще больше, чем уже - холод.

Они много говорят, и каждый их разговор похож на исповедь в церкви. Он не должен был позволять Баки напиваться - и Пегги слышит это снова и снова, изо дня в день - не должен был позволять ему заходить в палатку, не должен был задерживать его сколько-нибудь дольше минуты формального разговора, и тогда Барнс остался бы жив. Картер кивает, соглашаясь, но в глазах у нее горит: "Ты ничего не мог сделать, чтобы предотвратить его смерть", и обоим становится только хуже, потому что Стив мог. Мог не отпустить, мог рассказать правду. Пегги, находившаяся за океаном, не могла ничего.

А однажды на их пороге появляется товарищ Джеймса, и это похоже на удар под дых, которым тот пришел его наградить, только вот присутствие Пегги, держащей руку на плече Стива, сбивает его с толку, и вместо "проклятый педик", срывавшегося в холодный зимний воздух минутой ранее, когда Роджерс только открыл дверь, Скотт обрушивает на них признание, что это он не удержал Джеймса, что по его вине тот погиб. Только вот, вопреки здравому смыслу, камень в груди Роджерса становится лишь тяжелее от этого признания, потому что он помнит взгляд Скотта, полный ненависти, тогда, в лагере. О, Скотт ненавидит таких, как он, таких, как Баки, которые ведут себя неправильно, и, возможно, он не удержал Джеймса специально. Чтобы наказать. Потому что это нормально - ненавидеть таких, как они.

И, если бы не появление Роджерса, Баки был бы жив. Как ни крути, в смерти Джеймса выходит виноват только он один.

***

День рождения погибшего мужа Пегги они отмечают в клубе "Айс", веселятся до упаду так, словно и правда праздник. Только вот с каждой минутой глаза Картер становятся все стеклянней, а руки безвольней, но когда Стив говорит, что им пора возвращаться домой, Пегги лишь качает головой, сообщая о том, что домой она сегодня не вернется, что ее дом на сегодня - Арлингтонское кладбище и ее прежняя квартира, полная вещей, оставшихся без хозяина. Ревность неуместна, когда говоришь о мертвых, и Стив лишь накидывает на поникшие женские плечи пальто, целуя Маргарет в лоб: в этот день у Пегги есть только один спутник, и это не Роджерс.

Алкоголя в его теле так много, что он чувствует себя наконец чуть менее трезвым, чем всегда, и это еще один минус его нового тела, доставлявшего ему столько радости прежде, но ставшего обузой в не военное время, когда максимум его ответственности - забить гвозь и донести покупки Пегги из бакалеи. Ему жарко, в голове стоит приятный туман, только вот зрение все равно слишком четкое, нерасфокусированное, и слух напряжен до предела, поэтому заметить, что за ним следят, не составляет труда. Только вот преследователь не прячется, настигая его возле его собственного дома, и Роджерс напряженно втягивает носом воздух, раздражаясь слишком быстро: по грязной военной куртке, по пошатывающемуся телу легко определить, кто к нему заявился, только вот разбираться со Скоттом нет никакого желания. Только не сегодня.

- Я не настроен на беседы, - громко сообщает он, спокойно поднимаясь на крыльцо, только вот тяжелые выдохи и грузный шаг не оставляют шанса забыть о визитере. Скотт наверняка снова пьян и угомонить, отправив его домой, вряд ли удастся быстро.

- Да? Я думал, нам есть, что обсудить, - и будь его сердце пакетом из бакалеи, сейчас на крыльце среди осколков растекалась бы кровавая лужа, потому что...

Голос у Баки хриплый, тяжелый, больной. Совсем неживой, но это Баки, и не нужно даже кидаться с крыльца с невообразимой скоростью, врезаясь до боли в его - господи, такое изможденное - тело, трогая каждый сантиметр трясущимися ладонями и словами, как молитвами: "живойживойживой", чтобы убедиться в этом. У Джеймса черные синяки под глазами, неприлично отросшая щетина и потрескавшиеся губы, и только взгляд прежний, со смешинкой, и ухмылка та же, что и в день их последней встречи.

- Ты так и не ответил мне, когда умудрился стать таким здоровым, - Барнс утыкается лбом ему в грудь, обессиленно оседает в чужих руках, словно дойти сюда отняло все его последние силы, и Роджерс напрягается, пытаясь поймать его ладони в свои, но находя слева лишь пустоту. Джеймс даже не дергается, пытаясь скрыть увечье - он устал слишком сильно, добираясь домой, чтобы извиняться за то, что произошло с его телом.

- Так ты понял, что это был я? - и история с непереданным письмом расставляет все по своим местам. Целовать Баки прям так, при всех, на улице, кажется ему немного неправильным, но, черт возьми, это же Джеймс, и одно его возвращение окупает весь стыд, который он согласен испытывать отныне и - как там в свадебных клятвах - пока смерть не разлучит их. Хотя об этом думать не хочется совершенно, учитывая, насколько близко та к ним однажды подобралась.

Баки колется щетиной, кусается и улыбается так, что поцеловать его удается не сразу, а когда все-таки удается, какая-то женщина, проходящая мимо, визгливо возмущается, и звучит это как: "Какое скотство!", но плевать, на все плевать, потому что Джеймс рядом, настолько рядом, что все может катиться к черту за одну его разбегающуюся лучиками морщинок возле глаз дьявольщину во взгляде, когда он, оглядываясь на сбегающую даму, прижимается теснее, притягивая лицо Роджерса ближе, и выдыхает ему в губы:

- Ты слышал? Поцелуй меня еще.