пытаешься жить
пытаешься не кричать
каким образом это все до сих пор продолжается?
ты заперт в собственных сновидениях
...
борьба - это не лекарство
она разъедает тебя, словно опухоль
...
разбуди меня, когда это все закончится
[the chanberries - wake me when it's over]
Чаре было холодно.
Быть может, дело в том, что кондиционер в палате работал с перебоями, или одеяло было недостаточно плотным, а может ее тело слишком ослабло, чтобы согреваться. Она старается не думать об этом, чтобы не утонуть в тревоге, и просто просит улыбающуюся медсестру принести ей еще горячего чая.
Посещения семьи Дриимурров сократились. Чара догадывалась, что это было не по их желанию –она каждый раз слышала голос взволнованной Ториэль за час до того, как ее могли пустить к больной – а скорее предписанием доктора. Мол, постоянные визиты только утомляют и выматывают.
Какая тупость. Будто бы у нее осталась жизнь, на которую нужно сохранить силы.
Умирать было скучно. В палате, помимо койки и кучи медицинских аппаратов, которые постоянно издавали какие-то негромкие звуки, находился еще телевизор, по которому крутили единственный канал в подземелье; тумбочка, на которой покоилась стопка притащенных Азриэлем книжек (Чара прочитала почти все за несколько дней – настолько ей было нечего делать); возле кровати позорно покоился тазик, который в последнее время меняли все реже. Из-за этого могла появиться какая-то надежда, но Чара знала – лучше ей не становится, просто у организма уже не хватает сил выталкивать из себя яд. По крайней мере, ей все еще позволяли самой ходить в туалет, а не надевали подгузник. Где-то Чара прочитала, что, когда человек умирает, из него тут же выходит все, что было внутри до этого. Возможно, имеет смысл, когда станет совсем нехорошо, согласиться на подобное унижение, чтобы облегчить судьбы санитаров.
Иногда Чара думала, что ей хотелось бы быть монстром. Тогда она бы просто рассыпалась в пыль. Эта перспектива намного приятнее, чем вечность разлагаться где-то в чертогах замка.
На телевизоре появилась заставка какого-то кулинарного шоу. Чара приподнялась на локтях. Ей уже нельзя было ничего есть, все питательные вещества она получала из лекарств, которые по трубке вкачивались ей в организм. Но любить смотреть подобные передачи она не перестала, да и ведущий там был забавный. Сегодняшний звездный гость – герой войны Герсон. Впрочем, как и всегда.
От движения Чары с ее живота сползла чуть ниже бумажка, изрисованная карандашами. Чара мельком взглянула на нее, убедившись, что та не упадет на пол при дальнейшем перемещении на кровати. Это был подарок от Азриэля, который он ей вручил, приходя в крайний раз – открытка, на внешней стороне которой были нарисованы все Дриимурры и Чара, которые держатся за руки, а на внутренней – букет цветов и каллиграфически выписанное пожелание поскорее выздороветь.
Взгляд брата, полный надежды, делал больнее, чем часы выблевывания своих внутренностей. Чара тогда смогла только хрипло поблагодарить.
Секунды превращались минуты, минуты – в часы, и Чара поймала себя на мысли, что, не двигаясь, смотрит по счету уже пятый выпуск кулинарного шоу. Видимо, сегодня они пускали какой-то марафон.
Чара не знала, сколько сейчас времени. Раньше она определяла это по посетителям (было разрешено приходить только в три часа дня ровно на сорок пять минут). Теперь посетители приходили не каждый день, и она окончательно потерялась.
В тот же момент, когда она подумала об этом (а может, не в тот же; может через пять минут, или пятьдесят пять – она уже не могла это определить), дверь распахнулась.
Чара вздрогнула от неожиданности. Насколько она помнила, сегодняшний день не был днем посещений, поэтому гостей она не ожидала, да и медсестра к ней приходила только чтобы занести еду и таблетки. Но вопросы сразу отпали, едва Чара увидела своего гостя.
Санс вошел неспеша, как обычно засунув одну руку в карман. На нем были шерстяные штаны и теплый свитер – видимо, не одной Чаре холодно – но на ногах привычные тапочки. В целом, он выглядел как обычно.
