я вдыхаю тебя
задыхаюсь
можешь оставить меня себе и не возвращать
[essense feat. thomas reid — you can keep me]
Если бы Чара поделилась с кем-то о том, что происходит у нее в голове, ей бы наверняка сказали, что это все откат от вселенной. На это она бы ответила, что, если бы карма существовала, она бы уже давно валялась в канаве с выпоротым горлом, убитая наиболее жестоким способом.
Однако она все еще здесь. Встречает каждый новый день, грызет шоколад, заледеневшими пальцами рисует какие-то наброски и, ну, живет. Существует скорее, правда, но это уже детали.
Иногда Чаре кажется, что она застряла где-то в прошлом, потому что, когда она не спит и не думает о том, что хочет спать, - она вспоминает.
Улыбки. Слезы. Смех. Руки. Пальцы. Шерсть. Кожу. Обрывки фраз, признаний, обещаний и проклятий, размытые образы, которые уже не восстановить в памяти, прикосновения, поцелуи в лоб, пинки, шлепки, чувство чужой ладони в своей – все перемешивается в ее голове, плывет перед глазами, вылетает одно за другим. Порой Чара не понимает, кого она сейчас вспоминает, где она тогда находилась, кто сказал ей те или иные слова – все переплетено, и можно этот клок воспоминаний, конечно, распутать, но слишком больно и слишком сложно.
Поэтому она просто подолгу сидит на табуретке, подогнув ноги под себя и монотонно размешивая ложкой остывший кофе, находясь не здесь и не сейчас – унесенная мыслями куда-то далеко, за пределы этого места и таймлайна.
Поэтому ей, в целом, так нравится Ватерфолл. Здесь очень тихо; обитателей немало, но место это настолько огромно, что они раскиданы по его периметру, да и в целом они все пугливы, и, увидя кого-то, не рискнут подойти и просто поспешат удалиться. Порой Чаре казалось, что она здесь одна, среди бесконечных камышовых полей и струящихся по стенам водопадов. И одиночество это было не такое страшное и мерзкое, какое было там, в Пустоте. Нет, здесь оно было комфортным, спокойным. Быть может, дело в шепоте эхо-цветов, или в ощущении, что где-то в траве, может быть, сейчас прячется какая-то пугливая мышка, или рядом растворился Напстаблук, а, может, просто влага и прохлада так действовала здесь на человека…
Оказавшись здесь в этом таймлайне, Чара впервые за многие годы почувствовала себя хорошо.
И никто не мог побеспокоить ее, пока она предавалась воспоминаниям, застывая в комнате, подобно статуе, на долгие часы.
- Чара…
Маленькая девочка приподнимает голову, вопросительно склоняя ее на бок. Она смотрит на своего отца – такого большого и сильного – и его руки такие огромные, что они, кажется, могут обхватить весь мир.
- Пап, мы пойдем сегодня собирать одуванчики?
Маленькая девочка приплясывает на месте, пальчиками цепляясь за юбку цветастого красного платья, кружится, восхищаясь тем, как красиво подол вздымается от земли. У нее в голове одно лишь поле и бесконечное голубое небо над головой, и, танцуя, она не обращает внимание на застывшие слезы в глазах отца.
- Пап, пойдем, а? Пожалуйста!
- Чара…
- Я даже суп весь съем, я обещаю! – девочка жалобно смотрит и тянет руки вверх, пытаясь дотянуться до солнца – до неба – до отца. – Па-а-а-ап, ну я так хочу сплести венок!
- Чара...
Попытки отца успокоить дочь не венчаются успехом, и она дальше балаболит что-то про одуванчики, букеты и «я сплету маме венок, чтобы подарить ей, когда она вернется!».
Маленькая девочка танцует и напевает себе что-то под нос, не успевая заметить, как отец резко отворачивается, пряча хлынувший поток слез.
Чара вздрагивает.
Слишком больно. Слишком далеко забралась.
Ноги затекли от долго неудобного сидения на одном месте, жесткой табуретке. Чара, морщась, вытягивает их из-под себя и раздраженно выдыхает от неприятного колючего ощущения потекшей крови в пережатые ранее сосуды.
Она, поднявшись, стоит какое-то время на месте, прислушиваясь к собственным ощущениям – холодное дерево под ногами, мерзкие мурашки, похожие на иголки, на коже, саднящая рука. Чара приподнимает рукав свитера, осматривая рану: она выглядит уже не так страшно, как раньше, но заживать все равно будет еще долго. Даже шрам пока не образовался.
