Снег под ногами препротивно хрустит, неугомонные снежинки залетают прямиком в глаза и чуть приоткрытый от усталости рот, а колючий ветер обжигает покрасневшие щёки и нос. Не погода, а ужас вселенского масштаба, честное слово! Минус шестнадцать на улице, ёлки-палки.

Ну вот кто знал, что всё будет настолько плохо? Чан на такой случай даже предусмотрительно сверял температуру утром на термометре, висящем за окном снаружи, и на телефоне, лежавшем, как ни странно, тоже снаружи, но уже на балконе. Почему? Это навсегда останется загадкой человечества. Один из приборов показывал минус тринадцать, а второй — плюс четыре. Кому верить, непонятно. Про людей на улице вообще лучше промолчать: сначала по узенькой тропинке прошла какая-то девушка в короткой шубке, из-под которой и платья-то не виднелось, в комбинации с высокими сапогами, потом парень в тапочках и шортах, странно сочетающихся с пуховиком. Вот и думай потом.

Чан выбрал одеться потеплее. На всякий пожарный, так сказать. Однако что-то всё равно пошло не так, и теперь температура снизилась ещё на несколько градусов, а ветер завыл с такой силой, что так даже в желудке у альфы не урчало на работе после одиннадцати часов отсутствия еды.

Что-то снова скрипит. На этот раз, кажется, зубы, потому что воздух «несколько» холоден по отношению к лёгким, которые, в свою очередь, обидевшись на отнюдь не теплый приём с распростёртыми объятиями, неприятно принимаются ныть. Чан на это только, тихонько взвыв себе под нос, заносит правую ногу над сугробом и запоздало понимает, что заваливается назад. Секунда, и вот он уже лежит в куче снега, ещё неосознавши глядя на многочисленные звёздочки в небе. Темнеет нынче быстро что-то. Чан ёжится сначала от понимания, что как бы холодно вот так вот валяться, а потом от того, что скоро будет совсем ни черта не видать и тогда идти придётся, вздрагивая от каждого шороха.

Альфа боится темноты. И он даже не скрывает этого, давно привыкнув, что кто-то сочувственно качает головой на подобное заявление (в основе своей омеги), а кто-то открыто смеётся, потому что «глянь, какая дылда вымахала, больше моего шкафа будет, и такой ерунды боится». Да боится. Никогда ведь не знаешь, какая хрень оттуда вылезет. Причем уже непонятно, что страшнее: люди или монстры. Чан поднимается с земли и отряхивается от всего, что на глаза попадается, притом оглядываясь по сторонам. Нет, монстры всё-таки страшнее. Людей стукнуть можно, и они уже готовенькие, а с чудищами лесными так не получится.

Холодно. Очень холодно. Альфа делает шаг в сторону, потому что на ошибках учится быстро, и вообще, два снаряда в одну лунку не падают, именно поэтому поскальзывается почти сразу же, как ступает ногой на бордюр.

— Твою ж... — он почёсывает пострадавший затылок и снова поднимается с тихим кряхтением: староват стал для таких полётов.

Мало того что холодно, так ещё и скользко. Теперь главное до дома живым добраться, иначе вечер с вкусняшками и кровавым месивом в телевизоре пропадёт просто так. И будет Чан бедный, несчастный хладным трупиком валяться где-то в подворотне, размышлять о жизни бренной своей, остекленело поглядывая на мимо проходящих.

А на улице уже темно-темно. Страшно. Девять вечера, это вам не хухры-мухры. Ещё и зимой.

Альфа на этот раз ещё более осторожно пингвинчиком топает за ближайший поворот, потому что до тёплого чайка и сладких печенек совсем немного осталось, потому что до нежного омеги совсем чуть-чуть. Не факт, конечно, что этот самый нежный омега не огреет его половником за опоздание на каких-то два часа, но надежда умирает последней, поэтому Чан идёт как настоящий герой, выживший после глобального сражения: гордо подняв подбородок.

