Искусственные пальцы легонько ведут по старой, но уже далеко не такой заляпанной толстовке, ведут по мягкому серому материалу, вдоль рукава и ещё ниже, считая складки мельком — чтобы тут же, пару секунд спустя, выкинуть эту неважную информацию из оперативной памяти. Ведут ниже, по резинке задёрнутого до локтя рукава и останавливаются в считанных миллиметрах от светлых, с сильной проседью густых волос на чужом, естественном предплечье.
— Доброе утро, Хэнк.
Коннор, дрогнув от почти что случившегося прикосновения на незаметную человеку секунду, заставляет себя увести руку к чашке кофе, — как будто невзначай, как будто бы сразу мимо, как будто и тянулся-то он только к ней. Он уверен: прикосновение к рукаву из плотной ткани лейтенант не почувствовал, но вот волосы, эти их волосы почти везде…Тонко чувствующая система, гораздо более чуткая, чем сенсоры под скином, срабатывающая, даже если касаться их на жалкие микроны.
Коннор окунается в эту мысль о человеческой чуткости, чувствительности на миг или два, и позволяет себе эти… преддверия программных сбоев, практически ощущает, как пробегают искорки на скине, на датчиках подушечек пальцев, — пусть даже они ни в жизнь не могли бы там появиться на самом деле.
Он отвлекается, выныривает из этой мысли, доливая в ядрёно-чёрный кофе немного молока.
— Привет-привет, — сонный с утра лейтенант, не успев улыбнуться, успевает мгновенно нахмуриться. — Эй, ты что творишь? Сам будешь пить эту бурду!
Коннор вскидывает на него спокойный, улыбчивый взгляд тёплых карих глаз. Ещё не готовность номер один с проповедью о вреде и пользе продуктов, но уже некоторое китайское предупреждение. Не стоит мешать ему улучшать жизнь того, кто ему важен. Даже самому тому, кто важен.
— Так гораздо полезнее, Хэнк, — с привычной мягкой убедительностью возражает Коннор. — Количество кофеина осталось тем же, но энергии от кофе с молоком хватит дольше, это более питательно и менее губительно для сердца. Попробуйте, — он чуть подталкивает чашку и улыбается, добивая контрольным аргументом: — Если Вам понравится, я буду делать каждое утро заварной кофе с молоком и пенкой. Настоящий капучино для Вас, лейтенант, — Коннор размеренно тянет слова, и его улыбка становится чуть кривее, почти ухмылкой.
Хэнк кидает на него немного странный взгляд, задерживаясь на глазах и губах, но всё же смурно отхлёбывает из чашки. Впрочем, не прибавить он всё равно не может:
— Испортил мне вкус благородного напитка!..
— Если учесть, что у Вас растворимый кофе, лейтенант, напиток выходит не таким уж и благородным. Большинство придерживается мнения, что неблагородным вовсе, — с ухмылкой парирует Коннор и пользуется моментом, пока Хэнк разбирается с тостами, — кидает на лейтенанта взгляд чуть искоса, словно интересуясь лишь Сумо, чавкающим своей порцией у Хэнка за спиной.
Он оглядывает всю склонённую над столом фигуру напарника, крепкую крутую спину, скользит взглядом от лохматых вьющихся волос вниз к бёдрам, медленно, впитывая в себя каждый кадр, но стараясь не слишком задерживаться на деталях. Стараясь не смотреть слишком пристально — чтобы не быть пойманным с поличным. Чтобы не сдать себя со всеми механическими потрохами.
Кажется, это ненормально уже даже для девиации, не говоря уж о людях, верно?..
<ошибка>
<ошибка>
Коннор сглатывает раствор очистителя, как-то без предупреждения и какой-либо команды прыснувшего в полость рта. В груди плавно теплеет, и он с тихим шелестом выдыхает перегретый воздух.
— Ты, конечно, говорил, что любишь собак, но я не думал, что настолько, — неловко шутит Хэнк, вдруг перехватывая его взгляд и оглядываясь себе за спину.
Коннор вздрагивает, переводя на него глаза и напрягая тяги спины, ему кажется, что насос несанкционированно увеличил скорость движения.
