Синцю обнажённый перед ним, Синцю не боится и не дрожит, не морщится даже, Синцю сминает только простыни и старается скрыть смущение, румянцем подёрнутое. Свет от окна бросает бледно-сизые прямоугольники сплошь на его тело, будто бы стараясь завернуть и спрятать, чтобы никто-никто не видел не слышал не трогал. Скарамуш хмурится.
— Достал для тебя кое-что, — ухмыляется и бутылёк маленький протягивает; с мутным тёмно-вишнёвым стеклом, с крышечкой в виде завитушки-сердца медной. — Выпей.
Синцю незамедлительно берёт в руки и внимательно осматривает — не с целью заподозрить неладное, а любопытства ради лишь. Скарамуш не может не поражаться подобной наглости: признаться, Синцю всегда, всегда-всегда ведёт себя таким образом, будто чтит себя равным тому, кто клеймит себя богом; будто сам богом является — или даже чем-то могущественней. Не может будто быть по-другому. С момента сотворения в грудь это чувство высокомерия полного вшили, что ли?
— С какой целью? — живо интересуется Синцю, продолжая вертеть бутыль в пальцах. — Я полагал, что тебе уже не должно сомневаться в истинности моих…
— Для интереса в изучении, — Скарамуш закатывает глаза, постепенно теряя терпение. — Оно возбудит тебя до такой степени, что проявятся все твои крайности… в ощущениях и поведении.
— То есть, тебе не хочется возбудить меня самостоятельно? Отчего такая нужда в этом?
— Я хочу увидеть, каким ты станешь на самом пике. Только и всего. Лишь… научный интерес.
— Ясно, — Синцю озорно улыбается и уже открывает крышечку — внутри Скарамуша что-то гулко отдаётся на этот жест. Синцю не выглядит обиженным или расстроенным, абсолютно. — Очередной эксперимент в рамках изучения человечности, я понял.
Архонты, почему он не выглядит обиженным.
Скарамуш каждый раз ожидает от него какой-то болезненной реакции (так ведь люди работают?), но каждый раз получает только огонёк в глазах и неутихающий интерес. Будто Синцю самому хочется стать ещё одной ступенью на постижении Скарамушем смертных; будто Синцю сам расценивает их отношения своего рода… захватывающим опытом над неизвестностью.
Скарамуш ожидает, когда же Синцю сломается. А Синцю оказывается сделанным из самого прочного драгоценного камня.
Он осушает бутыль, прежде чем Скарамуш успевает передумать, в секунду, и оставляет немного на языке, чтобы распробовать. Сама жидкость вязкая и плотная, как кисель, но почти что безвкусная, слегка отдающая шипами роз и ещё чем-то острым, будто миллионы стеклянных крошек пропустили через сито и напитали её ими. Не совсем приятно, но ничего особенного — услышав от Скарамуша описание действия, Синцю ожидал худшего.
— И как ощущения? — спрашивает Скарамуш с едва скрываемым трепетом. Синцю пожимает плечами.
— Эффект, скорее всего, не должен быть мгновенным… Полагаю, следует подождать.
— Смышлёный мальчик, — Скарамуш кивает и укладывает Синцю лёжа на кровати, сам нависая. — Не тревожься! Результат проявит себя наилучшим образом. А сейчас желал бы я, чтобы ты смотрел неотрывно на меня, тогда я смогу проследить за изменениями в твоём лице.
Синцю смотрит на него своими внимательными умными глазами, пытаясь разглядеть угрозу, и кивает, различая лишь не просьбу, но чуть ли не приказ.
Минуту спустя всё ещё ничего не происходит; только блестят в темноте глаза Скарамуша напротив, будто светящиеся изнутри. Синцю ёрзает в ожидании. Ещё спустя минуту он начинает чувствовать, как внутри него происходит что-то. Скарамуш подмечает это и улыбается маниакально — желание проследить до самого конца заставляет умолчать о своём восторге, что вещество сработало.
