Баки мелет всякую чепуху, отвлекая Капитана на что-угодно, кроме собственного напряженного взгляда. Размахивает руками, травя байки из походов, шутит, едва на голове не стоит. И тщательно изучает лицо напротив, слишком похожее и непохожее на... На секунду он замирает, встряхивая головой - обычный жест напившегося человека - но дело не в опьянении. Капитан ведет себя, разговаривает, да даже, черт возьми, пахнет, как человек, который ну просто не может здесь находиться. Как Роджерс, который благополучно отсиживается дома, не испытывая тягот войны. Во всяком случае, должен находиться там. Не имеет права не быть. Только вот Капитан, отворачивающий голову, словно пытаясь спрятать свое лицо, не помогает развеять его сомнения.

- У тебя есть, чем закусить? - и это тоже проверка. И будь он проклят, если Капитан ее не провалит, ведь Джеймс почти уверен, да и сердце ошибаться не может - вон как колотится на износ.

Барнсу хочется орать во всю ширь легких, когда Кэп достает из кармана куртки - правого верхнего, где обычно Стив их и хранит - пару мятных конфет и протягивает ему на ладони, и рука у него большая, с широкой крепкой ладонью, да только Барнс знает, что если сейчас перевернет ее, найдет нитку шрама на сгибе запястья: Стив распорол себе руку гвоздем, зацепившись случайно, когда они ремонтировали крыльцо. Но Джеймс не трогает чужую руку, молча берет конфеты и закидывает обе в рот, чтобы услышать, как на счет: "Раз. Два. Три..."

Но Капитан молчит как ни в чем не бывало, и Барнс, прищуриваясь на него в полумраке, не видит в его лице ни оттенка недовольства. Обычно Стив принимался возмущенно вопить, что Баки его объедает. И он осторожно спрашивает на всякий случай:

- Ничего, что я взял две? - но Капитан лишь удивленно пожимает плечами, и лицо у него отчужденное и незнакомое.

- Бери сколько хочешь, у меня целый ящик.

- Любишь? - спрашивает Джеймс, чувствуя, как сбивается дыхание, потому что да, святые угодники, Стив их чертовски любит, и Барнс покупал их с каждой нищенской зарплаты, потому что не мог не покупать, но Капитан лишь хмыкает:

- Да не особо, девчонки из труппы любят, вот и возим. Говорят, запах сигарет отбивают.

И иррациональную надежду Джеймса на то, что - о боже, да как это вообще может быть возможно, но, пожалуйста, господи - это может быть Стив, тоже.

***

Баки напивается слишком быстро, и речь его становится скомканной, нервной, напряженной, и он говорит, говорит многое из того, что не рассказывают случайным собутыльникам, делится такими вещами, которые заставляют кожу Стива покрываться мурашками, потому что, несмотря на то что они сейчас оба на фронте, Роджерс тут случайно и наверняка останется цел, а будни Барнса похожи на ад без права из него выбраться.

- Смотри, - Барнс спотыкается, поднимаясь с ящика, и задирает рубаху, оголяя спину. Красная полоса рассекает кожу от лопаток до самой поясницы. - Пытались насадить на штык, но я ловчее, - и смеется так странно, что, знай его Роджерс меньше половины жизни, подумал бы, что от счастья, но нет: страх сквозит в каждом жесте напряженного тела, и что делать с этим страхом, Джеймс не знает. - Я хочу домой, Капитан, ты не представляешь, как я хочу домой.

Он повторяет это снова и снова, рассказывая что угодно. Просто вставляет фразу, меняя ее по-всякому, но оставляя неизменным смысл, и силы Стива кончаются. Желание дать другу затрещину, чтоб заткнулся, а после прижать к себе так крепко, чтобы страх ушел, не в силах справиться с верой Роджерса в лучшее, чтобы больше не возвращался, искажая лицо Барнса, делая его похожим на посмертную маску, перевешивает в нем здравый смысл. Наконец Роджерс решается, но голос его подводит, дрожит, как проклятый, когда он спрашивает:

- Ты сказал, что у тебя дома семья, - и глаза у Барнса буквально светятся, когда он начинает говорить Стиву о нем же самом, и это до одури тепло, хорошо и невыносимо, и он уже и сам не помнит, почему решил не говорить другу, что это он, что он рядом, просто помнит, что так надо, только вот самоконтроль оставляет его с каждой улыбкой Баки, обращенной куда-то в пустоту - Барнс уходит в собственные воспоминания, и лицо у него такое спокойное и счастливое, что обрушивать на него правду кажется ему предательством.