И он доходит! С трудом, правда, и не в самом лучшем виде, но доходит: зубы не по-детски громко стучат, а всё тело мелко потрясывает от пробравшего до костей холода и страха. На улице в отсутствии фонарей становится жутко настолько, что Чан готов на стенки и двери кидаться, лишь бы его запустили поскорее, как маленького щенка домой. Ощущение того, что какая-нибудь кракозябра из черноты закоулков скоро схватит ни в чём неповинного альфу, никуда не девалось и, кажется, уходить отказывалось вовсе. Глупо как-то, и совсем не смешно.

Остаётся совсем немного. Закоченевшие пальцы перебирают в руках связку ключей, пытаясь побыстрее найти нужный; дрожащие ноги несут по лестнице вверх быстрее, чем скрипящий рядом лифт; уставший мозг лихорадочно соображает, что же выдать такого, чтобы избежать мучительной казни со стороны второго обитателя квартиры; перед глазами возникает знакомая дверь, из замочной скважины которой на всю площадку разносится восхитительный запах яблочного пирога и знакомого родного жасмина. Чан вдыхает его как можно глубже, стараясь не обращать внимание на громкое урчание живота, который тоже совсем не прочь подкрепиться. Он, ощущая нарастающую дрожь в теле, не с первого раза попадает ключом в замок, потому громко стучит железом о железо, чем сразу даёт понять, что всё-таки пришёл. Дверь перед ним открывается с едва различимым скрипом, в лицо ударяет уютное тепло и небольшая полоска света, идущая с кухни.

Альфа молниеносно вбегает в коридор и тут же прислоняется к стенке, тяжело дыша. Он дома. Теперь можно дать волю эмоциям и накатившему страху, который в последнее время управляет сознанием всё властнее. Пора бы, наверное, с ним уже что-то делать.

— Неужели, — раздаётся ворчливое из комнаты справа, — я девушка солдата, судя по всему. К концу вечера таки дождался… — сначала показывается тёмная макушка из-за стенки, а следом за ней и вся фигура целиком. Чонин, недобро щуря глаза, вытирает полотенцем опасно нелюбимое им блюдце, которые могло бы быть использовано как оружие массового поражения в случае неудачного расклада. Однако омега слишком быстро замечает состояние своей пары. — Чани, ты как? — он буквально подлетает к только что пришедшему Чану, откладывает посуду и ненужную тряпку на комод, стоявший рядом у двери, и обхватывает чужое лицо ладонями.

Альфа стоит неподвижно, всё ещё периодами тяжело вдыхая воздух, а вместе с тем и успокаивающий любимый аромат жасмина. Он как-то чересчур растерянно хлопает пушистыми ресницами, очевидно, пытаясь прийти в себя и наконец понять, кто, что, зачем, когда и какого вообще чёрта. Через какие-то жалкие несколько мгновений Чан уличным котёнком ластится к чужим мягким рукам, облегченно выдыхает и даже расслабляется. Чонин лишь сочувственно кивает, а затем укладывает правую ладонь на кудрявый затылок, прижимая голову к своему изгибу шеи, чтобы носом уткнуться можно было. Там спокойно, там мягко и пахнет совсем по-особенному. Альфа своими руками тонкую талию обхватывает и стоит так минут пять, пока дыхание не приходит в норму.

— Я в порядке, — выдыхает он прямиком в молочную шею, опаляя её своим горячим дыханием, отчего у омеги мурашки по телу бегут.

— Ага, вижу. То-то ты только что как осиновый лист трясся, — Чонин говорит это совсем не зло, по-родному. Он не упрекает и не высмеивает, скорее шутит легко, потому что знает, что альфа не обидится.

Омега заглядывает в чужое лицо, чуть сгибая коленки, чтобы присесть, бегает взглядом по милым покусанным губам, густым бровям, невообразимо мягким щёчкам и шоколадным глазам. Он ищет и надеется не найти те знакомые неприятные отголоски страха, которые, к счастью, на лице альфы уже испарились, оставляя за собой лишь лёгкую улыбку.

