чем бы я не занимался, я думаю все время о тебе и обо мне.
я не хочу этого делать, но я продолжаю думать о тебе и обо мне.
какого хрена я продолжаю думать о тебе и обо мне?
[the neighbourhood — u&i]
Ты кричишь.
Хватаешься за горло, сгибаешься пополам и кричишь, давишься воплем, кашляешь и плюешься. По горлу будто лезвием проводят, а сквозь пальцы течет липкая бордовая кровь. Ноги подкашиваются и ты падаешь, разбиваешь колени, хруст разносится и у тебя в голове и повторяетсяповторяетсяповторяется. Слова застревают в горле и вместо них ты выплевываешь хрипы и прах, а в груди у тебя разгорается пламя, переходит на кости и ты... нет, не горишь — сразу рассыпаешься в пепл.
Ты пытаешься поднять взгляд, болезненно закатываешь глаза, но видишь лишь темнеющий потолок залы и блеск от чужого ножа, испачканного в белом песке-прахе-пепле и яркой крови, пытаешься сказать что-нибудь язвительное, но умираешь, умираешь, умираешь. А она смеется, смеется так громко, что начинает плакать, грань между слезами и хохотом разбивается вдребезги, сливаясь в одно большое безумие, и она сходит с ума снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и ты едешь крышей вместе с ней, потому что смерть, вообще-то, просто билет в один конец в сумасшествие.
Силы тебя покидают. Голова бьется об ледяной пол, и ты даже не чувствуешь боли, лишь эхом разносится звук от удара, и мир схлопывается в одну крохотную молекулу, и остаешься лишь ты, привкус горькой крови в носу и ее смех.
Ты не видишь этого, но уверен: она поднимает бережно твои рассыпающиеся кости, ласково поправляет грязный на твоей шее шарф, делает танцевальное па и ведет твой труп за собой. Напевает какую-то мелодию, дотрагивается лезвием ножа по собственным ногтям, пытаясь простучать вальс, прижимается щекой к твоей скуле.
— Вы прекрасно ловите ритм, — мурчит, как довольная кошка, — еще кружочек, вы же не против, сэ-э-э-эр?
Хохочет и ускоряется, чуть ли не бежит, в последнюю секунду отпускает твои кисти — и ты падаешь, но за секунду до столкновения с полом развеиваешься, и ветер, гуляющий по разрушенной зале, подхватывает тебя и разносит по опустевшему подземелью, как и многих-многих-многих до этого. Она улыбается, вытирает кровь с виска и идет дальше, пританцовывая на ходу.
— Увидимся в следующем таймлайне.
Безумица, чьи слова ты не услышишь. По крайней мере, в ближайшей временной линии.
Смех разносится по пустоте, разрушая матрицу и вплетаясь в чужие судьбы.
***
— черт!
Стены комнаты сжимают до изнеможения, а затем мгновенно расширяются, позволяя наконец сделать глубокий дрожащий вдох. Пот градом течет по лицу, солью ощущаясь на языке, заставляя футболку липнуть к спине, а в ушах все еще раздается смех и перед глазами стоит кривая человеческая улыбка.
— Санс, Санси-и-и! Нам было с тобой так весело, почему ты убежал? Почему ты уносишь свои костяные ноги от меня? — безумный фантом хохочет у него в голове. — Стой, стой, стой, стой, С Т О Й Ч Е Р Т В О З Ь М И О С Т А Н О В И С Ь И Д А Й М Н Е У Б И Т Ь Т Е Б Я!
Вздох. Нет, ее здесь нет, нет и не будет, это было давно, в другой вселенной, в другой... в другой...
— Ну хватит уворачиваться, дай мне тебя обнять... дай мне к тебе прикоснуться... такой с л а д к и й... Ты нравишься моему ножу, Санси-и-и-и.
Хватит!
Санс пытается восстановить дыхание, подавляет всхлипы, рвущиеся из глотки, что терзается фантомной болью. Призраки прошлого продолжают не отпускать его, цепляясь в ладонь и потихоньку кроша его душу.