Но что-то выдавало в нем какое-то беспокойство. Было ли дело в том, как он осторожно и негромко прикрыл за собой дверь, или в каком-то тоскливом взгляде, или во все такой же небрежной, но немного усталой походке? Чара предположила, что все сразу.
- Я думала, что сегодня ко мне никому нельзя, - вместо приветствия произносит она, едва Санс приближается на достаточно близкое расстояние, чтобы услышать ее охрипший голос.
- никому, - кивком подтверждает Санс, - кроме обаятельных скелетов, которые знают, как задобрить медсестер.
- Да ну? Так уж и задобрить? – усмехнулась Чара.
Санс закатил глаза.
- ладно-ладно, я просто сынок главного ученого в Подземелье, поэтому никто не может мне перечить. ну кроме отца, разумеется, - поспешно добавляет. – знала бы ты, что мне пришлось ему пообещать, чтобы он разрешил к тебе забежать ненадолго…
- Неужели готовить всю неделю?
- бери больше – две!
Чара притворно ахнула.
Санс со скрипом придвинул тумбочку, скинув с нее книги на пол, и плюхнулся на ее деревянную поверхность. Тумбочка была на колесиках, поэтому он смог, схватившись за изголовье кровати, подтянуть ее вместе с собой как можно ближе к голове Чары.
Чара подняла взгляд, заглядывая ему прямо в глаза. Так, когда его лицо было совсем близко, она видела, насколько он сейчас уязвим, строя из себя несгибаемого шутника. Она видела, как подрагивали его уголки губ, как отчаянно он пытался улыбаться, чтобы не показать ей свои слабости.
«Я – твоя слабость».
- как ты себя чувствуешь?
Его руки поползли по постели, нашли ее ладони. Чара расслабила кисть, позволяя его пальцам переплестись с ее, и затем слегка сжала.
- Не спрашивай. Лучше расскажи, как там дела у остальных?
Санс бросил на нее задумчивый взгляд на несколько секунд. Улыбка постепенно сползла с его лица, оно приняло расслабленное состояние, в каком-то плане даже равнодушная.
Чаре больше нравилось видеть его таким, чем наигранно-веселым.
- да как обычно. Альфис все также пытается выделиться из лаборанток, чтобы работать с моим отцом, недавно изобрела какую-то прикольную штуку, правда, никто не успел понять, что это, прежде чем она взорвалась. у Папайруса новое любимое блюдо, спагетти. он возомнил себя великим шеф-поваром и готовит их каждый день, а потом заставляет меня есть и делать рецензию.
- Вкусно?
Санс многозначительно закатил глаза, заставив Чару хихикнуть.
- а, недавно видел Герсона. он взял себе в ученицы какую-то борзую рыбу, учит ее драться.
- Рыбу? – Чара вопросительно выгнула бровь.
- ну, я не знаю, как объяснить, - Санс развел в стороны руки. – она как бы не похожа на рыбу, но есть в ней что-то… рыбье… отвали, короче, - сердито фыркнул он, когда Чара начала посмеиваться с такого объяснения. – шучу. не отваливай.
Он потянулся рукой к ее лицу. Чара замерла. Скосила глаза вниз, на его пальцы – он провел по ее щеке, нежно, осторожно, будто она была сделана из хрусталя и он мог ее поцарапать; повел пальцем вверх, зацепил прядь волос и аккуратно завел за ухо.
- прости, что не пришел раньше, - резко понизив громкость голоса, произнес Санс. – я… в общем, отца было очень сложно уломать. он все настаивал на соблюдении правил и визитах только в положенное время, но разве я мог забрать у Дриимурров последние минуты с тобой?
На слове «последние» у него дрогнул голос. Чара сделала вид, что не заметила.
- А ты бунтарь, получается. Скоро и школу будешь прогуливать? Ах, да, ты же ее бросил в последний год.
- потому что я непризнанный гений, и мне не нужна эта ваша система образования, - парировал Санс.
- Папенькин сынок ты, вот ты кто.
- ну ты и заноза.
Чара снова улыбнулась. За последние десять минут она чувствовала радость чаще, чем за целую неделю в больнице. Она даже почти забыла, что умирает.
Ей даже захотелось рассказать об этом Сансу, но она прикусила себя за язык, едва почувствовала, что заветные слова вот-вот сорвутся с языка. Не нужно этого. Будет лишним.