Когда они съехались, около полугода назад, было ещё лето, и Чонину не приходилось прежде наблюдать того животного ужаса, который Чан испытывал с наступлением ночи. Темнело ведь поздно, ближе к десяти вечера, а в это время альфа обычно уже преспокойно посапывал в их кровати, очаровательно дуя губы, либо сидел со включенным светом и втыкал в ноутбук, выполняя работу. Но всегда молчал. Он вообще на эту тему не очень разговорчивый был, как, впрочем, и на все остальные, касающиеся неприятных для него вещей. Потому, прямо вместе с поздней осенью и её укорачиванием дня, для Чонина эта новая деталь стала настоящим открытием. Не сказать, правда, что очень весёлым, но всё же открытием. Чан поначалу пытался держаться, несколько стыдясь подобной мелочи: ходил вместе только по освещённым улицам, ночник включал, свет в коридоре оставлял гореть, окна зашторивал. Скрыть полностью, конечно, не получалось, но в преуменьшенном состоянии показать удалось. Ненадолго. До зимы, если быть точнее. Тут уже Чонин старался со своим истинным ходить рядышком под ручку и непременно с фонариком в телефоне.

А сегодня этому балбесу что-то такое неясное ударило в голову, — отсутствие дел, видимо, — и он, написав своей второй половинке о том, что дойдёт сам, ринулся в путь мало того что запоздало, так ещё и со всей храбростью. Дохрабрился. Теперь дрожит весь. Знаем, проходили. Но Чонин не злится — только умиляется втихаря на кухне, как мамочка, наблюдающая за отважностью своего первенца, и совсем немного волнуется, потому что на часах за восемь, а его нет. Мальчик растёт, развивается. Сам, всё сам. Дожили.

— Куртку снимай, руки мой и в комнату, — омега забирает оставленные на тумбе кухонные принадлежности. — Я там ужин приготовил. Не обещаю, что будет сильно съедобно (тут Чану неожиданно хочется стукнуть дурачка по плечу, потому что готовил Чонин отменно), но тебе и такое пойдёт. С утра ведь не ел, я прав? — он получает на это согласный кивок, на который сам же недовольно вздыхает.

— И даже не на кухню? Сразу в комнату? — Чан шутливо играет бровями, стягивая с себя тёплый пуховик, в котором уже успел запариться.

— Если тебе очень хочется просиживать свою задницу на деревянном стуле вместо мягкой кровати, фильма и меня под боком, то можешь идти туда, — Чонин пожимает плечами и скрывается в дверном проёме.

— Понял, вопросов больше не имею, — звучит больно серьёзное из коридора, отчего омега тихо-тихо хихикает себе в кулак.

И всё-таки Чан просто прелестный ребёнок. Альфа-то он альфа, конечно, но ровно до того момента, пока не оказывается рядышком с Чонином где-нибудь в тёплой кроватке и домашней одежде. Его быстро-пребыстро вести начинает. От всего и сразу: от атмосферы, от головокружительного запаха своей пары и от нескончаемого уюта, отдающегося приятным покалыванием на кончиках пальцев после тяжёлой работы. Чан вообще весь комфортный и тёплый был, совсем не такой, как остальные — невероятный и один единственный на всём белом свете. Улыбка у него светлая, ласковая, глаза наивные, смотрящие доверчиво, и руки большие, будто для объятий специально придуманные. Чонин всегда придерживался мнения, что таких не бывает и быть не может в принципе. В книжках только детских читал, что, мол, есть на свете такие люди, которые если не принцы, то очень на них похожи. Омега никогда особо не рассчитывал, что ему повезёт и его альфа окажется неожиданно плюшевым медведем на коне, прибывшим из сказочной страны, где кругом радуга и глупые нереалистичные единороги с крылышками. А потом нашёлся он, Чан. Не на коне, конечно, и не совсем медведь, на зато очень близко. Ходил там, понимаешь, у театра, постановки ждал. Дождался. Чонина и его яблочного пирога.

