и порой мерещится, что не под пульсом всевидящего ока в зените над барханами — под крыльями твоего плаща я найду покой. но это только мерещится. в неосторожной, неотёсанной ласке; в доверительной глупости под остовами ржавых и облезлых городов, где каждая осечка сердечного ритма останется тайной. я — случайно прикормленный мальчишка-оборванец, а напротив меня у костра сидит мэрил — лучшая выпускница ноябрьского университета. она не верит в случайности. она замечает первая. глядит так, будто я отрастил третью руку или сожрал сырого червя у неё под носом — на вторую неделю играючи ловлю одного к завтраку. мэрил кривится. смешно прищипывает нос. и всё. никто не говорит о скелете, торчащем из багажника. никто не говорит о том, что у николаса вульфвуда за душой пустого места хватило бы на целого бога.
вэш со всеми так: оставляет вместо милостиво выкорчеванного сердца распахнутую форточку. человек-сквозняк. человек согрею-приласкаю-с-три-короба-наобещаю-ничего-взамен-не-спрошу-и-однажды-исчезну-не-оставив-даже-записки. в него верить небезопасно для психики.
но есть и минусы.
от бледных сантиментов одно средство остаётся — креститься и глотать: когда дымный яд-регенератор из битой колбы, когда что поинтересней — на коленях между дрожащих бёдер, на сбитом дыхании, пока челюсть не онемеет. между перебежками и вылазками, наспех зажатые друг к другу, пропахшие кислым потом, — некому про умопомрачение доказывать. у вэша тело — лоскутное одеяло, оголённый по линиям шрам-контактов провод, держать его надо крепко, близко, как бы ни извивался, ни тянул за волосы. одно исключение: синяки и укусы — грех, кощунство. к себе не привяжешь, даже если очень хочется. безнадёжно, бесхребетно. быть.
утром мы стоим над фаршированным трупом одноглазого монстра. беглец. двадцать пулевых в грудь — ты узнаешь почерк и молча оборачиваешь его тело тряпкой. я не читаю молитв. я думаю о тканях, костях и нейронах, о слипшихся волосах на твоём лбу и полувсхипах-полустонах, о хирургическом столе-распятье, окулярах и трипах, — видения закручиваются в кислотную спираль перед стёклышками очков.
смог бы ты выпустить мне пулю в лоб, чтобы этот больной мозг исцелился, перестроился как кубик рубика?
о, вэш, поклянись; соври, что спасёшь меня от бога, который любит кровь. скажи, что очистишь имя, выведешь токсины, причастишь к себе вином и хлебом, а когда доиграешься — тяжесть бесхозного креста останется напоминанием. вместо фотографии.
ты ведь по-другому не умеешь, я видел, все видели: ролло — ходячий рекламный баннер. я ему на замену доброволец.
и вот как это будет: с ума сведёшь заботой трёхэтажной, затрахаешь взглядами долгими и пьяными, утопишь в бездонном бассейне сердца, где остаётся дышать и смотреть вожделенно до последнего глотка; но первый не коснёшься — нет. упаси господь. вторая рука сразу же отсохнет.
а я тебе говорю: некуда оттягивать больше, вэш, некуда! ты со мной иногда как с фарфоровым, затравленно-осторожно, прослойка многолетнего горя под траурной нежностью — бесит. то разбить опасаешься, то кишки наизнанку выворачиваешь, не дёрнув и бровью. так ли вы с братом разнитесь, как думаешь?
сюрприз: у меня инкубационный период кончился, болезнь расползлась по венам-артериям, отравила кровь. яд-регенератор на неё не действует, не берёт, я пробовал. с каждой ночью всё круче-горячее-исступлённей, точно в кипятке варюсь. выцеловываю твой подбородок, вдоль острой линии челюсти до ямочки под ухом — мокро, долго; мои пальцы у тебя на загривке, придерживаю колючий затылок; одежда шуршит, мнётся, ты давишься вдохом, вжимаешься пахом в раскрытую ладонь. улыбаюсь. звякает пряжка ремня.
— стой, — твой голос ломается до хрипа.
я замираю. больше из привычки. слушаю ночь — густую, едва различимую за гулким стаккато в ушах — и догадываюсь: не враг, не хищник, не паранойя. просто из палатки слева доносится лишь сопение. тоненькое такое. мэрил. а роберто подозрительно тих.
тоже мне проблема.
— ссышь? — серьёзно уточняю.
— вставать рано, — шепчешь ты. облачко пара к моему уху.
— ну, отрепетируем.
нащупываю язычок молнии — у тебя лицо вытягивается в бесценном выражении паники. пятнами проступает воспалённый румянец.
о, вэш. меня потряхивает.
я не говорю тебе про колбы. они кончаются, всего три заряда в обойме через пояс — твой рот раскрывается в задушенном стоне, мольбе, жилка трепещет у виска, — не знаю, что без них от меня останется сподручного. красные полосы по раскалённой коже. дым. хотел бы ты по-прежнему, не будь я обколотым эгоманьяком с промытыми мозгами? или тебе нужны только такие — последователи? шёпотом просишь оттянуть волосы. блять. не отвечай, вэш, не отвечай. я бы всё равно остался. хоть очередной, хоть расходник.