Они замерли на какое-то время, смотря друг на друга, не шевелясь, будто их одновременно поставили на паузу. Чара впитывала чужой взгляд, остановившийся на ее лице, пытаясь запомнить этот момент до мелочей – с рукой Санса на ее щеке, запахом его одеколона в комнате, ложным приливом сил от положительных эмоций.
В какой-то момент Санс отвел взгляд, его ладонь сползла с чариного лица, и волшебный момент рассеялся. Им обоим стало как будто неловко от этого слишком интимного момента – ведь что может быть интимнее, чем коротать время, ожидая смерти?
- чем ты тут занимаешься вообще? – поспешно заговорил Санс, пытаясь рассеять неловкость. –читаешь? – он опускает взгляд на сброшенные им на пол книги. – «волшебные приключения козлика в стране чудес». тебе пять?
- Это Азриэль принес, - со вздохом ответила Чара. – От однообразных передач по телеку меня уже тошнит, поэтому придется довольствоваться тем, что есть.
- а мою книгу ты уже прочитала? – Санс наклонился за детской книжкой, поднял ее и принялся листать, с увлечением рассматривая яркие картинки. Многие страницы с текстом были изрисованы рукой самого Азриэля – и изрисованы, на самом деле, хорошо. Вот тут сквозь строчки летит космический корабль, здесь на краю страницы растут цветы…
- Мне кажется, я ее уже наизусть выучила, проштрудировала от корки до корки. Удивлена, что мне понравилась такая нудятина. Зато теперь я немного разбираюсь в физике.
- это не нудятина, а научпоп, - притворно обиделся Санс. Он задержался на последней странице с содержанием, рассматривая какой-то очередной рисунок Азриэля. – у нас дома таких куча. в следующий раз принесу.
- В следующий раз…
Чара приподнялась на локтях, приводя себя в сидячее положение, и чуть-чуть скривилась – это движение болью отозвалось где-то в желудке. Ей хотелось бы ответить что-то вроде «да, конечно, приноси» - но она не была даже уверена, что доживет до его следующего прихода.
И в этот момент у нее сформировалось ее самое яркое и последнее желание, которое чувствовалось сильнее, чем приближающаяся смерть.
- Забери меня домой.
Санс ответил не сразу.
Он еще какое-то время задумчиво смотрел на изображенное что-то в книге – Чара видела, как его взгляд обводил каждый контур. Она терпеливо ждала, пока он не перелистнет страницу и не обратит все свое внимание на нее.
- домой? – рассеянно повторил Санс, будто не услышав ее с первого раза. – куда?
- Домой. К Азгору и Ториэль. И Азриэлю.
- зачем домой? ты же лечишься.
От обиды Чара едва не прикусила губу, и к глазам подступили слезы. Это не первый диалог на эту тему, которую она вела – до этого она битый час обсуждала это с Ториэль, и та наотрез отказалась забирать приемную дочь из больницы. Ториэль цеплялась за последнюю соломинку, надеясь, что магическим образом Гастер спасет умирающую – но Гастер просто ученый, он не волшебник.
Чара надеялась, что хотя бы Санс поймет.
- Я не лечусь. Мне просто оттягивают момент моей смерти.
- разве вся жизнь – это не оттягивание момента смерть? – полушутливо-полуфилософски выдал Санс.
Чара укоризненно на него посмотрела, и улыбка сползла с его лица.
- прости.
- Ну неужели ты не понимаешь? – Чара ухватилась за проявленную слабость, за его дрогнувшие уголки губ, надеясь, что она сможет его разжалобить. Она потянулась вперед, хватая его за ладони. – Санс, я торчу тут в одиночестве целыми днями, постоянно только читаю, блюю и сплю. Единственное развлечение – это гадать, с какой попытки медсестра попадет в мою вену, когда в очередной раз будет ставить капельницу. Я хочу домой. Я хочу к семье. Я хочу к тебе.
На протяжении всего монолога Санс выглядел так, будто он хотел вставить какую-то реплику, но последние слова заставили его забыть все, что он хотел ответить. Он нервно отвел взгляд, будто пытаясь быстро что-то сообразить.
- Я хочу умереть счастливой, - отчаянно выдала Чара. Это ее последняя возможность вернуться домой. – Пожалуйста, Санс. Мои последние дни не должны быть в больнице.
