Чонин опаздывает. Ну, ладно, может не так уж и опаздывает, но, во всяком случае, очень спешит. Или пытается спешить… Вопрос этот очень трудный и многогранный. Многогранный настолько, что ни один философ к какому-либо конкретному решению не придёт, а Ян — тем более. Поэтому он даже не пытается, предпочитая думать, будто бежит быстрее гепарда или хотя бы где-то рядышком под ручку. Омега только перепрыгивает очередной бордюр, стараясь сильно не трястись, а то, не дай бог, наушник выронит, и с ужасом смотрит на часы: половина шестого. Кошмар какой. Просто караул. Видимо, время не любит его прелестную мордашку, раз услужливо подсказывает, что представление через полчаса. Через целых полчаса! Он так-то хотел прийти пораньше, а потом обвинить новопришедших в их «опоздании» и его чересчур долгом ожидании. Да, такой вот он гениальный и неповторимый.

Они с Сынмином и Чанбином договорились на прошлой неделе в кои-то веки сходить куда-нибудь просветиться: почистить свои грешные души, так сказать. И выбор пал на самое банальное, но романтичное, ужасающее и драматичное место в мире — театр. Причём не абы какой, а один из самых достойных в городе, между прочим. Чонин не без ноток гордости сам выбирал постановку и сам всю встречу организовывал (последующий поход в кафе и посиделки у Кима тоже). Он вообще-то театр любил, прямо очень, но ходил туда крайне редко за простым неимением свободного времени. А тут, вроде как, и день рождения, и неожиданно свободные дни у его друзей-почти-женатой-мать-его-пары, и даже снежком припорошило. Ну не удача ли? Праздник — не меньше.

Омега практически галопом скачет к нужному месту, прокручивая и подпевая в голове слова заевшей песни, так вовремя играющей в наушниках, заворачивает за поворот, ведущий к дверям, и почти добегает до них, вот только в какой-то момент поскальзывается и смачно падает. Если быть чуточку точнее, готовится упасть, даже глаза закрывает и съеживается весь. Но что-то идёт не так: твёрдых ступенек под спиной не чувствуется и громкого шлепка мягким и не очень местом не слышится. Где-то тут определённо есть подвох, но Чонин пока не сильно соображает, где именно его нагло дурят. Омега приоткрывает сначала один глаз, затем второй и натыкается на два широко раскрытых и совсем-совсем смеющихся. Взгляд невольно опускается чуть ниже на широкую и безмерно красивую улыбку с яркими завораживающими ямочками на щеках. В нос немедленно ударяет запах сушёной сливы и чего-то отдалённо напоминающего барбарис. Может, это он и есть?..

— Ты чего летаешь? — раздаётся тёплое-претёплое сверху. Альфа задирает голову к небу, сверкая светлыми кудрями, так ярко блестящими на фоне подступающей темноты, а потом опускает лицо обратно к Чонину. — Я думал ты с неба свалился, испугаться уже успел, — жизнерадостно поясняет он, замечая на себе недоумённый взгляд, исходящий снизу. Как будто даже и не ловил — так, решил провести светскую беседу в саду. Чудной какой.

— Друзей подразнить хотел…

— Сверху приземлившись? — юноша омегу на ноги ставить не торопится, только брови в удивлении подбрасывает, не скрывая всей куда-то неприлично быстро ползущей задорной улыбки.

Что-то с товарищем явно не так.

«Надо же, улыбашка какая», — только и проносится в голове у Чонина прежде, чем он самостоятельно выбирается из крепких чужих рук и слегка отряхивается, что-то там кряхтя из недр шарфа. Но это так. Для порядку. Не признавать же, что там, в мягких объятиях, среди совершенно невероятного фруктового аромата, находиться приятно просто до безумия.

— Да нет, всего-то обвинить в опоздании планировал, — омега деловито задирает рукав куртки и внимательно следит за минутной стрелкой на наручных часах. Они, будто назло, показывают без двадцати пяти минут шесть. Долго ещё. И стоять тут, возле театра, долго. Прискорбно, а ведь любимых женатиков ещё ждать и ждать. Розыгрыш-то, конечно, удастся, в этом сомнений нет, вот только в их отсутствие (и, может быть, присутствие) побывать в руках незнакомца снова очень хочется. Причём, желательно, вдобавок задержаться в них на ближайшую вечность.