Синцю чувствует, как его нутро начинает гореть, как краснеет кожа, как постепенно, с завидной интенсивностью наливается кровью возбуждение; взгляд его мутнеет, и он приоткрывает рот, тяжело дыша. Способность говорить медленно покидает его. Скарамуш буквально ликует, когда в потемневших от желания зрачках Синцю возникают светящиеся сердца — признак сильной магии.
— Вот и всё, дитя, — Скарамуш нависает ещё ближе и шепчет. — Наконец узрю тебя в твоём наихудшем свете.
Синцю начинает хрипеть.
Его изящная белая рука сразу тянется в направлении паха — там ноет и ревёт, — но Скарамуш убирает её и крепко сжимает запястье.
— Думал, я тебе позволю ублажать себя, чтобы всё быстрее закончилось? Ну нет, мы только начали.
Синцю издаёт звук, похожий на стон и заикание одновременно, и Скарамуш приходит в неописуемый экстаз. Он отстёгивает от груди свою металлическую брошь, чтобы не звенела при соприкосновении с голой кожей Синцю — какое-то особенное наслаждение испытывает уже от того факта, что сам полностью одет, в отличие от этого белого принца, начинающего уже извиваться под ним.
Невозможно и пошевелиться. Синцю удивлённо выдыхает: прежде Скарамуш никогда не запрещал прикасаться к себе, даже поощрял и всячески подначивал, его глаза загорались восторгом диким и пьянящим всякий раз; сейчас же его пальцы крепко сжимают запястья Синцю, держа высоко над головой, и, ведомый непреодолимым желанием, которое уже перетекало в болезненность, Синцю сжимается ещë сильнее.
Широчайшая ухмылка Скарамуша мгновенно сползает с его лица, когда Синцю плачет. От беспомощности своего положения и ноющего тела. Несколько добрых секунд на лице Скарамуша отпечатывается настоящий ужас.
— Эй, ну что ты… Постой, не надо… — шепчет и тут же освобождает руки, перестаёт давить всем весом на грудь. — Успокойся, я не… Я не хотел, вот, смотри? Видишь? Всë хорошо, я помогу тебе, вот, ты же так любишь, я знаю?
Синцю действительно любит, когда Скарамуш нежно, но с напором ощутимым проводит всеми пальцами с основания до верха, до звёзд сыпучих-острых из глаз, до замирания сердца в глотке; Синцю глотает его заново и благодарно выдыхает, чувствуя, как его возбуждение наскоро удовлетворяют, как будто бы извиняясь за его слёзы.
Скарамуш выглядит более встревоженным от обычного: его скулы подёрнуты румянцем, и он шепчет слова извинения за своë непростительное поведение. Конечно, он не герой, и Синцю (как раз-таки что герой) знал, на что шёл, когда соглашался на партии с гениальным умом почившего Предвестника, и многие конфликты являлись неизбежными, потому что Скарамуш хмурый и циничный, а Синцю ехидный, хитрый, самонадеянный и ещë более циничный — но. Но когда доходило до постели и взбудораженных действом цепких рук простыней, когда Синцю сжимался так кротко, когда Синцю воплощением всего невинного рассыпался на подушках, когда он представал настолько уязвимым и даже слабым перед ним (а слабость и Синцю это буквально прямые параллели, не пересекающиеся никогда, не имеющие ничего общего), Скарамуш… не мог ранить. Не мог ранить физически, даже если бы хотел. А он хотел много раз, потому что Синцю за пределами сумеречных встреч язвительный, нахальный и не знающий меры, Синцю выскочка и провокатор — в отношении Скарамуша особенно. Скарамуш хотел его ранить, убеждал себя, что хотел, но вместо этого сильнее льнул, зная где-то в глуби своей вакуумной груди-клетки, что на самом деле отчаянно желает защищать.