Она моляще заглянула в глаза Санса, притягивая его руки к себе и оставляя обкусанными губами поцелуй на костяшках. В его глазах она видела только смятение – ничего, что могло бы дать ей надежду.
- Чара…
Санс поднялся с табуретки, становясь теперь еще выше, чем Чара. Она смотрела на него снизу вверх, сжимая его пальцы в своих, чувствуя, как начинают слезиться глаза.
Он наклонился, губами касаясь ее лба, а потом, аккуратно освободив свои ладони, осторожно притянул к себе, обнимая. Чара уткнулась лицом в его плечо, наконец-то давая волю слезам, впервые за все время, проведенное в больнице.
- Я не хочу умирать, - прошептала она.
Санс гладил ее по голове, запуская пальцы в грязные волосы, не видевшие душа уже несколько дней.
- Гастер не согласится отпустить тебя умирать, - Санс никогда не подводил аккуратно к своему отказу – он говорил всегда сразу и прямо. Как и сейчас. – он ведущий ученый, мне кажется, всей нашей планеты. ты бы знала, как он монстров прямо с того света вытаскивал во время войны! по крайней мере, если верить рассказам Азгора и Герсона. и ты думаешь, что он не победит какое-то там отравление? фигушки.
Чара ничего не ответила. Лежа на плече с закрытыми глазами, она чувствовала ледяные дорожки слез у нее на щеках. Ей было больно не от того, что Санс сказал ей «нет» - ей было больно, потому что он не понял.
- к тому же я сам себе бы не простил, если бы отпустил тебя, не дав побороться за жизнь.
Чара прикусила язык, не давая вырваться отчаянному всхлипу из груди, и уткнулась лицом в чужое плечо, делая вид, что она просто устала, на самом деле – вытирала о ткань футболки слезы, свидетелей ее слабости.
Не хватало еще, чтобы последним воспоминанием о ней осталось ее обезображенное рыданиями лицо.
Она почувствовала ладонь Санса у себя на плече – он мягко, но решительно отодвинул ее от себя, словно ставя точку в их диалоге. Он смотрел на нее, осторожно улыбаясь, в глазах читалось – «прости, но так надо». Чара надеялась, что тихая детская обида в ее взгляде не была заметна.
Санс бросил взгляд на настенные часы. Они показывали половину шестого. Час прошел, оставшись незамеченным.
- мне нужно идти. отец скоро придет на дежурство, ему лучше не знать, что я до сих пор здесь - договор был только на полчаса.
- Твой отец – мудак, - не выдержала и язвительно сплюнула Чара.
Санс, встающий в этот момент со стула, замер, бросив удивленный взгляд. У Чары мгновенно пересохло горло, сердце, кажется, пропустило удар – она ненавидела терять контроль. А сейчас это произошло, и черт знает, к чему это может привести. Когда дело касается Гастера, Санс непредсказуем… в один момент он поносит своего отца вместе со своими друзьями, в другой – может дать в нос за безобидную шутку про дыры в ладонях.
Но в этот раз, видимо, Санс был в хорошем настроении (или же он просто снисходительно относился к больной, кто знает), потому что он рассмеялся и нежно потрепал Чару по макушке.
- хотел бы я поспорить, но ты права. он у меня вчера спросил, как дела с биологией, которая мне «никак не дается».
- Он опять забыл, что ты ушел из школы? – фыркнула Чара, переводя дух.
- ага, и то, что в конечном итоге я биологию сдал экстерном еще до своего отчисления. но, - поспешно добавляет Санс, - то, что он ужасный отец, не делает из него плохого ученого. он гребаный гений, и он вытащит тебя. вот увидишь.
У Чары на глаза опять навернулись слезы.
- Обещаешь?
Санс улыбнулся, наклоняясь для поцелуя.
- клянусь на мизинчиках.
Он обхватил ее палец своим, осторожно прикасаясь к губам. Чаре было неловко, потому что из ее рта воняло рвотой, желудочным соком и лекарствами, но Сансу, кажется, было все равно. Он поцеловал ее напоследок еще в лоб, потом в обе щеки и, наконец, в запястья, прежде чем развернуться и, подняв ладонь в прощальном жесте, уйти, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Чара поймала себя на том, что после его ухода еще какое-то время смотрела на дверь, глупо улыбаясь, и щеки у нее горели, как после первого поцелуя. Ей даже немного – совсем чуть-чуть, потому что сил было катастрофически мало – захотелось вскочить с койки и попрыгать от радости.