Тихое хихиканье все еще раздается где-то сбоку, сзади, спереди, повсюду. Санс нервно оглядывается, сжимает теплое одеяло в руках, вертится, пытаясь найти источник смеха, но видит вокруг лишь свою комнату. Сон постепенно отступает, возвращается ощущение реальности и спокойствие приобнимает его за трясущиеся плечи. Санс делает вдох, второй, постепенно восстанавливая дыхание. Проводит ладонью по лбу, собирая блестящие капли пота, кашляет, разрушая давящую на уши и пугающую тишину.
На секунду в голову приходит безумная мысль, он бросает взгляд на обои — и переводит дух. Жирное пятно от спагетти Папайруса, оставленное неделю назад. В этом таймлайне.
Никаких перезапусков.
Трата решимости Фриск на воскрешение нескольких человеческих душ раз и навсегда обрубила путь к тому, чтобы "начать все сначала", но кто знает. Люди ведь изворотливые существа, найдут способ все изменить. Как-то же победили в той войне, проигрывая почти на сто процентов.
Санс опускает ноги на прохладный пол. Холод змеей скользит от лодыжек до плеч, освежая туманную голову, и он окончательно успокаивается после кошмара. Отталкивает от себя тяжелое одеяло, поднимается, хрустя костями, и, поднимая с пола шорты и натягивая на ходу, отправляется в ванную, намереваясь умыться.
Комната встречает его прохладой и распахнутым окном, как всегда бывало в душевой. В зеркале Сансу приветливо улыбается скелет в футболке, перепачканной в кетчупе. "Давно пора было ее простирнуть", — лениво думает он, стаскивая через голову предмет гардероба и швыряя его в таз с грязной одеждой, где уже находились многочисленные шарфы Папайруса. Он повернулся к зеркалу и...
— какого...
Он делает шаг, второй, утыкается спиной в кафельную стену и инстинктивно сжимает кулак, позволяя появиться синему пламени и обтечь ладонь ручьем. Кошмар, издевавшийся над ним эту ночь, проснулся, вылез из его головы и устроился в его зеркале, иначе...
Как можно объяснить...
— Плохое время? — хихикает Чара в зеркале, облизывая нож. Лезвие разрезает мягкую плоть, яркая кровь окрашивает металл, кожу, свитер в бордовый, капает на пол, а на языке остается длинный кровоточащий след. — Кошмары мучают?
И заходится в смехе, брызжет кровавой слюной, вытирает выступившие белые слезы и все сходит с ума, бесконечно, преодолевая коридор безумия со скоростью один поцелуй со смертью в вечность. Впивается ногтями в щеки, раздирая их до плоти, с разбегу врезается в плитку, бьется головой раз, другой, падает и хохочет, хохочет, так широко улыбаясь, что губы лопаются, и ха-ха-ха, святое дерьмо, ты окончательно сошел с ума...
Бах.
Зеркало рассыпается на кусочки, падая на пол и разлетаясь еще меньшими осколками, и в них растворяется смеющаяся безумная девочка. И вместе с ней разбивается безумие, остатки геноцида и смерть от ножа, которым когда-то срезали лютики.
Санс сглатывает, в ужасе оглядывая хаос, что он натворил. Конечно, надо убрать за собой, конечно...
По пятам его преследует паранойя, депрессия и тревожность в одном флаконе, этакий букет, и если он останется тут, подбирая осколки, в которых боится однажды увидеть чей-то кроваво-красный глаз, безумие точно сожрет его с потрохами. Поэтому...
Санс стаскивает футболку с края ванной, натягивает, наплевав, что та влажная и липнет к костям, и вываливается в коридор. Там он надевает куртку, лежавшую на диване и смирно ожидавшую своего часа, делает вдох и выныривает на опустевшую от народа ночную улицу, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Ему точно стоит прогуляться.
***
Кофе с тремя ложками сахара и пачкой шоколада звучит, как что-то отвратительно сладкое. Потому Чара делает вторую кружку, достает вторую половину плитки и вытягивается на подоконнике, раскрывая свой скетчбук на середине, где находится наброшенный пару дней назад эскиз вида из ее окна. Карандаш скользит по бумаге, вырисовывая более четкие очертания. Все еще недостаточно приторный кофе горчит язык.