Они никогда, собственно, не были врагами: Синцю взаправду не очень-то волнует репутация Гильдии, а Скарамуша не интересуют чужие погони за божественным. Что толку, если в итоге победит он. Что толку, если трон всего на одну персону, а проигравшим становиться Скарамуш точно не в стремлении.
Может, он даже грезит о том, как Синцю, настоящий герой, всамделишный, учинит революцию и совершит богоубийство, богохульство, осквернение грядущих икон, хоть что-нибудь, прошу…
— Не надо, — выдыхает Синцю сквозь зубы и жмурится: его губы слишком близко, они задевают кожу на шее Скарамуша, когда в движении. — Помедленней…
Скарамуш кивает и продолжает внимать каждому поднятию грудной клетки Синцю, за дыханием следит, за шрамами-рубцами на ключицах и животе (которые один раз исцеловал до такой степени, что Синцю разрыдался). Вот бы оторвать каждому, кто их оставил, по руке и ноге, глаза выковырять голыми пальцами и сердца разорвать до брюзжания кровью. Скарамуш отвлекается сегодня.
— Ничего не понимаю, — бурчит он и аккуратно укладывает Синцю обратно на простыни. — Я не так представлял действие этой штуки…
— М? — Синцю не способен сейчас на очередную нарочитую колкость, его ведëт и кружит ощущениями. Скарамуш нежно заводит руку ему за поясницу, опускается ниже, надавливает и вводит, медленно, без боли.
— Почему ничего в тебе не изменилось? Даже не так, ты… — Скарамуш сводит брови, пытаясь будто прочесть что-то в томном взгляде с маслянисто-чëрной поволокой, и вздыхает. — Я предполагал, ты будешь визжать и просить о большем, не переставая. А ты стал ещë тише.
Синцю смотрит на него своими внимательными, не потерявшими даже сейчас своей осмысленности, сверкающими золотом глазами, и даже очертания сердец на дне чужеродные не скрывают, и Скарамуш замерзает во времени.
О Архонты, в которых он никогда не верил. О Боги, которых он всегда презирал.
В Синцю абсолютно нет неискренности.
Скарамуш сходит с ума здесь же. Обхватывает, прижимает к себе крепче, каждой клеткой, елозит губами раскрытыми везде-везде, вызывая новые всхлипы, кусает остервенело, пальцами входит ещë глубже, разумеется, давя на сладкую точку, пока Синцю раскрывает рот в полустоне-полукрике, пока Синцю зарывается Скарамушу в волосы носом и ладонями, вдыхая иву, пепел и металл.
— Почему ты такой… Я хотел, чтобы ты грязно молил сломать тебя… Чтобы ты потерял свою порядочность и закричал, как хочешь, чтобы я тебя тра… — Скарамуш выдыхает и целует Синцю коленки, с жаром, с обожанием полным в каждом касании и слове. Синцю всхлипывает. — …ха, нет, ты на такое способен разве что в своих похабных новеллах.
Синцю вспыхивает и плотно сжимает губы. Скарамуш сразу же лезет извиняться: ни у кого ни разу в жизни он не просил прощения, а с Синцю это приходится делать каждую секунду, за сам факт своего существования.
Потому что Синцю настолько, блять, чистый, что его даже возбуждающее зелье не извращает. Потому что Синцю отчаянно из себя злодея корчит, чтобы никого не ранить своей невозможностью. Скарамуш не ранен, скорее, восхищён. Он… в благоговении? Подходящее слово.
— Позволь, прошу, позволь, — взывает шёпотом Скарамуш, и Синцю снова слышит не просьбу, но извинение. — Я лишь желал… тебя.
Синцю позволяет себя обнять-прижать-присвоить, потому что, Скарамуш надеется на это, осознаëт свою исключительность. Если нет… Скарамуш будет в него вливать негу раз за разом приторную, пока не осознает.
Синцю обхватывает его лицо и чуть царапает в поцелуе — Скарамуш задыхается и разваливается позорно, да, он пропитан позором и стыдом, ведь что он сейчас ни натвори, ничто не сравнится с блеском золотых бездн, фарфором растерзанным холëных пальцев, разбитых в костяшках, волнами морскими волос и, ох, родинками на подбородке, плечах и груди. Почему-то из них двоих Синцю больше походил на бога.