Когда становится чуть полегче, она делает шаг, еще один, перепрыгивает осторожно с ноги на ногу, убеждаясь, что неприятное чувство пропадает. На часах тринадцать часов. Ее кофе давно остыл, шоколад, не убранный несколько дней назад, покрылся налетом из-за влажного воздуха.
Чара открывает дверцу шкафа над раковиной. На полке грустно покоятся горкой крабовые яблоки. Она берет одно из них, протирает рукавом свитера, хочет укусить, но передумывает.
На двери весит авоська, чудом еще не покрывшаяся мхом. Чара бросает туда яблоко, куртку, на случай, если станет холодно, и выходит за дверь.
***
Пожалуй, одна из вещей, в которых Подземелье выигрывало у Поверхности – здесь никогда не меняется погода. Если в Ватерфолле влажно – тут всегда будет влажно, если в Сноудине холодно – там всегда будет холодно, если в Хотлэнде жарко – там всегда будет жарко, душно и пот ручьем. Не нужно смотреть погоды и гадать, нужно ли брать с собой зонтик.
Хотя, на самом деле, в некоторых частях Подземелья, которые были открыты совсем недавно, погода действительно могла меняться, но Чара никогда там не была и никогда не думала, что у нее появится желание и силы туда добраться. Она даже не может вспомнить их название, не то, чтобы найти маршрут. Нет, исследования, новые впечатления – это не для нее.
Чара с грустью думает, что Фриск наверняка уже успела несколько раз туда наведаться, найти новых друзей и провести несколько пикников. И наверняка эта малышка успела взгрустнуть, что самый близкий ее человек, проживший практически в одном теле с ней долгое время, не может присоединиться.
«Прости, Фриск. Я просто не могу быть счастливой, как ты».
Оттирая беговую дорожку от улиточной слизи, Чара с досадой думает, что чужое счастье ее отравляет. Из-за зависти, или, может, у нее просто аллергия на это чувство – хотя вероятнее, конечно, первое. Она как будто просто неспособна любить и быть любимой.
Или неспособна любить без саморазрушения, потому что по какой-то причине каждый раз, когда Фриск улыбается ей и берет ее ладони в свои, когда Ториэль заботливо приносит пирог, когда Герсон протягивает бесплатно несколько лишних яблочек, Чаре хочется взвыть и воткнуть себе в горло нож, потому что так не бывает. Не бывает вот так – хорошо и просто. Если ей что-то хорошее делают, значит что-то от нее надо, а если не надо – значит долго это не продлится, поэтому пусть лучше ей будет больно сейчас, чем потом.
- кто бы мог подумать.
Ее будто кипятком окатывают. А сразу после этого – пихают в ледяной прорубь с привязанном камнем на шее.
Чара берет в руки покрепче швабру – оружие не ахти, но хоть какое – и резко поворачивается. От этого движения с половой тряпки ей на одежду летят капли воды, перемешанной с улиточной слизью, и штаны, которые она с таким с трудом отстирала вчера от болотной грязи, снова оказываются перепачканы. Но ее это в эту секунду не беспокоит.
Облокотившись о стену пещеры, Санс стоит, непринужденно засунув руки в карманы и пожевывая травинку. Его взгляд не выдает никаких эмоций, а на лице снова привычная ухмылка, которая Чаре за все геноциды успела приесться.
Она не знает, что ее больше испугало. То, что Санс впервые с той драки заявился к ней, и непонятно, что от него ожидать; то, что она упорно избегала его в своих мыслях, отказываясь как-то вообще касаться темы их сложных взаимоотношений, а теперь он прямо тут, перед ней, и просто забыть его не получиться; или то, что во сне ей вспомнилось то, что пряталось на задворках сознания все это время и сейчас уже казалось нереальнее, чем путешествие во времени.
- и сразу к насилию, - Санс закатывает глаза. – я думал, мы уже прошли этот этап. только не перепачкай меня этой мерзостью, окей?
Чаре очень хочется ему как следует вмазать, но рука все еще саднит, после последней их встречи на ней – уже навсегда – останется шрам, и в ее положении остается только отвернуться, плюхнуть швабру в ведро с водой, разбрызгав немного, и продолжить монотонную работу. Вперед-назад, вперед-назад. Сегодня она работает даже усерднее, чем обычно.
- сколько же слизи от них остается, да?
Чара молчит. Она не знает, что ему ответить. А правда – что? Просто кивнуть? Огрызнуться? Кинуть похабную шутку? Поддержать диалог? Все это звучит противно и неестественно, лицемерно. О каком непринужденном диалоге может идти речь, если они буквально убивали друг друга и тех, кого любят?
Это все кажется неправильным.
- Это все кажется неправильным.
И это, по иронии, самое правильное, что сейчас можно сказать.
