То, что прячется между зимой и летом

...Ему часто снился один и тот же сон. Завалившаяся на бок деревянная табуретка. Свисающая сверху верëвка. Чëлка из отросших пшеничных волос, закрывающая лицо. И беззвучный крик, так и застрявший в гортани, осевший комком. Одно и то же. Снова и снова.

Он просыпался - и словно попадал в новый кошмар, из которого некуда бежать, от которого не проснуться, в котором он запер себя сам и выкинул ключ куда-то наружу.

В его комнате всё напоминало о Томо. Он садился на кровати, помня, как тепло было лежать в чужих объятиях; гладил Таму, помня, как два года назад она помещалась в чужой ладони, как жалобно пищала, когда к ней пытались прикоснуться. Сейчас взрослая белая кошка протяжно мяукала у его головы, прося покормить её, вырывая его из мутных утренних мыслей. Она за это время очень изменилась - как напоминание о том, что мир двигался дальше. Замер в нём только он.

Он жил в памяти о Томо, и в этом мире чужой прошедшей жизни его словно не существовало; словно он был лишь носителем его истории, фигурой, которая без Томо не имела никакой значимости. Без него он чувствовал себя лишь тенью. Лишь остатком себя - словно вместе с Томо исчезла внушительная часть него самого.

Он всегда понимал - он не может представить свою жизнь без него. Они были вместе всегда, и с годами их связь становилась всё сильнее; они привыкли друг к другу, дышать одним воздухом на двоих, делить на двоих и радость, и боль; и первую дружбу, и первую любовь. Теперь Казухе не кому было отдать половину своих чувств; горечь потери, которой не с кем поделиться, зудила у него под кожей, неспособная излиться наружу.

Даже когда ему хотелось кричать - никто, кроме Томо, его не слышал; он не умел выражать чувства словами, но Томо и не нужны были слова, чтобы понимать. Звено цепочки Казуха-Томо-мир оборвалась, оставив оторванными два её конца, и Казуха чувствовал, словно мир отторгнул его.

В комнате с завешанными окнами царила тьма; он, проснувшийся слишком рано, открывал их - небо было едва ли светлей. Умывался, одевался - цепочка автоматических действий, список, которого он придерживался, чтобы не сойти с ума окончательно, чтобы хоть как-то создавать иллюзию жизнедеятельности.

Привычно цеплял на плечо тяжёлый футляр с ярко-красной, любимого цвета Томо, гитарой. Вес давил плечо - давил виной, воспоминаниями, спрятанными за застëжкой-собачкой. Всё, что было дорого Томо, находилось в его квартире. Всё, что было дорого Томо, он держал как можно ближе к своему сердцу.

Он шёл по привычной дороге, смотря безразлично то на небо, то себе под ноги, впрочем, ни того ни другого не видя. Небо всё ещё было темно из-за густых облаков, сумрачно, непонятного мутного цвета между серым и синим. Словно ещё не определилось, какого цвета хочет быть, застряло на пограничном состоянии между одним и другим. Как-то так же он ощущал себя - потерянный и даже не пытающийся искать.

Над головой нависали знакомые яркие буквы названия станции метро; знакомо давила утренняя толпа, державшая со всех сторон - он не упал бы, даже если бы его тело потеряло всякие силы, даже если бы он прямо здесь закрыл глаза и отпустил весь контроль над ним. Ему этого и хотелось - обмякнуть и позволить унести себя. Шумели колеса вагона, шумели пассажиры, переговаривающиеся друг с другом, пиликали уведомления чужих телефонов. Жизнь шла, жизнь звучала, жизнь пульсировала в том же ритме, только, кажется, он за ним не поспевал. Ему и не хотелось быть её частью - он прижимал гитару ближе, находя в ощущении её в своих руках какое-то удовлетворение, прикрывал глаза и терпеливо ждал своей станции, снова дрейфуя среди разрозненных мыслей.

***

На перемене на пустующем лестничном пролёте было хорошо - безлюдно, светло и тепло. Он мог достать гитару из футляра, и, прижав к себе, снова вздремнуть - сонливость не отпускала его, была с ним всё время с самых похорон. Он не пытался от неё избавляться. Как и не пытался менять что-то в своей жизни, едва находящий энергию просто на то, чтобы продолжать жить.

Был тëплым каменный пол, лучи света из широкого коридорного окна ласково гладили щëки, целовали светлые ресницы. Он открыл глаза, услышав приближающиется шаги. Неловко сел, встретился взглядом с парнем, стоящим у лестницы и смотрящим удивлëнно. Его внешность казалась знакомой - они были из параллельных классов, но как он ни старался, не мог найти в своей голове его имени. Парень с золотисто-пшеничной косой продолжал смотреть прямо на него, и он, обернувшись и скользнув взглядом вокруг, подвинулся - что ж, места вполне хватит для двоих.

В тот день вместе с казавшейся навсегда сломанной гитарой Итер заставил зазвучать и душу Казухи, лопнувшую струну в которой ещё только предстояло заменить.

В тот день на лестнице возле спортзала зазвучала мелодия титров - подходила к концу история зимы.

***

Казуха пел - без слов, одной мелодией, но даже так звучание его голоса вызывало дрожь в теле Итера. Это было больно - слышать этот бессловесный крик; чувствовать эмоции, спрятанные внутри. Иногда Казуха пугал его - пугал отстранëнный, холодный взгляд, в котором застыло что-то, Итеру не понятное, и он не был уверен, что хочет понимать. Итер видел - за молчанием прячется трагедия. Итер боялся прикасаться к ней.

Итер боялся влюбляться.

Они играли в одной студии, вместе писали песню; Казуха засыпал на его плече - и Итер отчаянно не знал, что с этим делать. Что делать с чувствами, становящимися всё сильнее; что делать с разгадкой, складывающейся кусочками мозаики в его голове и уже почти законченной.

Он боялся того, что Казуха может написать - боялся тени истории, которая вот-вот должна была обрести слова и прозвучать. От которой ни он, ни Казуха больше не смогут убегать.

Он этого не хотел - слышать, как тот, кого он любит, поёт о мëртвой любви, которую не может отпустить.

***

Голос обретал силу, как первые весенние цветы, выглядывающие из-под снега. Итер смотрел на Казуху, и поражался; сердце заходилось в быстром ритме, голову кружило чувство, которое он уже почти забыл - чистая, неподдельная радость. Удовольствие от музыки под твоими пальцами.

Тогда, когда его любовь начинала гаснуть, появился Казуха - и зажёг её снова, пробудив в нём и другую любовь.

О, Итер так гордился им - стоящим впереди, в свете софитов, перед людьми, задержавшими дыхание от восхищения. Он видел, как дрожат плечи, слишком хрупкие для сваленной на них трагедии - и слышал, как неловко перебирают струны чужие пальцы. Казуха пел, Казуха выплëскивал свою боль - и ни на что иное его сейчас не хватало.

***

Эмоции переполняли Итера, обнимающего крепко, прижимающего к себе близко, целующего быстро и порывисто.

Эмоции наконец вымылись из Казухи - через голос, через наконец-то прорвавшийся крик; через слëзы, капающие на раскрытые ладони. Слëзы были тëплыми - и всё текли, не останавливаясь, пока он, испуганный, вытирал их ладонями.

В этот день в его жизни начиналась новая история, наконец сменяя ту, что подошла к логическому завершению. Зазвучала начальная песня истории лета.