- Семья, да, - Джеймс говорит отрывисто, хмурится, словно приходится напрягать память, чтобы подобрать верные слова. - Там мой друг, и он в безопасности, понимаешь, Кэп, он не видит всего этого, не видит смерти, боли. Он не умрет, как Тим, в чужой стране, от вражеской пули, молодым. Он будет жить, не зная всего это, не узнав всего этого, и пока он там, мне есть куда возвращаться. Понимаешь?

И Стив стискивает зубы, потому что слова рвутся изо рта, правда рвется наружу, но, помилуй боже, если это то, если вера в то, что Стив в безопасности там, дома, и Барнс сможет вернуться туда обратно, единственное, что держит его и не дает отчаяться на этой безумной войне, какое право он имеет рушить эту надежду. "Бак, приятель, это я, Стив, на самом деле я уже несколько месяцев езжу по лагерям развлекать солдат вместе с труппой, и у меня нет даже бронежилета и автомата на случай, если на нас нападут", так? Хреновое начало признания. Поэтому Роджерс сжимает кулаки, заставляет заткнуться сердце и давит в себе рвущиеся быть сказанными слова. Баки не должен узнать правды, это его сломает.

***

А потом случается то, что Стив не может себе объяснить, да, в общем-то, и не пытается. Барнс цепляется за его колено, пытаясь подняться с земли, куда плюхнулся парой минут ранее, и соскальзывает обратно, и смеется над собой же, и голова у него оказывается запрокинута так близко от его собственного лица, что Роджерсу достаточно повести носом в сторону, чтобы уткнуться в чужую щеку. Он сглатывает ком в горле и прикрывает глаза. В палатке и вне ее пределов стоит такая тишина, что Стиву кажется, что биение его сердца можно услышать, не напрягаясь.

Барнс совершенно потрясающий, а еще совершенно пьян, и этого слишком много дня одного вечера и для человека, который запрещал себе даже думать о том, что их дружба может перерасти в нечто большее. Только вот Джеймс сидит возле его ног, и руки у него горячие, и взгляд неправильный и шальной, и как с этим справляться, Стив не знает.

- Я не сразу все понял, - выдыхает внезапно Барнс, вырывая его из собственных метаний, - Ка-пи-тан, - и "а" такая же округлая, как его рот, который слишком близко и говорит то, что Роджерс понимает не сразу. А когда наконец понимает, то холодеет от ужаса. - Ты не бледней так, все в порядке. Я просто должен был убедиться.

Роджерс моргает несколько раз, пытаясь прийти в чувство, и смотрит куда угодно, но не на друга. Господи, и правда, на что он надеялся? Изменился лишь его рост да вес, все остальное осталось прежним, и человек, который знает тебя как облупленного, не будет долго гадать, кто перед ним. Он открывает рот, но договорить не успевает. Барнс целует его, сминая губами губы, целует влажно и глубоко, дергает рукой за волосы, вынуждая запрокинуть голову, подбирается ближе, становясь между чужих ног на колени, и Стив впервые за долгие месяцы чувствует слабость, о которой забыл с момента трансформации. Господи, Баки что же ты делаешь, хочется спросить ему, но умолять не останавливаться хочется куда больше.

Дальше поцелуя дело не доходит, хотя ладони Джеймса умудряются протись по всему его телу, соскальзывая пальцами вдоль запястий, гладят его и греют в своем тепле, и Роджерс млеет, не понимая, как мог жить без этого раньше. Барнс отстраняется сам, тычется носом в щеку напоследок, как пес под ладонь, обдает теплым дыханием кожу на виске, и Стив еще несколько секунд пытается сфокусировать взгляд на его лице, но вместо пьяного веселья на нем равнодушная пустота. Как ты узнал, как понял, хочется спросить Роджерсу, но Джеймс не позволяет ему говорить, жестом приказывая молчать.

- Не беспокойся, это останется между нами, - и слова его, непонятные, холодные, жалят, как осы. - Я понимаю, это неправильно для таких, как ты. Непристойно. Девчонки из твоей труппы-то получше будут, чем грязный солдат, и это правильно. - Он поднимается, чтобы уйти, и Роджерс чувствует себя так, словно ему на голову уронили камень: какого хрена, Джеймс? Только вот Барнс, кажется, действительно имел в виду то, что сказал, и извинялся только потому, что попутал Капитана с одним из тех неправильных парней, таких же, как он сам, и теперь чувствовал вину за нанесенное случайно оскорбление. И ни черта он его не узнал.