Скарамуш широко раскрывает рот и одновременно с движением языком по плоти ещë глубже зарывается пальцами внутрь тела, чтобы вырвать из горла, которое минуту назад исцеловывал-искусывал, блаженный выдох. Скарамуш обхватывает снизу, напирает неумолимо ртом и жестами, и, если бы Синцю не знал, чего ожидать, он бы раскололся надвое под давлением подобным. Но Синцю знает Скарамуша как облупленного, как выученную книгу, и пусть Скарамуш пока не обнажается перед ним, Синцю знает, как его заставить. Вот только не станет.
Зачем, если он сам вот-вот распечатается.
— Скарамучча, — нежно выводит Синцю субтоном, и Скарамуш готов поперхнуться, прикусив ему плоть; привычка Синцю даже его имя превращать во что-то изысканное и сказочное никогда не переставала пробуждать самые разнообразные чувства. Скарамуш млел перед ним, млел в первую же их встречу, млел в момент первого поцелуя, млеет сейчас, лёжа у Синцю между ног и в каком-то пьяном экстазе сминая бёдра.
Не выдержав, Скарамуш льнёт к его груди, прямо на сердце голову кладёт, прижимает сильно-сильно и врывается в его тело так быстро, что Синцю начинает задыхаться. Скарамуш не убирает своей головы, врезаясь в него всё чаще, всё быстрее, всё обрывками, мокро, громко, с криком — пока он овладевает Синцю, пока Синцю в его объятиях, пока никто из них не высказывает протеста, Скарамуш хочет слышать его сердцебиение. Будто бы оно его собственное. Будто бы это его, Скарамуша, сердце так бешено колотится и готовится порвать клеть рёбер с каждым толчком вверх и чуть вбок, будто это Скарамуш ощущает, как сводит судорогой все конечности от приближающейся кульминации.
После неё, Скарамуш живо укладывается на соседнюю подушку, небрежно натягивая одеяло и старательно наблюдая за Синцю.
— Всё в порядке? Как ощущения?
— Это было… необычно, — Синцю устраивается поудобнее и обращается в задумчивость. — Если так подумать, никаких чрезмерных изменений я правда не почувствовал. Только сильное возбуждение.
— Отвратительно, непередаваемо. В чём тогда смысл этой штуки, — бурчит Скарамуш и дуется. — Вероятно, для тебя нужно что-нибудь помощнее… и для твоей выносливости…
Синцю хмыкает. К нему мгновенно возвращается его ехидная натура. Он опирается на локоть и смотрит на Скарамуша с широчайшей улыбкой.
— Может, сначала мы могли бы опробовать подобное зелье на тебе, господин?
— Пф. Не надейся, Синцю. Я приобрёл всего одну порцию, и думать не смей, — Скарамуш хмурится, но не может скрыть удовлетворения от самой возможности такого вопроса со стороны Синцю. — Думаю, даже твоих связей с Гильдии не хватит, чтобы откопать такое же.
— О, тогда, полагаю, ты всё же не сильно преуспел в рамках изучения моей человечности, — Синцю хихикает и нависает над Скарамушем. В его сияющих драгоценными камнями глазах, уже без магических сердец на дне, отпечатывается обожание. — Ты не представляешь, на что ещё я способен.
— Богатенький сынок Лиюэ привык всегда получать желаемое, я понимаю, — язвит Скарамуш и мягко обхватывает его за талию, не скрывая теплоты в ответ. — Ну и ради чего, скажи на милость, тебе возбуждать меня зельем, мой маленький лорд?
— О, знаешь, пустячная причина отнюдь. Возможно, я хотел бы услышать, как ты просишь меня тебя тра…
Скарамуш захлопывает рот Синцю с завидной скоростью. Синцю смеётся.