Какое-то время Санс ничего не говорит. Чара успевает несколько раз опустить швабру в ведро, прежде чем он отвечает:
- мне тоже.
Она рада, что он не задает дурацких вопросов по типу «что именно?» или не шутит свои дурацкие приколы. Каким-то образом Санс всегда умудрялся ее понимать и знать, что именно ей нужно сказать, чтобы она взбесилась и захотела его прирезать.
Или наоборот.
- тебе это нравится?
Чаре невыносимо от этого разговора. Он ощущается, как скрип мела о доску или трение пальцами об наждачку. Она хочет закричать, вылить на него ведро воды или попросту убежать.
Вместо этого она продолжает оттирать слизь, хотя дорожка уже почти блестит.
Понимая, что, если игнорировать проблему, она все же не уйдет, Чара нехотя отвечает:
- что именно?
Она ждет очередную подколку, едкую шутку, очередную гадость в свой адрес, плевок или тычок в спину. Что-то обидное и задевающее, что-то, после чего раньше она бы разъярилась и кинулась с ножом, а сейчас – промолчала бы, проглотив и избежав конфликта.
Но Санс превосходит все ее ожидания.
- работать здесь.
Это настолько неожиданно, что Чара застывает на месте, а затем, забыв о своем завете не смотреть на Санса, поворачивается и удивленно смотрит прямо на него. Он делает вид, что не замечает ее реакции. Чару это бесит.
Ее в принципе бесит эта дурацкая попытка построить непринужденный разговор, закрыть все гештальты и глаза на то, что между ними было (точнее, на количество тел, которое лежало каждый раз на их пути друг к другу). Потому что глупость. Потому что детский сад. Потому что ну что это за дурацкое «ребята, давайте жить дружно»?!
- Тебя Фриск попросила? – выплевывает Чара.
Улыбка Санса не сползает с лица, но на лбу пролегает морщина.
- Ты о чем?
- Подружиться со мной. Или хотя бы не убивать меня. Если последнее, что вероятнее, то я не понимаю, какого черта ты тут стоишь и тужишься в попытках выжать из этого всего сносный диалог.
Санс не сразу отвечает, и какое-то время Чара чувствует странный восторг, как будто поймала его с поличным. Ее тошнит от лицемерия, ее тошнит от лжи и неискренних обещаний – и все, что связывает ее с Сансом, основано на этом. И этот разговор – квинтэссенция.
Какого-то черта он усмехается. Чаре снова хочется замахнуться на него, но она понимает, что у нее не хватает сил на то, чтобы так высоко поднять швабру, поэтому она просто устало опирается на нее и пытается одним взглядом выразить всю свою ненависть.
Видимо, безуспешно, потому что Санс это игнорирует и небрежно бросает:
- я сам хочу.
Чара не сдерживает нервный смешок. Ей хочется расхохотаться во весь голос, но вместо этого она, посмеиваясь, прислоняется к стене и съезжает по ней вниз. Резко нахлынувшая усталость сбивает ее с ног, гордость Чары разбивается об пол вдребезги, потому что она вынуждена смотреть снизу вверх – и она пытается это делать, сохраняя остатки чувства собственного достоинства: выдавливая поломанную, безобразную улыбку.
- что тебя так рассмешило?
Чару бесит.
Бесит, что Санс стоит тут такой вальяжный, бесит, что он мешает ей работать, бесит, что разрушает спокойную атмосферу фермы, бесит, что он видит ее в очередной раз такой жалкой и несчастной. Лучше бы он убил ее тогда, у ее дома, когда она хотя бы пыталась дать какой-то отпор. Чара проклинает себя, его и остатки собственной человечности, а еще трусость, которая день за днем не дает ей покончить со всем раз и навсегда.
Злость вяло колышется в ней, медленно бурлит, но затихает быстро, не принеся никаких плодов, оставляя Чару совсем без сил, и она устало вытягивает ноги, плюхаясь на мягкую почву. Штаны все равно уже безнадежно грязные.
- Чара? – повторяет свой вопрос Санс.
Она смотрит на него сверху вниз, уже беззлобно, но все еще без малейшей симпатии в глазах.
- Ничего, - полушепотом отвечает.
- ничего?
- Ничего.
Чара чувствует себя ребенком, как будто она вернулась на много лет назад, когда они с Азриэлем играли в эхо-цветы и просто повторяли одно и то же слово по кругу. В этом абсолютно не было смысла, и в это можно было играть, пока не надоест… Прямо как перезапуски.
Санс опускается рядом с ней, на расстоянии в полметра, так же вытягивает ноги и задумчиво смотрит куда-то вперед. Если точнее – на забор, который отгораживал зону гонок от остальной фермы. Забор уже давно пора бы покрасить, а лучше вообще переделать заново, потому что некоторые дощечки уже начинают гнить у основания.