Омега, пока Чан шумит очередными уроненными склянками в ванной, тащит в комнату несколько кружек любимого ромашкового чая, свой коронный пирог и ещё пару-тройку закусок, идущих в дополнение к нормальной здоровой еде, которую тоже прихватить не забывает. Чонин в ожидании усаживается на кровать и выбирает буквально первый попавшийся фильм в жанре триллера и боевика. Почему Чан боялся темноты, но совершенно не боялся кровавого месива в самых странных и неприятных условиях, для омеги по-прежнему остаётся загадкой. Вкусы их в этом сошлись, поэтому он и не думал возражать по данному поводу. Приятного аппетита и сладких им снов, так сказать.

— Заждался?

Чан почти влетает в комнату и заныривает в кровать после того, как выключает свет в коридоре. Точно малыш совсем.

— Нет, только что пришёл, — Чонин подаёт альфе тарелку с рисом, следом и кимчи, а затем счастливо улыбается, глядя на то, как на его еду набрасываются с почти что волчьим аппетитом. Сам он усаживается поудобнее, облокачиваясь на свою подушку, прислонённую к изголовью кровати, и нажимает на кнопку старта.

Под истошные крики какой-то не очень умной девушки, которая, как последний гений, решает спуститься на кухню, заслышав чей-то хриплый недоброжелательный голос, Чан активно жуёт, едва слышно чавкая от удовольствия. Альфа периодически бросает взгляд то на свою пару, то на экран, пытаясь уловить нить сюжета, но притом с созерцанием любимого человека. В то время как Чонин ловит себя на мысли, что теперь малыш Чани больше похож на хомяка, у которого всё в жизни удачно сложилось и ещё горох про запас остался. Уголки губ омеги дёргаются вверх от подобного сравнения, но он шустро поворачивает голову обратно к экрану и наблюдает, как всё та же неразумная девушка пытается сбежать через второй этаж. Эх, ему бы её логику и можно было бы в министры страны записываться. Выживешь стопроцентно.

Чан ближе к половине фильма, когда уже опустошает все тарелки и уламывает за обе щёки два куска невероятного пирога, усаживается, подгибая ноги под себя, и вытягивается по струнке. Он в ожидании поворачивает свою голову к омеге, отчего кудри его спадают на лоб, чуть закрывая глаза. Чонин издаёт какой-то невнятный булькающий звук, напоминающий помесь клича тюленя и вполне человеческого смешка.

— Ко мне? — на что Чан несколько раз подряд согласно кивает.

Чонин наигранно вздыхает, отводит взгляд в правый угол комнаты и приглашающе хлопает ладонью по своей груди. Как щенка к себе зовёт, ей-богу. Альфа мигом заваливается сверху, утыкаясь носом прямиком в чужой загривок, и сгребает в миг измельчавшую, по ощущениям, пару в крепкие объятия. Он коалой лежит на Чониновой груди, закинув свою ногу на две его, и жадно вдыхает насыщенный запах жасмина. Внутри стремительно разливается тепло. Из груди вырывается несвойственное для альф урчание, когда омега запускает пятерню в мягкие кудри. Длинные пальцы приятно массируют кожу головы, а тихий шёпот убаюкивающе что-то говорит прямо на ухо — Чонин ласково рассказывает о своей любви к мягкому и пушистому истинному, иногда касаясь губами шеи или светлой макушки. Чан расслабляется ещё сильнее, пробегается широкими ладонями по знакомой узкой талии и чуть сползает вбок, чтобы «жертве» его проявления нежности было легче дышать.

Фильм никто так и не досматривает — оба засыпают в объятиях друг друга, прижимаясь к своей паре как можно сильнее, потому что так спокойнее, потому что так роднее.