Знаете, омеги имеют свойство наглеть периодами. Особенно, когда такие очаровательные альфы рядом стоят и пристально-пристально смотрят, внимательно так, что аж дрожь пробивает.

Чонин тут натурально свихнется за это время. Да, определённо.

Ян тихонечко, чтобы не палиться, ещё раз втягивает концентрированный альфий запах, чуть ли не прикрывая глаза-щёлочки от удовольствия. Ненавязчивый аромат оседает прямо на языке, ощущается, как та самая конфета с маминой работы, за которую дерутся все дети работников. Запах по-хозяйски заполняет всего омегу полностью: сначала лёгкие, потом мозг, а затем он и вовсе начинает течь по венам, окончательно смешиваясь с кровью. Сладковатый, но не сильно приторный, в высшей степени фруктовый и чрезвычайно приятный, его хочется вдыхать всё чаще и чаще: так, чтобы пропахнуть им насквозь, чтобы за три версты разило и чтобы точно навсегда.

У Чонина, кажется, крыша поехала, и тело парализовало. Приехали.

Омега прерывает своё занятие и останавливает внезапный поток мыслей лишь тогда, когда ловит на себе слегка растерянный взгляд. Милейшая улыбка с лица незнакомца так и не сходит, и Чонин невольно заглядывается на неё, потому что она у юноши напротив какая-то слишком очаровательная, слишком детская и немного наивная. Кроме того, светлая-пресветлая, самая яркая в мире — в этом омега уверен точно, потому что другой такой ни у кого не встречал. И глаза эти его… Ян бы многое отдал, чтобы любоваться ими каждый день; они бы Чонина утром встречали и ночью провожали, а ещё взгляды трепетные пускали и тело разглядывали так, как никому не позволено.

В наушниках песня переключается, будто опять в прежний мир возвращает, и в голове что-то в такт ей щелкает.

— Танцевать умеешь?

— А? — альфа глуповато хлопает длинными ресницами и замирает на месте. Он, как лесной волчонок, прислушивается, смотрит слегка подозрительно, не теряя этих своих искорок в глазах, даже как будто бы приседает немного, будучи готовым сорваться с места, если слух не подвёл.

— Танцевать, говорю, умеешь?

— С утра еще, вроде как, умел, — немного погодя шутит юноша и улыбается так широко, что, кажется, щёки скоро треснут. Куда альфа с каждым разом шире умудряется, непонятно, но вот эти вот очаровательные ямочки Чонина без спроса с ума сводят. Он, правда, пока не определился, хочется ли ему ткнуть в них пальцами или все-таки зацеловать досмерти.

— А вальс? — Ян делает шаг вперёд, почему-то уверенный, что альфа напротив умеет абсолютно всё и даже больше.

Юноша с лунными кудрями задумчиво смотрит куда-то в сторону, забавно сводя брови домиком, в то время как омега склоняет голову чуть вбок и внимательно следит за каждым движением возможного партнера по танцам. У альфы в голове активный мыслительный процесс, это заметно невооружённым глазом, а вот Чонину уже начинает казаться, что он слышит скрип шестерёнок, исходящий прямиком из светлой макушки. На душе становится так хорошо и так забавно, что Ян не выдерживает и тихо хихикает, делая это почти незаметно. В воздухе он улавливает чуть изменившийся запах, в котором теперь ярче выражается тот самый барбарис, услышанный омегой практически сразу.

— Да, думаю, смогу и вальс, — в конце концов кивает альфа и как-то подозрительно быстро расставляет руки для объятий.

— Тогда держи, улыбашка, — Ян, не дожидаясь какой-либо реакции на свои слова и действия, аккуратно, но оттого не менее шустро, всовывает свой наушник в ухо юноше.

— Что? — хлоп-хлоп ресницами в попытках понять, верно ли всё услышано, сопровождается заразительным омежьим хихиканьем.

— Что? — Чонин сначала передразнивает, а затем хватается за предложенную ранее руку и тесно прижимается своей грудью к чужой. Он физически ощущает, как вздымается она у альфы напротив, и как быстро бьется его сердце, почти совпадая с ритмом собственного. Приятное чувство — окрыляющее. Омега ловит себя на мысли, что хочется так каждый вечер: где-нибудь в общей кухне, в тусклом освещении тёплых ламп, чашек чая на столе и танцующих теней на стенах. — Я поставил с самого начала, не отставай.