- тебя ничего не рассмешило?
Санс говорит, оказавшись ближе к ней, уже тише, и это не так раздражает. Боковым зрением Чара видит, что он ниже ее на целую голову, и ей кажется странным, что при всем при этом у нее всегда было ощущение, что она по сравнению с ним маленькая и незначительная.
- хочешь помолчать?
Чаре интересно, как долго он будет донимать ее вопросами, если она просто будет сидеть с закрытым ртом.
- давай помолчим.
Они молчат.
Чара думает, что это все еще ужасно лицемерно и противоестественно. Еще ей кажется, что это все отвратительно неправильно и в целом так быть не должно. А если и должно, то всему этому должен предшествовать какой-то эпизод, где они обкашливают вопросики и решают проблемы своих взаимоотношений. Может она просто забыла тот день, когда они вместе сходили к семейному психологу? «Здравствуйте. Моя жена хочет меня убить, да и я ее тоже не против» - «Ничего, это частая проблема у супругов, мы с вами разберемся!». У нее бывают провалы в памяти. Она бы не удивилась, если бы такое реально произошло.
В конце концов, все ее существование сейчас – неестественно. Просто Фриск взбрело в голову вытащить всех из пустоты. Просто она очень сильно полюбила эту мертвую несчастную девочку, комментирующую происходящее в ее голове. Просто сковала эту девочку обещанием никуда не уходить, потому что ее, видите ли, простили и любят.
Чаре тоже хочется простить и любить. Но пока что у нее остается сил только на то, чтобы не думать об этом всем, монотонно проживать день за днем, набрасывать подобие рисунков в скетчбуке и каждый вечер желать умереть во сне.
Еще она думает, что уже совсем не злится. Что в Ватерфолле снова спокойно. Что Санс, оказывается, и правда умеет молчать – так умеет, что кажется, что его здесь и сейчас просто нет.
Когда Чара поворачивается к Сансу, чтобы наконец что-то сказать, она понимает, что на ферме одна.
***
После жары Хотлэнда прохлада Ядра ощущается как глоток свежей воды.
Санс не очень любит ходить сюда. В детстве – да, он обожал плутать по этим бесконечным коридорам и этажам, пробираясь в комнаты, за дверьми которых таились новые и новые тайны, носить белоснежный халат и помогать, будучи ассистентом…
Сейчас Ядро напоминает об очень больших потерях. Будь воля Санса – он бы снес его с лица земли, а на его месте построил бы что-нибудь полезное и развлекательное. Бассейн, например. Или аквапарк. Почему в Подземелье до сих пор нет ни одного аквапарка?
Но беда была в том, что отец проводил здесь большую часть своей времени, лишь изредка выбираясь куда-то поесть или навестить кого-то, поэтому, чтобы с ним увидеться, Сансу приходилось раз за разом преодолевать неприятную хотлэндовскую жару, а потом пересечь несколько этажей Ядра и проехать еще какое-то время на лифте – какого-то черта на этой территории не работали короткие пути. Очередная гениальная задумка отца, видимо.
Гастер ни раз предлагал Сансу присоединиться и вместе разрабатывать, строить и придумывать что-то новое, но последний всегда отказывался. Слишком много работы, слишком много сил.
Слишком большая ответственность.
Но об этом он никогда не скажет. Никогда не сознается в своей слабости.
Никогда не заговорит о том, что до сих пор в ушах стоят крики отца, падающего в бездонную пропасть Ядра.
Когда Санс заходит в лабораторную, первой он видит Альфис, как обычно закопавшуюся по шею в каких-то бумагах. Она что-то негромко бормочет под нос, быстро пишет что-то неразборчивым почерком и даже не обращает внимание на то, что кто-то зашел в помещение.
Санс ухмыляется – знает, что, когда Альфис так бурно изображает деятельность, на самом деле под этой кипой бумаг лежит ее телефон, на который периодически приходят СМСки от Андайн. Не мешая ни активной работе, ни интимной переписке, Санс на цыпочках проходит мимо стола и проскальзывает в приоткрытую дверь, через которую он попадает в длинный темный коридор с лестницей вниз.
Со времен спасения душ из Пустоты лаборатория значительно облагородилась. Было проведено нормальное электричество, сделан капитальный ремонт и ее существование больше не покрывалось такой тайной, но вход сюда все равно до сих пор был только по пропускам. Пересекая один из залов, стену которого заслоняет огромный вычислительный компьютер, Санс в очередной раз ловит себя на мысли, что ему хочется скорее уйти отсюда и никогда не возвращаться.