Весь ее дом пропах этим напитком, пещерной влажной свежестью и тоской, которая сжирала ее день за днем. Ее ржавые челюсти, скрипя и требуя машинного масла, потихоньку жевали ее кожу, плоть и душу, пока не раскрошат в прах. И Чара жила. Жила с этой болью, со временем разучившись ее замечать. Это как шрам: первое время болит и обращает на себя внимание, а со временем становится частью тебя.
Кап-кап. Нечто, что можно назвать дождем, моросит на улице, оставляя размазанные прозрачные пятна на грязном стекле. Мелькает белый силуэт призрака, живущего по соседству, с котором можно было порой пересечься на ферме улиток или гуляя по Ватерфоллу. Он не боится дождя, бесплотный ведь. И боли тоже не боится. И даже, возможно, этой треклятой тоски, что гложет душу и заставляет выть от несуществующей боли.
Карандаш скользит по скетчбуку, и вот все четче вырисовываются клумбы с эхо-цветами, небольшим прудом, в который стекал небольшой — примерно двухметровый — водопад, по толщине напоминающий скорее ручей. Пара штрихов — и создается объем рисунку, и такое ощущение, будто он сейчас задышит, зашевелится, зазвучит мелодия воды в пещере, зашепчут лепестки растений, повторяя слова, сказанные много лет назад, зашуршит легкий сквозняк, беспокоя траву.
Легко трезвонит мобильный телефон, отвлекая от занятия. Чара лениво приподнимает голову, заправляя непослушные волосы за ухо. На экране высвечивается номер Фриск.
Легкое нажатие.
— Да.
— Привет, Чара. Извини за беспокойство, давно не общались. Как дела?
Фриск щебечет, словно птичка: ее голос тонкий, подобный соловьиному. Так и стоит перед глазами, как она сидит на скамейке около дома Ториэль, весело помахивая ногами в маленьких коричневых ботиночках. Такой веселый наивный ребенок. Даже и не подумаешь со стороны, что она совершила невероятный подвиг.
— Все хорошо.
У Чары хриплый голос, хмурое лицо и бледные руки, исписанные синяками. Совершенно не подходит она малышке Фриск, такой жизнерадостной и доброй. А эта девчонка все продолжает ей звонить, упорно пытаясь вытянуть ее в мир, плеснуть на нее своей радостью, как поливают засыхающее растение. Фриск, Фриск, зачем ты стараешься, зачем губишь свое драгоценное время?
— Чара, приходи как-нибудь к нам.
— Нет. Не сегодня точно, — добавляет она, чтобы не расстраивать.
Слышится тоненький вздох.
— ...Тебе опять снился тот сон?
— Я...
Чара замолкает.
Воздушные змеи. Вот что она любила тогда.
Отец часто запускал с ней такие. Они делали их вдвоем: сами собирали материал, сами стругали досочки и разукрашивали полученную игрушку. Сами выбегали на поле и, привязав красную нитку к запястью, с разбегу отпускали в небо. А он летел, летел, пока не натягивалась нить, заставляя вздрогнуть и начать парить.
По вечерам они вдвоем сидели у телевизора, смотря любимую телепередачу про неизведанные уголки Земли, а потом, под монологи ведущего, писали письмо матери, которое потом полетит в другой город, страну, континент.
— Дорогая Сара... — выводил отец своей большой неуклюжей рукой, а Чара хохотала, тыкая в буквы.
— Ты написал неправильно!
— Не учи ученого!
Она подскакивает с места, хватает листок и босыми ногами уносится на чердак, где, прячась под одеяло, хихикает и выводит на полях что-нибудь вроде "папа опять не постирал свои носки!" Чара успевает нарисовать с десяток улыбающихся смайликов, прежде чем близко-близко услышит чужие тяжелые шаги, и мужская крепкая рука стащит ее на пол, параллельно пытаясь защекотать. Ну ты и шалунья! — услышит она, а сама будет смеяться, смеяться, смеяться.
