Кровавая меланхолия осени

пахнет сырым деревом, похожим на небесную твердь,

проросшую из земли и убитую

во имя людского бога —

многоголосой гидры, единой в своём праведном зверстве.

Мы сколотили из неба гнилые кресты,

охраняющие сладкую дрёму

истлевающих костей.

В ручье дождевой воды оставлена пустая корзинка с ещё тёплыми пелёнками,

по привычке обнимающими запах новорождённого.

В них лежал общечеловеческий Моисей,

у которого обнаружилась рана

со средневековых картин —

порочная, неизлечимая,

вечная

Пророк оказался пророчицей —

и пропал,

ведь девочки должны рожать, но не должны рождаться.

Девочки должны быть чисты и жертвенны,

но не должны вести за собой.

Девочки не могут

остановить волну ядерного взрыва, как и волну океана,

но девочки должны отдать ей себя

и своих сыновей.

Матушка Родина, Мать–сыра земля,

Мама,

она же — пропавшая у всех на виду девочка без дня рождения,

но со днём смерти

на покосившемся кресте —

пепельном небе.

Перрон пахнет железом, церковь — ладаном,

мир — кровью.

Могут ли люди, рождённые в боли женщины,

разрывающие её на части и оставляющие безымянное, изувеченное тело позади,

во мраке безразличия и во всепоглощающей власти отца

нести вместо знамени —

полотна наживую содранной кожи на переломанных костях —

истинный свет?