Отца он находит в одном из самых дальних помещений. Тот, чертыхаясь на всю лабораторию, ковыряется длинными пальцами в перчатках в какой-то очередной машине, назначение которой Сансу неизвестно. Гастер настолько увлечен процессом, что до последнего не замечает своего посетителя.
- кхе-кхе.
Он вздрагивает, резко поднимая голову, и тут же облегченно выдыхает.
- Санс? – Гастер качает головой, выпрямляясь. Стоя прямо, он выше своего сына почти в два раза. – Я же просил не подкрадываться ко мне так.
- извини.
Гастер приветственно треплет Санса по черепушке и снова опускается, сгорбившись над своей работой.
- Можешь помочь, раз уж зашел. На столе лежит инструкция, нужно собрать детали по ней, они там же лежат, - он машет куда-то неопределенно в сторону.
Санс послушно проходит туда, куда ему сказали, и на столе действительно видит какую-то бумажку, исписанную каракулями. Почерк отца ему знаком, опыт в его разборе есть, поэтому он садится на высокую табуретку, подозрительно похожую на те, что стоят в баре Гриллби, и принимается за работу.
Ему нравится заниматься такими вещами с отцом, пусть даже и в истинной лаборатории. Шум стукающихся друг об друга деталей, напевание отца себе под нос, запах металла, резины и немного сырости – все это напоминает о детстве, временах, когда Санс был еще меньше, чем сейчас, таскался с Гастером, цепляясь за край его халата, и кормил младенца-Папайруса несъедобными спагетти.
Именно тогда он в первый раз увидел эту зашуганную девчонку с глазами человека, живущего на свете не один десяток лет.
Он помнит до сих пор этот день, как будто это было вчера: они с Папайрусом в очередной раз проводили время в Ядре, потому что их дома было не с кем оставить, носились по лаборатории Альфис и громили все, что попадется под ноги, как дверь отворилась и на пороге оказались встревоженная чета Дриимуров, держащих за руки существо, не похожее на остальных монстров.
У нее были очень холодные ладони, грустный взгляд и очень красивая улыбка. Санс это понял, когда его попросили посидеть с девочкой, названной Чарой, «пока взрослые поговорят». Он целых десять минут пытался расшевелить ее каким-то разговором, и сработал только какой-то идиотский каламбур. Хотя, может, он и не был таким идиотским, потому что Чара хихикнула, осторожно приподняв уголки губ, и это была самая прекрасная улыбка, которую Санс тогда видел за все свои десять лет.
С того времени утекло так много воды, что воспоминания отдаются тяжелой неприятной болью в груди.
Санс хмурится. Деталь по какой-то причине не входила в пазухи другой. Может, инструкция ошибочна?
«Как-то я постарел…».
- Не той стороной.
Санс вздрагивает и поднимает голову. Над ним возвышается отец. От него пахнет машинным маслом и резиной.
Запах детства.
- Переверни.
Санс делает, как ему говорят, и – о чудо – деталь входит одна в другую с приятным «щелк». Он довольно вертит собранный механизм в руках и протягивает его Гастеру.
- Мне не нужно, это был недоработанный. Я просто хотел тебя занять, - улыбается.
Санс усмехается. И правда. Будто ничего за эти долгие годы не изменилось, и их не
разделяли сотни перезапусков и собственные смерти.
- я это сразу понял. только не спеши это так быстро списывать со счетов. можно использовать, как предохранитель.
Гастер с уважением смотрит на сына, тем самым взглядом, который можно трактовать как «достойная смена растет», и все же забирает собранный механизм, убирая в карман уже давно не белоснежного халата. Сансу хочется предложить забрать его и постирать, но знает, что отец откажется.
- Итак, - Гастер присаживается рядом на стол и откуда-то из залежей деталей достает бумажный стакан кофе, уже явно остывшего и разбавленного чем-то несъедобным по ошибке, - ты же не просто так зашел навестить своего пожилого родителя?
- па, - Санс закатывает глаза. – ну брось. я к тебе и без повода захожу.
- Но сейчас-то с поводом.
- с чего ты взял? – на автомате принимает оборонительную позицию Санс, хотя понимает, что в этом нет никакого смысла.
Гастер пожимает плечами и загадочно подмигивает.
- Чувствую.
- ну да…
Санс пытается строить из себя хорошего сына еще несколько минут, расспрашивая отца о работе, слушает, какие интересные слухи среди сотрудников, как телекомпания Меттатона достала со своими внезапными визитами с интервью и какая Альфис рассеянная на работе из-за своей девушки, но на рассказе о том, какие цветы посадил Азгор в этом сезоне, не выдерживает и выдает:
- это по поводу Чары.