Роджерс фокусируется на этой мысли и перестает замечать все происходящее далее, пропуская то, как Джеймс замирает на несколько секунд в иррациональой надежде, что друг его остановит: кончики пальцев все еще горят ощущением чужой кожи и шрама, все-таки обнаруженного на запястье, только вот Стив, черт возьми, это Стив, застыв, как изваяние, даже не смеет поднять на него лица, и как разрулить эту дурцкую ситауцию, он не имеет понятия.

- Будем считать, что это был поцелуй на удачу, - нервно смеется он вместо прощания, - ты ж все-таки символ нации.

Он надеется, что Роджерс последует за ним, но ни минуту, ни пять спустя тот так не появляется. А наутро их отправляют на задание, и все, что Барнсу удается сделать, это оставить для друга записку: "Малышу из Бруклина. Черт возьми, Роджерс, когда ты умудрился так вымахать?" Только вот менеджер труппы избавляется от нее раньше, чем она доходит до адресата: личность Капитана Америка должна оставаться тайной, и этот пункт контракта, подписанного Роджерсом, Стив внес лично.

***

Стив едва сдерживается, чтобы не выбежать вслед за Баки, чтобы не кинуться к нему с правдой, что это он, Роджерс, но изнутри душит черная волна обиды: как Барнс мог его не узнать, как посмел, не признав, все равно целовать постороннего и чужого в таком случае человека, и он сдерживается, заставляя себя не двигаться. Пусть Джеймс думает, что просто разминулся с Капитаном в пристрастиях.

Он лишь надеется, что на трезвую голову у них будет шанс поговорить и все выяснить, и засыпает только под утро, детально обдумав все, что он скажет Баки. И слов извинений за поцелуй там точно не будет. Потому что это война, и они оба могут не вернуться, и Роджерс не станет тем моралистом, который будет раскладывать мир на правильное и нет, потому что, если неправильное - это Джеймс, тогда, черт возьми, пусть так и будет, и он больше не почувствует себя виноватым, следуя зову сердца.

Только вот ни утром, ни после шанса поговорить не предоставляется. У командира, косо оглядывающего непривычного - без синего цветного костюма и щита - Капитана для него две новости, хорошая и плохая. Только вот обе кажутся Стиву откровенно дерьмовыми, когда тот их озвучивает. Первая: Джеймса отправили на задание. Вторая: труппа Роджерса покидает лагерь после обеда.

Он не решается оставлять послание для Барнса через его ребят, слишком уж презрительно они смотрят на него, начиная шушукаться за его спиной сразу, стоит ему выйти из палатки, и шепотки их похожи на перемалывание костей Джеймсу: конечно, все заметили его отсутствие прошлой ночью. На менеджера надежды тоже нет: писем, обязанности по отправке которых начальство сваливало на него, оказывается слишком много, чтобы загрузить его еще одним, и Стив решает, что непременно напишет Барнсу со следующего места назначения.

И когда всего какие-то две строки: "Бак, придурок, как же ты не понял, что это был я. Твой выше тебя на голову мелкий сопляк Роджерс" написаны и запакованы в конверт, а полевой почтальон благополучно отчаливает со своей миссией, Стив даже не дрожит. Все будет хорошо, и Баки посмеется над произошедшим между ними, а после оценит все машстабы случившихся изменений и наверняка прикусит губу от чувства упущенной возможности. Мысли об этом греют его еще несколько дней в ожидании ответного письма.

Только вот все рушится, как карточный домик, стоит ему получить свое же письмо обратно. Почтальон мнется с ответом, роя носком ботинка землю, а после спешит сбежать так быстро, как только может. Никто не любит гонцов с плохими новостями. Стиву не нравится слово "погиб", оно не звучит вместе с именем Джеймса в одном предложении. Но страшнее всего дерет горло подступающими слезами информация о том, что Джеймс был нездоров, в связи выходным предшествующим днем (читай: с похмелья) - что и стало косвенной причиной его смерти. Не справившись с целью на расстоянии, сержант самовольно отправился устранить цель в ближнем бою и по страшной случайности не удержался в движущемся поезде.

Джеймс Барнс погиб в бою как герой. Страна никогда не забудет его подвига.

Читай: это была твоя вина, Роджерс. Если бы не ты, Джеймс сейчас был бы жив.