Письмо матери ляжет в почтовый ящик на следующий день, а пока она будет лежать на пыльной крышке рояля, оставляя чистый след, пока маленькая девочка на соседнем кресле будет сопеть на коленях у своего большого отца.
Смех, вот что она помнила.
Настолько отчаянно цеплялась за это воспоминание, что сама сошла с ума.
— Ты чего молчишь?
Хруст. Чара удивленно опускает взгляд на ладонь. Переломленный надвое карандаш бесшумно падает на пол. На пальцах остаются черные следы от покрошенного графита.
— Все хорошо?
— Прости, что ты сказала? — Чара широкими шагами пересекает комнату, высовывая ладонь в окно, позволяя ледяному потоку смыть с рук грязь. Брызги дождя капают на лицо, и она чуть морщится. — Я не расслышала. До этого.
— Про сон. Я спросила, снился ли тебе опять тот сон.
Влажными пальцами она закрывает окно, проводя ими по полотенцу, висящему рядом на крючке.
— Нет.
Фриск облегченно вздыхает и Чаре даже становится горько оттого, что она врет такому чистому и невинному созданию.
— Хорошо. Говори мне, если чувствуешь себя не очень хорошо, я всегда буду готова поддержать!
— Да. Спокойной ночи, Фриск.
— Сладких сн...
Чара кладет трубку первая, потому что не может больше выдержать звук чужого дыхания, этот ласковый голос и представлять в голове Фриск, огорченную состоянием близкого человека. Эта малышка все еще чувствует вину за геноцид и ни в чем не винит свою старшую подругу. Добрая, хорошая Фриск. Ты не помнишь, как отчаяние Чары начало передаваться и тебе, сгущаясь в кровавый садизм и черную ненависть.
Бедная Фриск. Ты пожертвовала собственной решимостью, своей прошлой жизнью и всем, что у тебя было, чтобы спасти монстров, Чару и еще несколько человеческих душ. А все из-за чувства вины. Ты хотела избавиться от способности и соблазна раз за разом перезапускать мир, но вместо того, чтобы просто уйти и вернуться на Поверхность, ты восстановила все, что могла: чужие судьбы, уничтоженные когда-то отдельные районы Подземелья и даже вытащила тех, кто с тоской существовал в Пустоте. Фриск, не слишком ли много самоотверженности?
Ты же... разрушила свою жизнь. Переломала. Порвала на куски и, сгибаясь от боли, растоптала ее, а сама улыбалась, вытирая слезы и повторяя "Все хорошо". Так на тебя похоже.
И эта самоотверженность теперь камнем держит меня здесь, — думает Чара, с тоской сползая на пол по стене. И из-за нее я не могу уйти. Жалеть же будет, дурочка. Петля, нож и антидепрессанты на полочке так и манят, но нужно быть сильной. Б л а г о д а р н о й.
Жаль, что бывшим убийцам чужды такие чувства.
Чара заваривает третью чашку кофе, достает новую плитку шоколада и возвращается на подоконник, вытягивая свои бесконечно длинные ноги. Открывает скетчбук на чистой странице, берет работоспособную часть карандаша и проводит по листку. Вырисовывается...
Когда она отвлекается от рисунка, то видит на нем свое лицо. Исцарапанное, отвратительное лицо.
Клочья летят в мусорку.
***
В Ватерфолле отвратительно мокро, но красиво до безумия. И тихо. Это Сансу в нем и нравится: иди, напевай себе что-то под нос, под еле слышный шелест травы, иногда отмахиваясь от брызг воды. Подходящее место для раздумий и переживаний.
Санс заворачивает за очередной угол и замечает маленький домик, стоящий у стены пещеры. Рядом с жилищем, в стене, виднеется небольшое отверстие, из которого течет вода. Едва представляешь, насколько она ледяная, мурашки бегут по коже — зато чистая и свежая. Эхо-цветы, удивительно нечувствительные к холоду, покачиваются прямо под потоком, еле слышно шевеля лепестками. Дом одноэтажный, в одну с половиной комнату (можно предположить, что маленький выступ является уборной). Выкрашен в темно-синий цвет: почти сливается с окружающей атмосферой. На двери висит картонка с огромной надписью "Уходите", написанной жирным черным фломастером.