Гастер тут же прерывает свое повествование. Обычно он бы возмутился, пожурил бы сына или вовсе продолжил говорить, игнорируя, но сейчас на его лицо набегает встревоженное выражение лица. Он даже отставляет стакан с кофе, из которого все равно так и не сделал ни глотка.
Санс молчит, пытливо смотря на отца и ожидая хоть какой-то реакции – знает, что без нее продолжить просто не сможет, как бы он себя не заставлял. Ее долго не следует. Гастер тянет с ответом: снимает очки, протирает линзы, из-за чего они становятся только грязнее, и наконец говорит:
- Ты думаешь, она плохо перенесла восстановление?
Гастеру очень не нравится слово «воскрешение». Он думает, что это звучит слишком «по-религиозному» - а человеку науки такие термины не следует употреблять.
- не знаю. не могу сказать, что она как-то плохо выглядит.
- Мне бы ее на обследование вытащить, но после первого и единственного раза я ее больше не видел, - задумчиво бормочет Гастер и тут же ойкает, переводя встревоженный взгляд на сына. – Ты ее видел?
- буквально часа четыре назад.
Гастер задумчиво смотрит куда-то вдаль, покачивая ногой. Сансу всегда нравилось, что его отец подходит ни под шаблон «рассеянного ученого», ни под «серьезного взрослого». Он всегда немного навеселе, в нужные минуты становится собранным и даже каким-то мрачным, - и никогда не стесняется выражать свои чувства, щедро целуя уже давно выросших сыновей в макушки. В последнее время это происходит даже чаще. Видимо, соскучился по ним в Пустоте.
- Ты боишься, не навредит ли она кому? – после долгой паузы произносит Гастер, заглядывая в глаза Сансу.
Тот хмурится, избегая глазного контакта.
- Значит, боишься, - заключает отец.
Удивительно, как он понимает его спустя стольких таймлайнов разлуки.
Сансу очень не хочется говорить дальше, но он уже начал этот разговор, и, пока не выложит все, о чем сейчас думает, Гастер его не отпустит – и эта отвратительная его манера пытливо заглядывать в глаза и понимать, что его чадо что-то скрывает… всегда выводила из себя.
- себе, может быть, - неуверенно отвечает Санс.
Гастер перестает качать ногой и с любопытством переводит взгляд на собеседника, складывая руки на груди. Его бровь вздергивается вверх – и Санс с тоской понимает, что за вопрос сейчас последует.
- Ты о ней беспокоишься
Санс игнорирует это.
Потому что он, черт возьми, не в восьмом классе, а Чара – не его симпатичная одноклассница, которая ему нравится. Они оба взрослые люди, с тяжелым багажом прошлого за спиной, а еще…
- я пытался ее убить неделю назад.
Черт возьми, и как отец это делает?
Заставляет выкладывать всю подноготную.
Санс боится смотреть на Гастера. Он знает, что отец недоволен, знает, что он хмурит брови и неодобрительно качает головой – как делает каждый раз, когда Санс поступает неправильно.
Неправильно.
- пап, она убивала нас все это время! – мгновенно вспыхивает Санс, едва слышит чужой вздох и предвидит нотацию. – как я могу ей доверять?
- Она слаба и беззащитна, - парирует Гастер.
- она убивала Папайруса! сотни раз!
- Она раскаялась.
- и меня, пап!
Санс, наверное, сейчас выглядит как обиженный ребенок, чьи родители не понимают, как сильно ему хочется этого игрушечного супергероя в магазине. Ему стыдно, и он впервые за столько лет чувствует себя маленьким мальчиком.
Столько лет хранит спокойствие, а отец каждый раз срабатывает, как детонатор, и диалог с ним выводит на целый спектр эмоций.
Санс делает вдох, пытаясь успокоить разбушевавшуюся бурю в груди. Помогает.
- прости, - наконец произносит он.
- Ничего.
Они сидят и молчат так еще какое-то время. Проходит, может, еще минут пять, прежде чем Гастер говорит:
- Я понимаю, почему она так поступала. Пустота… отравляет. Моей силы воли хватило не поддаваться ей, но Чара… она была, по сути, еще ребенком.
Санс помнит.
Он помнит, что это был ее восемнадцатый день рождения. Тогда он целый день собирал цветы по всем Руинам, чтобы сплести ей большой-большой венок. Позже он возложил ей, бездыханной, этот венок на грудь.
- Я понимаю, что ты злишься. Да, - Гастер усмехается, - ты, наверное, в ярости. Это нормально. Просто… помни, что не все так однозначно.