Шаг вперёд, шаг влево, поворот… Прекрасно. На улице окончательно темнеет; дорожку около театра уже и не видать: от неё остались лишь общие очертания и сугробы по краям; народ вокруг шумит, что-то шепчет между собой, превращается в одно общее живое существо, на которое внимание обращать не хочется от слова совсем. Чонин поддаётся музыке и вверяет себя широким ладоням с каждой секундой всё больше и больше. Мелодия в наушниках течёт медленно и плавно, нежно и переливисто. В груди что-то неумолимо щемит. Щемит нежностью и подступающим непонятным чувством. Глаза непроизвольно закрываются совсем; тело с наслаждением отдаётся танцу, становясь с другим, чужим и незнакомым, единым целым. На нос и щёки начинают опускаться мокрые холодные капли — снежинки. Они так чудесно контрастируют с жаром, исходящим от альфы. Крепкая хватка слегка усиливается.

Чонин плавится, превращается в одно сплошное пушистое облачко под давлением фруктового невозможного запаха, совсем теряет голову. Барбарис почти перебивает ту деликатную сладость сушёной сливы, заполняет лёгкие собой полностью, отказываясь уступать место морозному воздуху.

— Давно мой барбарис так не раскрывался, — улыбается альфа. Омега этого не видит, но чувствует — чувствует ту улыбку в голосе, горячее дыхание на своей щеке, довольное урчание откуда-то из недр альфьего нутра. Редкое явление, однако, среди представителей второго пола.

Ян не отстает — тоже решает подразнить.

— Чувствуешь мой жасмин?

— Чувствую.

— Ты первый, кто услышал его в моём запахе, — Чонин и сам готов заурчать от удовольствия и осознания того, что вот он, его истинный, стоит перед ним и жмурится счастливо, ощущает те нотки в феромонах, которые никто никогда не различал, а ещё жмётся близко-близко, продолжая вести танец.

Песня подходит к концу. Альфа открывает рот, чтобы что-то сказать, но как во всех мелодрамах и сопливых романах, которые проносятся у омеги в голове со скоростью света, их прерывают:

— Нинни! — за оба плеча Яна хватаются две ладони разного размера и веса. — Ты что, мужчин уже клеишь? Мы же ещё даже не зашли! — а вот голос вполне себе один единственный, причём, самый что ни на есть настоящий, и Чонин с трудом сдерживается, чтобы не вдарить никому со всей силы, потому что такие моменты прерывать нельзя! Он только что нашёл своего истинного! А ведь даже имени его пока не узнал…

— Молодой человек, вынуждены Вас расстроить, но мы забираем этого зверёныша с собой, у нас постановка через пять минут.

— Чанбин… — омега, вырванный из уютного кокона волшебных объятий, натурально закипает. — Ты даже не представляешь, как вы, — указывает пальцем на нарушителей спокойствия поочередно, — мать вашу, не вовремя!

Сынмину, стоящему по левую сторону от друга, удаётся ощутить лёгкие (пока что) гневные подрагивания младшего, что его несколько напрягает, но не то чтобы очень сильно.

— Бинни, Чонин сейчас будет, пойдем-ка мы пока в гардероб вещи сдадим, — Ким невинно хлопает глазками, полностью оправдывая своё погонялово щенка, и вцепляется берёт парня за руку, явно намекая, что пора если не молниеносно, то хотя бы очень-преочень быстро ретироваться с места происшествия. Чанбин на это только глаза закатывает и хлопает по плечу по-прежнему злого как черта Чонина.

Омега на пару с ошалевшим альфой провожает неловкую парочку взглядом и уже один бьёт себя пятернёй по лбу, выражая всё своё едва ощутимое негодование. Под землю провалиться охота. Прямо очень. Ну что за день-то такой! Сначала на маршрутку не успел, потом «опоздал», да ещё и упал… Хотя нет, погодите, вот как раз упал он весьма удачно. И это «удачно» сейчас часто дышит ему в затылок, укладывая свои лапы на узкую талию.

— Никогда такого приятного жасмина не встречал, — раздаётся шёпот сверху, и Чонин явственно ощущает, как кто-то очень наглый утыкается носом в его загривок — туда, откуда феромонами несёт сильнее всего.

— Если дашь мне свой номер и скажешь имя, будешь чувствовать его хоть каждый день, — Ян легонько хихикает, передергивая плечами.

— Чан. Моё имя Бан Кристофер Чан.