Может и есть еще надежда, подумала она, откидываясь на подушку и закрывая глаза. В конце концов, Гастер и правда гений, прошедший войну с людьми. У него в арсенале еще наверняка много идей, как сделать ей лучше. Санс ведь ей обещал, верно? Он же не может ей соврать. А пока… пока она очень устала, и ей так сильно хочется спать…
Завтра, завтра обязательно будет лучше.
Когда Чара заснула, в палате автоматические шторки, реагирующие на активность ее мозга, закрылись, предотвращая попадание возможного источника света в палату. Гастер действительно был умен – изобрел мебель для больницы, подстраивающуюся под состояние пациента. В коридоре больницы тоже шум постепенно затихал – приближался отбой.
Тишина простояла еще какое-то время, прежде чем на всю комнату разнеслось громкое пиканье одного из аппаратов. Звук был в ней, а еще в комнатах врачей и медсестер, которые тут же повскакивали со своих мест, бросаясь к дверям, параллельно смотря на монитор с номером палаты, где находился критичный пациент.
Ураган из медицинских работников пронесся по коридорам, разбудив некоторых временных обитателей больницы, и ворвался в комнату. На какое-то время громкие разговоры, требования передать тот или иной медицинский препарат перекрыли оглушительное пиканье, от которого почему-то хотелось расплакаться или прикрыть уши. Нехороший звук.
А потом кто-то поднял руку, бросив взгляд на наручные часы, покоившиеся на худом запястье, и скрипучим тяжелым голосом произнес:
- Время смерти – двадцать два тридцать семь.
***
«Я выгляжу глупо».
«Я выгляжу глупо», - подумал Санс, стоя перед зеркалом и осматривая свой «приличный», как его обозвал отец, вид. Белая поглаженная рубашка, которую скрывает наброшенный сверху пиджак, черный галстук-бабочка, съезжающая набок, брюки, которые, кажется, были ему слегка великоваты – нормально вообще, что он донашивает штаны за своего брата-переростка? И это в восемнадцать лет!
«Это ты просто гном, ага?».
Такой знакомый голос в голове прозвучал так живо, что на секунду Сансу показалось, что он оглянется – и его обладательница в своем любимом бежевом платье-комбинезоне будет стоять в дверях, скрестив руки на груди и смотря с вызовом из-под длинной челки, которую уже давно пора постричь. Желание обернуться было настолько сильным, что Санс подавил его с трудом.
Он же не сумасшедший в конце концов.
Грусть подкралась от этой мысли, и Санс помотал головой, пытаясь думать о чем угодно, но только не о причине того, что он сейчас стоит в черном костюме перед зеркалом, пытаясь понять, нахрена ему выглядеть прилично на таком событии. Будто бы виновница торжества может его увидеть, посмеяться с того, как он убого выглядит, и сочувствующе хлопнуть по плечу – «прости, черт, но ты такой идиот в этом прикиде!».
Если бы так действительно было, после приступа смеха она бы обязательно извинилась за это. И добавила бы: «Извини, что так. Не знаю, нахрена они все так вырядились, еще и тебя заставили. Я бы по-другому хотела все устроить, но меня, типа, не спрашивали».
«ну так может не надо было умирать?»
«Это да. Мой косяк»
Щелчок – это Санс поджег сигарету, опускаясь на кровать. Ссутулившись, он сделал затяжку, поморщился – бросил год назад, уже отвык. Бросил, потому что она попросила. Отец просил, брат просил – Сансу было плевать, а на ее слова не плевать. Но сейчас уже все равно.
Ему захотелось засмеяться в голос от придуманного диалога в голове, но у них в доме столпился, кажется, весь Сноудин, желающий отправиться вместе с ними на похороны – ведь Гастер милостиво согласился провести всех через какое-то свое новомодное изобретение, которое он обозвал «короткий путь» (что-то вроде телепортации) – и он бы не хотел, чтобы его, смеющегося в одиночестве, кто-то услышал. Решили бы, что он совсем свихнулся от горя.