— Лейтенант? Неужели Вы подозреваете меня в зоофилических наклонностях? — показательно холодно и чуть задето генерирует он, стараясь отмерить правильную дозу эмоций для уровня шутки, — и в следующий миг понимает, что сам же, своими же словами подтверждает подмеченное лейтенантом. Выдаёт себя, конечно же, не в предмете склонности, но — в самой склонности.
Хэнк хмыкает, глядя на него с прищуром, и качает головой.
<ошибка>
Коннор чувствует, как по скину быстро — от носа к ушам — распространяется глюк, окрашивая его светло-розовыми пятнами. Он моргает, нервно давая команду сброса до заводских настроек три раза подряд, и за пару секунд добивается нормы.
— Я… Мне просто нравится Ваша кухня, лейтенант, — выкручивается он из каверзного положения, хотя Хэнк смотрит на него с удивлением. Коннор страшно надеется, что тот не заметил глюкнувшего окраса скина. — Я нахожу её… уютной.
Хэнк поворачивается обратно к своим тостам, кивая, но через какое-то время хмуро замирает, как будто повторяя про себя слова Коннора.
— Эй. Это — наша кухня, Коннор. Ты тоже здесь живёшь, — поправляет он почти жёстко, и Коннор замирает от этой жёсткости, снова сглатывая очиститель, смахивая ошибку, возникшую перед глазами.
Живёт… Да, он живёт — и живёт тут, в доме Хэнка, нигде больше. Негде больше.
На дворе стоит четвёртая неделя ноября, и Коннору кажется, что с момента первой победы Маркуса всё слилось в единое целое, пронеслось сплошной перемоткой длинной видеозаписи.
...Ещё тогда, холодным снежным утром двенадцатого числа, после пары неловких вопросов и такого же неловкого предложения ночевать в доме, Коннор перетаскивает к Хэнку весь свой нехитрый скарб — всего лишь два комплекта одежды: запасной костюм и для работы под прикрытием.
Хэнк смотрит тогда на это с болью и радостью, шутит о том, не нужно ли теперь поставить стойку для подзарядки в гостиную. Хэнк разрешает ему находиться где угодно ночью: на креслах, диване, маленькой комнатке для гостей, — где угодно, кроме своей спальни. С Хэнком они почти не расстаются в эти суматошные дни, полные работы и новой жизни. Его лицо мелькает в прошедших днях чаще всего и всех, но спокойных моментов у них почти не выходит.
Это утро — едва ли не первое затишье больше, чем в полчаса. И первое утро, когда лейтенант так прямо говорит, что хочет видеть Коннора и дальше в своём доме. В своей жизни. Говорит, что это — его дом и его жизнь.
[Программный сбой]
Коннора захлёстывает моментом, и он уже даже не отслеживает все глюки и ошибки, не может с ними справиться и только смахивает их с глаз долой.
— Хэ-энк… — он кидается вперёд и немного вбок, чтобы не задеть чашки, неловко обнимает, стараясь охватить руками всю крупную фигуру лейтенанта, хватается за его серую толстовку на спине.
Лейтенант смущается и усмехается, обнимая в ответ, и Коннор тонет в этом наслаждении от его рук и его крепкого тела рядом. Он отлавливает мелкую ошибку в координации, когда Хэнк сжимает его в руках так крепко, что приподнимает со стула. Он ловит момент и тихо втягивает в носовые сенсоры обоняния запах Хэнка, его волос, россыпью прикосновений трогающих по щеке.
— Ну всё, всё, хватит, — отодвигает его лейтенант. — На работу всё-таки тоже надо.
Коннору не хочется разрывать объятье, но программа социализации, всё ещё царящая на задворках его сознания, просто-таки кричит, что задерживаться нельзя, что это приведёт к негативной реакции с 78% вероятностью.
Коннор заставляет себя отстраниться с сожалением. Но видя, с какой неловкостью закашливается лейтенант, быстрыми глотками допивая свой кофе с молоком, чувствует себя почти отомщённым.
Хэнк идёт собираться, и детектив, провожая взглядом его здоровую спину, не отказывает себе в удовольствии сказать ему вслед.
— И всё же подумайте насчёт капучино, лейтенант! Настоящего итальянского капучино, гарантия андроида-детектива.
— Педант хренов, — беззлобно отзываются в спальне, и Коннор улыбается, так широко, как только позволяют его синтетические мышцы лица.
Это самое прекрасное утро за все четыре месяца его жизни.