Санс подходит чуть ближе, с интересом пытаясь заглянуть в окно. К его разочарованию, оно закрыто фиолетовыми шторами, и сквозь них лишь слегка угадываются очертания человека, видимо, задремавшего на подоконнике. Санс на всякий случай отходит назад. Не хотелось бы, чтобы его заметили.
— она здесь живет.
Он стремительно оборачивается и видит парящего рядом с собой призрака в забавном черном цилиндре. У привидения большие печальные глаза, и Сансу становится как-то даже самому грустно. Кажется, его зовут Напстаблук: Фриск рассказывала, что он... кузен Метаттона, вроде бы?
— кто живет?
— она. Чара.
Как молотом по лицу.
Санс, кажется, бледнеет еще сильнее, чем он выглядит в принципе. Он даже почти падает, но успевает устоять. А в голове раздается эхом смех.
Не ожидал ведь, что она окажется здесь? Как же так, глупышка Санс! Она же тоже томилась в пустоте, подобно Гастеру. Неужели ты считал, что Фриск обойдет ее стороной? Она не смогла спасти Азриэля, но спасла ту, которая этого вовсе не ждала! Самоотверженно, не так ли?
Санс пытается спросить о чем-то, достать хоть какую-то информацию, но лишь молча смотрит на дом, который показался ему таким приятным на вид. Смотрит — а перед глазами стоит смерть.
Открытая дверь из Руин и следы из пыли, оставшейся на подошве.
Шарф, застрявший между веток дерева и покачивающийся на ветру.
Жуткое завывание ветра среди стен пещер.
Копье, лежащее в горке пепла.
Рассыпающийся на глазах незадачливый монстр.
Опустевшее Подземелье.
Золотые цветы.
П л о х о е в р е м я .
Убийца, убийца, убийца! Суд вынес приговор. Так какого черта ты еще здесь, идиотка? Почему не сбежала, почему не унесла свои израненные голые ноги? Неужто на что-то надеялась? Или, может, она сама не помнит, что творила?
— значит, она живет тут, — глухо произнес Санс, спрятав трясущиеся ладони в карманы куртки. — в Ватерфолле. занятный выбор. для...
Он не договорил, замолчав. Не нужны ему лишние вопросы. Он же единственный, сохранивший память.
Кроме них, конечно.
— она очень странная, — туманно отозвался Напстаблук. — мы иногда переговариваемся. она выглядит............... очень несчастной.................
Санс мог буквально почувствовать точки, с которыми говорил его собеседник.
— давно она здесь?
Напстаблук вздохнул.
— несколько месяцев. спустя несколько дней после собственного воскрешения. ты знал, что она была приемной дочерью короля и королевы?
Знал, разумеется. Лучше всех других.
— кажется, у нее не очень хорошие отношения с ними..........................
Порой Санс жалеет, что он единственный имеет столь прочную память, которую не может разрушить перезапуск. Жалость в голосе к убийце, к человеку, который разрушил все, что у него было, заставляет его хотеть разнести тут все к чертям.
Нужно сохранять холодную голову. Не зря же он живет в Сноудине.
— она тебе не очень нравится, — вдруг замечает Напстаблук.
— о, нет, — огрызается Санс в ответ, — я просто без ума от нее!
— .........................................
Он разворачивается и уходит, с трудом поборов желание по-детски топнуть ногой или, может быть, даже ударить кулаком по стене или раскрошить ее гастер-бластерами к чертям (издевательское "спасибо" отцу за возможность разрушать с такой силой вертится в голове). И так уже дал слабину, а ведь слыл в своем узком кругу знакомых как вечно спокойный уравновешенный скелет. Не хватало... в общем, не хватало своего собственного крошечного геноцида в своей душе.
— она порой часто гуляет по Ватерфоллу в одиночестве. приходи, может, поболтаете, — слышит он голос Напстаблука.
Санс останавливается и против своей воли широко улыбается.
— ох, я обязательно приду.
Убийц порой следует убивать.