На изобретение Гастера Сансу было плевать, он все равно собирался добраться до Замка Дриимурров на лодке. Не потому, что горел желанием подышать свежим пещерным воздухом – его просто тошнило в последнее время от отца и его изобретений.
Тошнило с того момента, когда с самого утра раздался звонок, и сухим голосом Гастер сообщил, что вчера ночью Чары не стало.
Кажется, тогда Санса действительно вырвало. Возможно дважды. Кажется, он даже плакал. Может даже кричал что-то, ну, знаете, что обычно кричат, когда проходят эти стадии принятия. И вроде бы еще позвонил отцу пару раз, наорал, обвинил во лжи, некомпетентности, эгоизме, тем, что он не держит обещания – и повесил трубку, поняв, что на самом деле говорит все это самому себе.
Санс тогда перед злополучным звонком прогулялся до Руин – час туда, час обратно – набрал цветов, собираясь принести их Чаре в тот же день, а потом героически, под покровом ночи, все же сбежать с ней из больницы, чтобы потом убедить отца лечить ее на дому.
Теперь эти цветы стояли в вазе, перевязанные черной ленточкой. Через несколько часов они будут положены в могилу и закиданы землей.
Вместе с ними уйдут невыполненные обещания, слова, так и не произнесенные, и чувства, которые когда-то сносили крышу, а теперь болезненно давили на грудь.
Санс поморщился, почувствовав неприятную горечь – он сам не заметил, как дошел до фильтра сигареты. Он потушил ее об стену и бросил куда-то на пол – все равно завтра вечером надо будет подметать.
В дверь раздался стук.
- Санс, если не хочешь опоздать, надо уже выходить. Лодочник обещал подплыть к трем, осталось пятнадцать минут.
Гастер как всегда звучал сдержанно, соблюдая личное пространство сына и не входя без спросу. Какое-то время назад, проползая с Чарой в ночи к себе домой, Санс был благодарен этому качеству своего отца. Сейчас от этого дистанцирования и уважения личных границ его начало тошнить.
Снова стук.
- Санс…
- Иду, пап.
Он поднялся, поправляя полы пиджака, последний раз посмотрел в зеркало, убеждаясь, что выглядит достаточно прилично, чтобы до него не докопался отец. Быстро подойдя к двери, он засовывает ладонь в висевших на ней штанах, проверяя, не забыл ли он взять с собой что-то важное. Рука нащупала бумажку, и Санс судорожно вздохнул, разворачивая ее.
Перед ним была вырванная страница из книги, которую он просматривал, сидя в последний раз в палате Чары. На ней аккуратной Азриэлевой рукой были вырисованы ее грустные глаза, курносый нос, неровно состриженные волосы, несмелая, но искренняя улыбка. Выглядело так похоже, что, казалось, она вот-вот дернется, махнет своей шевелюрой и вылезет из бумаги.
Санс дрожащей рукой провел по нарисованному лицу. Здесь она еще до болезни – нет впавших щек, синяки под глазами не такие явные. Или может Азриэль не хотел расстраивать любимую сестренку и решил запечатлеть ее здоровой и пышущей жизнью, а не на смертном одре.
На листок упала капля. «Дождь что ли?» - почему-то подумал Санс и, проводя ладонью по лицу, с изумлением понял, что он плачет.
Он плакал, проходя мимо отца в коридоре, игнорируя его тяжелый взгляд, плакал, сидя в лодке и прикрывая мерзнувшие ноги пледом, плакал, бредя к замку вместе с толпой – попрощаться с дочерью королевской четы пришло, кажется, все подземелье.
Ничего удивительно. Чару любили.
На какой-то момент Сансу стало злобно, ревниво и обидно, словно только ему можно тосковать по ней. Никто из присутствующих не знал ее, как он, не прикасался, как он, не любил, как он – и каждый раз ему приходилось поправлять себя и говорить в прошедшем времени. От этого еще больше обидно, и Санс не знал, почему он так сильно злится, злится на всех – на Дриимурров за то, что забирали у него постоянно часы посещения, на Азриэля, который раньше постоянно мешал быть наедине, на Папайруса, который вечно лез со своими непрошенными малолетними советами в их отношения, на Гастера и его тупую упрямость, и больше всего – на Чару.