Санс понимает, что на этом разговор исчерпан. Он поднимается с табуретки, смахивает металлическую стружку с куртки и бредет к выходу. Запах резины вдруг становится тошнотворным, а стены Истинной лаборатории – давящими.
- Санс.
Гастер окликает его, когда тот доходит уже до самой двери.
- Не навреди ей.
Ответа не следует. Дверь с грохотом закрывается.
Гастер еще сидит какое-то время на столе, покачиваясь из стороны в сторону, думая о чем-то. Затем вздыхает, сползает на пол и тянется к стакану с кофе.
- Тьфу, ну и мерзость.
Все же добавил туда случайно машинное масло.
***
Иногда Чаре кажется, что, вдобавок к депрессивному расстройству, у нее развивается паранойя. Иначе она не может объяснить, почему последние несколько дней у нее постоянно ощущение, что за ней кто-то следит.
Она вздрагивает, когда боковым зрением за окном замечает движение какого-то силуэта – поворачиваясь, его уже там нет. Ей неуютно, когда, сидя на корточках, она стирает одежду, опустив руки по локти в ледяную воду в тазу, и чувствует на своей спине чей-то взгляд. Ей страшно, когда, возвращаясь домой поздно вечером с фермы, она слышит хруст ветки под чьей-то ногой.
Какая-то часть ее понимает, кто это, и что, по идее, ей даже нечего бояться, но Чара изо всех сил надеется, что она ошибается. Потому что лучше уж ее преследовал какой-то маньяк-извращенец, чем он.
Когда это происходит в очередной раз – Чара выходит на улицу, чтобы проверить, высушилась ли простыня, висевшая на протянутой от забора до крыши веревке уже третий день – она все же успевает заметить знакомую до боли синюю куртки.
Чертыхается про себя.
Следит ли он за ней, проверяя, чтобы она кого-нибудь ненароком не придушила, или надеется предотвратить какой-нибудь несчастный случай или самоубийство – в любом случае это очень раздражает. И Чара не знает, в чем основная причина: то, что он в целом за ней постоянно присматривает, или то, что тем самым постоянно о себе напоминает.
После того сна она старается избегать любых мыслей о Сансе. Она рада бы совсем о нем забыть, но у них обоих за спиной тяжелый общий багаж прошлого, который никак не сбросить, как бы не хотелось. Это прошлое стало единым с ними, и тут уже ничего не попишешь. Остается только носить, как крест, и мечтать перечеркнуть, стереть ластиком, вынести на свалку.
«Ничего не было», - говорит себе Чара, когда в очередной раз в ее памяти всплывает еще одно неудобное, неправильное болезненное воспоминание. Она повторяет это как мантру, снова и снова, но ничего не помогает. Самообман не работает.
Забыть Санса – это все равно, что забыть большую часть жизни, потому что этот засранец почему-то постоянно фигурировал в ее воспоминаниях с девяти лет. С того самого момента, как она упала с горы.
- Долго ты меня преследовать будешь?
Чара озвучивает это одним прохладным вечером, стоя у подземной реки. Она выбралась сюда, надеясь насладиться одиночеством, послушать эхо-цветы и хоть ненадолго абстрагироваться от нескончаемого потока депрессивных мыслей в своей голове, но ее надежды были разрушены хрустом ветки у нее за спиной. Чара думает, что это последняя капля.
- Давай, сделай вид, что тебя тут нет, - с этими словами она поворачивается. Какая-то часть нее все еще надеется, что она просто сходит с ума, и у нее начинаются слуховые галлюцинации.
Ее мечты рушатся о ненавистную ею костяную черепушку.
На этот раз он почему-то не улыбается. Прежде, чем в его взгляде появляется привычное равнодушие, а на лицо наползет ухмылка, Чара успевает поймать какую-то растерянность в его глазах, а вместе с ней – что-то непонятное, далекое и болезненное…
Безошибочно она определяет – их общее прошлое.
- я и не собирался, - ничуть не подавая вида, что его только что поймали с поличным,
Санс разводит руки.
- Ну, конечно. Еще скажи, что это не ты меня сталкерил последнюю неделю, стоило мне выйти из дома.
Уголки рта Санса вздрагивают, но его выражение лица не меняется. У него всегда было хорошо с самообладанием.
- кто-то же должен за тобой следить, малявка.
Чара уже настолько устала от абсурдности происходящего, что уже даже не обращает внимание на режущее ранее слух обращение. Месяц назад она не могла бы и подумать, что они не будут гореть желанием прирезать друг друга при встрече, не то, что терпеть его панибратство.
Она отворачивается, бредет вдоль реки, носком ботинка шелестя травой, и ей не надо оборачиваться, чтобы знать, что Санс идет за ней. Она его не приглашала, но разве он бы послушал, если бы она его послала?