болезненное обожание даёт новый виток. нанизывает на эту сумасшедшую спираль, сдавливает грудь; ни вдохнуть, ни выдохнуть; не знаю, кого больше пытаюсь обмануть — ты всё равно узнаёшь, просто де-факто.
первая колба уходит, когда выталкиваю мэрил из-под падающей балки. по хребту напролом хоть бы хны — меня плющит завалами осыпавшейся следом конструкции. бля. никогда не любил крематории.
вторая колба — над трупом свидетеля, которого не удаётся спасти даже ценой расстрелянной толпы неоновых аборигенов. жую стекло, опираюсь на крест и думаю: ты расстроишься. моя грудь-решето гудит и затягивается, раны на губах шипят-пузырятся, свинец рассасывается до составных, уходит в кости и мышцы. дрожь из ног уходит тоже. теперь я могу сесть на корточки, осмотреть его. тёмные, жидкие волосы. собачьего жетона нет. око михаила — узнаю клеймо на запястье того, за кем гонялись двое суток по слепой наводке.
сплёвываю. встаю. ты расстроишься.
ну и поножовщина в таверне, куда ж без неё. вызвался на тактические переговоры вместо захмелевшего роберто, всё по бумажке и даже больше — надавить. деликатно. но лицо у мужика, потенциального сообщника, отчего-то с каждым словом становилось мрачнее и мрачнее. глаза-стекляшки окосели. видно, про болезнь брата было лишнее. особенно после шестой стопки. м-да.
лезвие пришлось прямо под ребро. метко, рыхло, с чвокающим зудом. товарищ прижал к себе, точно обнял; что-то промямлил, потом пырнул ниже, в живот — ух, кажется, с этим кадром не договориться. сонливо, с намёком на желчь усмехаюсь. дилетант: незаметно обезвредить — это только полдела. сейчас на пол-то закапает, и дамочка слева, глазевшая на меня весь вечер, наконец поднимет визг. на месте жгучих ран цветут фантомной болью касания губ.
пора с этим кончать. слишком на тебя стал похож. размяк.
а следующим днём, аккурат на границе города и песков, куда мы отбуксировали тачку после сорвавшейся сделки, бдительные горожане целой толпой выходят открыть по нашим колёсам огонь. слышу залп. смеюсь — что за проводы у мартовских! — мэрил бьёт по газам и умудряется перекричать визг покрышек. третья передача. четвёртая. заднее стекло не выдерживает попадания — бьется россыпью звёзд, сыпет по твоим плечам, застревает в волосах, капюшоне. ты оглядываешься со стылым ужасом. встряхиваешь меня за грудки.
— вульфвуд!
от корпуса машины звонко отскакивает град из пуль.
— виноват.
за что именно — решаешь сам. твой взгляд за линзами-солнцами мечется вверх-вниз, к задней стенке и панорамной дыре. машина слетает с бархана — мы подскакиваем и припадаем вниз, плашмя, нос к носу. я любуюсь, неосторожно сгребая горсть пляшущего стекла. помогает унять тахикардию.
всё равно манёвр петлёй не прокатывает — бронь склеенных металлических листов даёт осечку под обстрелом. чувствую это мгновение телом: меня толкает чуть вперёд. задушенный, ровный выдох тебе в губы, словно из шарика выпускают воздух.
— нет, — я чувствую твою дрожь кожей. резко встаёшь на локтях, несмотря на опасность поймать пулю. шаришь вдоль моего торса, хлопаешь ниже, выше: — где?!
я улыбаюсь шире.
— в пи…
нас швыряет вбок на крутом развороте. мэрил бранится — извинения вперемешку с угрозами. роберто утирает лоб платочком. я равнодушно баюкаю немеющую руку, лёжа под тобою; зажимаю между бёдер, пачкаю кровью — ты не отпускаешь, не даёшь свалиться на коврик или растянуться вдоль двери. озноб накатывает волнами. рана — комариный укус.
кажется, у меня стоит.
— в пиджаке были последние, — заканчиваю фразу.
да, вот так и узнаёшь.
стискиваешь зубы до того, что выступают желваки. наверняка хочешь заорать: пальцы протеза со скрежетом смыкаются, шарнирное запястье даёт трещину. я чувствую такую же трещину в себе. разлом. пульсирующая бездна тяготеет под твоими касаниями: ещё, больше, смотри на меня.
— ровнее! дайте нож! — рявкаешь на срывающихся нотках в проем между сиденьями.
мэрил пасует связку из бардачка. я равнодушно двигаю плечом, когда ткань от рукава с треском расходится. мокро, вязко. к твоим пальцам подаюсь охотней, нежели к стали — почти забываюсь и тянусь целоваться. ты прижимаешь меня за горло обратно к сиденью.
— он входит в шок, — подсказывает роберто издалека.
я нетрезво киваю. рука больше не кажется соломинкой — тяжело гудит, отекает белым шумом. многозначительно смотрю поверх перекошенных очков и выдаю:
— а мог бы в тебя.
ты остолбенело пялишься, почти выронив нож — точно не хватает терпения переварить градус, — и столько сдавленно-изнеможённо-громкого "да что ты несёшь" повисает в воздухе; столько жалости в твоих станционных глазах-пустышках — мне становится не по себе. даже стыдно.
всегда не к месту, мальчишка-оборванец. неотёсанная любовь карманной зажигалки облизывает лёгкие.