Она его бросила. Она построила вместе с ним идиотские воздушные замки, пообещав быть с ним своими словами, грустными глазами и губами, целовавшими только его – а теперь она просто бросила! Посмела вот так вот уйти. Даже не попрощавшись.
Он злился на нее, идя по вымощенным камнем дорожкам, злился, поднимаясь по ступенькам, злился, сжимая эти уже бесполезные цветы.
Злился и плакал, заходя в зал, весь залитый оранжевым цветом сквозь витражи.
Она лежала там, в середине комнаты, в покрытом цветами гробу на специальном прозрачном столе, словно Белоснежка из сказки про гномов.
Всю церемонию Санс слышал тихий плач Ториэль. Азгор стоял, уткнувшись лицом в ладони. Один Азриэль из всей семьи Дриимурров не плакал: он смотрел как-то особенно серьезно и угрюмо, будто даже не слушая происходящее и думая о чем-то своем. У Герсона, ведущего похороны, периодически дрожал голос. Папайрус уткнулся в полы костюма Гастера. Тут и там, в толпе, пришедшей попрощаться с Чарой, раздавались всхлипы.
Сансу стало стыдно.
В конце концов, какое право он имеет думать, что знает и любит Чару больше, чем кто-либо из присутствующих тут?
Знал и любил, поправляет он себя и сглатывает подступающий к горлу комок.
После прощальной речи, все желающие были приглашены к могиле сказать свои последние слова – и в первом порядке, естественно, самые близкие. Санс пропустил вперед всех, кого мог – Дриимурров, Папайруса, подружек, медсестер, с которыми Чара заобщалась, лежа в больнице. Он подошел в последнюю очередь, после своего отца – и ненароком услышал последние слова, которые Гастер говорил, наклонившись к самому уху Чары: «прости меня». Дырявая рука опустилась на лоб погибшей, будто благословляя ее в последний путь и Гастер отошел, бросив быстрый взгляд на сына.
Санс был полным отстоем в прощаниях. Да что уж там, он и в приветах особо не был силен.
Цветы опустились на грудь Чары, и Санс замер, пытаясь запечатлеть этот момент в памяти навсегда – потому что это последний раз, когда он ее видел.
Она была безумно красивой. На ней была ее ночнушка, кажется, постиранная, и волосы ее были наконец-то аккуратно пострижены. Чара выглядела так, будто просто прилегла в гроб поспать ненадолго, и вот-вот очнется, разбуженная шумом пришедших взволнованных монстров. На ее щеках даже был нарисован румянец, который у нее всегда появлялся, когда она спала. Когда-то Санс любовался им часами.
Он бы и сейчас был не против остаться здесь на долгие часы, но только наедине, и чтобы все эти шумные плачущие монстры ушли с глаз долой, и остались бы только он, она и цветы на ее груди. И он бы говорил, говорил и говорил бы долгое время и, может, только в этом случае он смог бы должно попрощаться и сказать все, что хотел.
А пока он может лишь поцеловать ее в лоб, задержавшись так на несколько секунд, в последний раз наслаждаясь прикосновением к ее коже, шепнуть на ухо последнее «люблю» и развернуться, уступая место тем, кто, может, не меньше его хотят попрощаться.
Уходя прочь, он не смотрел ни на кого, и знал, что никто не смотрел на него, каждый был погружен в свои мысли и в свое горе. Все, кто находились в этом зале тогда, любили и ценили Чару по-разному, но на короткое время были едины в своей боли и утрате.
Чару любили все.
И Чары больше не было.
И Санс почти не пожалел о том, что, выйдя из зала, он с размаху залепил удар в челюсть отцу, терпеливо ожидавшему снаружи. Да так залепил, что до хруста, заставив взвыть от боли, и это была первая эмоция за долгое время, которое Санс увидел на лице своего отца. Его опьянило это.
Он еще кричал Гастеру что-то про его эгоизм, бесконечную самоуверенность и что-то про то, что его «желание самоутвердиться помешало ей умереть дома и быть счастливый в последний момент», а в ответ слышал обвинения в незрелости и неразумной рациональности, и еще – «я хотел только помочь ей, неблагодарный мальчишка».
Домой Санс бежал, задыхаясь от слез, сжимая разболевшуюся от удара ладонь. Он не жалел ни о чем – кроме одного.
Чара не любила, когда он дрался, защищая ее.