- А зачем за мной следить? – бормочет под нос Чара. Как ей кажется, негромко.
Санс ее слышит.
- чтобы не натворила глупостей.
Чара усмехается. Тогда, получается, надо было за ней следить с давних времен. Еще до начала этой эпопеи перезапусков.
Еще до ее смерти.
Она знает, что Санс думает о том же самом.
- Зачем все это?
Чара не уточняет, что именно, но в этом нет необходимости.
- а тебе не нравится быть живой?
О, если бы не их общее прошлое! Если бы не шрамы, оставленные друг другу сотни раз, которые Чара, казалось, ощущала до сих пор! Если бы не разделенная на двоих столько раз боль, ненависть!
Какими бы замечательными друзьями они тогда были: понимающими друг друга с полуслова.
- Я бы предпочла уже умереть раз и навсегда без возможности вернуться.
Санс делает несколько больших шагов, догоняя ее, и теперь шагает, вернее, бредет, вместе с ней рядом.
- а еще спрашиваешь, зачем за тобой приглядывать.
Чара косится на него, натыкается на внимательный взгляд и тут же отворачивается, почему-то покраснев. Ей почему-то некомфортно сейчас смотреть ему прямо в глаза.
В них, будто в немом фильме, она видит все то, о чем они сейчас умалчивают, делая вид, что этого не было.
- Фриск ради тебя отдала свое фактическое бессмертие.
- Не только меня. И я ее об этом не просила, - огрызается Чара.
- люди совершают такие поступки не потому, что их просят.
У Чары создается впечатление, что она смотрит какой-то дурацкий поучительный фильм, и вот-вот Санс обернется к невидимому зрительному залу и скажет какую-то заумную фразочку, подняв указательный палец.
Она злится. Потому что не знает, как объяснить Сансу, что она, черт возьми, не просила ее спасать. Не просила вытягивать из Пустоты вместе с остальными томящимися там душами. Не просила играть в спасателя, не просила любить ее. Она просто надеялась наконец найти покой и не жить.
А по итогу – волочит бессмысленное существование, скованная обещанием не бросать Фриск (хотя на кой черт она ей, такая травмированная, сломанная-переломанная, нужна?), вынужденная выполнять дурацкую рутину каждый день, ходить к Герсону за едой и иногда – в Новый Дом на рынок, потому что какого-то черта у ее организма есть неудобная потребность питаться.
Но Сансу, в целом, это и не надо объясняет. Он понимает без слов.
Они доходят до подобия мыса, который упирается в подземную реку. Та, разливаясь, утекает куда-то в глубины пещеры, до которые свет бирюзовых камней из стен уже не долетает. Мрак пугает, и только размеренное журчание ручья, да непрекращающийся шепот эхо-цветов успокаивает.
Чаре хочется закрыть глаза и лечь на эту черную водную гладь, как на кровать, закрыть глаза и стать унесенной куда-то туда, далеко, в эти пещеры, до которых руки монстров-исследователей еще не добрались. Может быть, там она наконец найдет хоть какой-то смысл своего существования.
Чара знает, что Санс продолжает на нее смотреть. Пытливо, выжидая чего-то, потому что знает, чувствует, что что-то она все-таки скажет.
Чара не понимает, как он умудрился ее выучить так хорошо.
- вы дорого заплатили за какой-то десяток душ, глупцы.
- тебе стоит быть благодарной.
она болезненно ухмыляется, прикусывает разбитую костяшку и умирает тысячу раз в секунду где-то в другой вселенной, а на деле просто утирает ладонью непрошенную слезу.
- я не умею.
он лишь пожимает плечами.
- так я научу.
По воде пробегает рябь – река взволнована подземным ветром. Чара думает, что ей холодно.
На нее накидывают куртку.
Она хочет поспорить, но сил у нее не остается. Все, что она может сейчас – это стоять по колено в высокой траве, смотреть в чернеющую даль пещер и чувствовать, как катятся крупным градом слезы по щекам.
Чара ничего не отвечает Сансу, но он и без слов ее понимает.
- давай помолчим.
Санс действительно умеет молчать.
Так умеет, что Чаре от этой тишины даже становится немного легче. Она тянется пальцами, не глядя, и сжимает в ладони рукав чужой футболки.
Буря, гремящая в ее груди посреди ледяной пустыни, становится чуть тише, и Чара не знает, кого в этом винить – тишину этого места, теплую куртку на ее плечах или Санса. Но сейчас думать об этом не хочется.
Ей хочется молчать.
Молчать хорошо.
Она даже не сопротивляется, когда ее ведут коротким путем.