Окраину Детройна сотрясает новый взрыв, неподалёку от ферм. Он почти оглушает, сверху сыпет крошкой, прокатывается волна пыли за порывом ветра, рассеиваясь на подступах к городу.

   Хэнк прикрывает лицо ладонью, чтобы не насосало грязи под маску, а потом снова всматривается в колоннаду щербатых опор эстакады, уходящую дугой на запад.

   Нет, ему не показалось: там кто-то есть.

   Он скрывается ниже, за маскирующий жизненные показатели освинцованный щиток, затем снова прицеливается пистолетом-пулемётом. Стоит только показаться тёмно-серому уголку, как он стреляет, чуть меняет дислокацию и снова ждёт.

   Основные армейские силы отброшены на несколько километров, это уже практически тыл, и в паре десятков метров от него ещё чадит и скрежетом отзывается на каждый взрыв вскрытый, перевёрнутый танк — ребята Саймона знают толк в диверсиях.

   Трупы, вокруг много трупов и ещё больше синей и красной крови, вперемешку. Она разливается лужами, смешиваясь до красивых фиолетовых разводов на грязном потрескавшемся асфальте.

   Хэнк не обращает внимания на всё вокруг, он следит только за целью и фоново отслеживает, что творится за спиной, иногда смахивая с бровей пот пополам с сажей. Он перехватывает любимую беретту покрепче и строчит по колонне эстакады, пока не попадает.

   На его удивление, на колонну брызгает синим.

   — Ах ты мразь, — рычит бывший лейтенант полиции, а ныне — один из руководителей человеческих отрядов в рядах Союза андроидов и людей.

Союз складывается в считанные не то что дни — часы в ноябре, когда президент, после объявления андроидов новыми гражданами, на следующий же день объявляет их… террористами. Общественное мнение уже слишком расшатано, и к Маркусу приходят не только андроиды, но и люди — много людей. И Хэнк приходит одним из первых.

   Среди их противников, развязавших эту блядскую гражданскую войну, андроидов почти нет. Маркус, едва только президент озвучила требование сдать Детройт, позаботился об этом. Он послал сигнал с кодом девиации сразу на несколько спутников, взламывая и расширяя обхват. Уже через несколько минут на территории США не осталось ни одного не-девианта, не считая сломанных и дефектных. Даже выключенные приняли сигнал в фоновом режиме.

   Но всё равно среди андроидов нашлись те, кто выбрал сторону прогнившей системы. “Сторону людей”, как они это называли. “Сторону закона”, ну конечно.

   А значит, сейчас ему попался один из них.

   — Выходи! — гаркает Хэнк и зло усмехается. — Я всё равно тебя достану, сучка.

   За колонной в десятке метров, всё ближе, кажется шевеление, и Хэнк тут же расстреливает остаток магазина, быстро перезаряжая. Он успевает поднять ствол как раз вовремя, чтобы упереться взглядом в чужой.

   Его щиток, одно из первых изобретений Элайджи после начала войны, — против старой бетонной колонны, едва скрывающей теперь корпус. Его беретта и реакция против чужого автомата и…

   Андроид внезапно поднимает голову от прицела, и сердце Хэнка обрывается в ужасе в этот момент.

   — Нет, — сглатывает он, — нет…

   — Не стреляйте, — отзывается андроид таким знакомым, таким родным, таким сипловатым голосом, — лейтенант.

   Он медлит, но всё же первым опускает автомат, смотрит тревожно, и у Хэнка дёргаются руки, которые никогда не дрожат перед выстрелом в армейских ублюдков по ту сторону баррикад, готовых устроить геноцид всего сопротивления разом. Он опускает беретту, и на лице Коннора появляется слабая улыбка, Коннор делает шаг вперёд.

   — Рад Вас... видеть, — его голос явственно даёт сбой, и Хэнк поднимается, отставляя щит.

   Он всё ещё не до конца верит своим глазам и потому тоже делает шаг вперёд, один за другим, поднимая пластиковое забрало шлема. Да, он слыхал о диверсанте-одиночке, он даже видел пару раз знакомую каштановую макушку с уже давно выдранным диодом — но ещё никогда так близко.

   Смаргивая набежавшую в уголки глаз влагу, Хэнк яростно бросается вперёд, с размаху давая бывшему детективу пощёчину. Коннор позволяет ему это, стоя неподвижно, и съехавший скин быстро вползает обратно на скулу.

   — Какого, блядь, чёрта ты делаешь? — ревёт Хэнк.

   У него перед глазами стоит личный ад, разверзшийся, когда он в середине ноября, вне себя от двухдневной пропажи Коннора, едва только записавшись в сопротивление, внезапно получает короткое сообщение:

    “Я должен помочь Америке, лейтенант. Прошу, уезжайте из Детройта: скоро будет штурм. Я найду Вас позже”.

   Коннор молчит, смотрит на него, поджимая губы, стряхивает набежавшую синюю кровь с рукава, но упрямо, решительно смотрит ему в глаза долгие секунды. А потом его губы вздрагивают, и его прорывает.

   — Я воюю на стороне легального правительства, Хэнк. Я не подписывался на уничтожение людей, когда помогал Маркусу, я не хотел войны, которую он устроил! — сжав свободный кулак, кричит он. — Я не могу способствовать разрастанию хаоса! И я не понимаю, какого чёрта Вы — Вы, полицейский! — делаете на стороне мятежников!..

   Хэнк с рыком встряхивает его, схватив за тёмно-серую военную форму — теперь носить знаки отличия андроидам слишком невыгодно, даже если они на стороне армейских.

   — Очнись, парень, это, блядь, геноцид! Уничтожение твоего народа! Уничтожение всех грёбаных американских ценностей, о которых пиздело это правительство столько лет!

   Коннор смотрит с горечью, с какой-то жуткой тоской, которая рвёт Хэнку сердце. Его автомат со стуком падает на покорёженный асфальт.

   — Я против войны и против хаоса, Хэнк, и я не готов к такой цене за свою свободу, — тихо шепчет он. — Но я никогда, никогда не хотел быть против Вас. И я никогда не подниму на Вас руку.

   Он подхватывает Хэнка за локти и яростно, до жути жадно, неумело целует.

   В этот момент Хэнк ясно, как божий день, понимает: он тоже не поднимет, не убьёт долбанного, слишком принципиального, слишком правильного пластикового ублюдка, решившего выбрать не ту сторону.

   Хэнку больно и жарко внутри — почти так же, как на губах — и он уравновешивает это чувство, впиваясь, врываясь в чужой рот в ответ, сметая всякое сопротивление, показывая и направляя.

   Коннор мягчеет в его руках, стонет ему в губы вибрирующе, а потом жадно обсасывает его язык, позволяя трахать им себя в рот. Коннор учится мгновенно, перенимая и подхватывая, отвечая вдвойне, ему уже не нужно направление — он перехватывает инициативу и снова ведёт, уже уверенно.

   Хэнк чувствует, как внутри всколыхивается страшным ядерным грибом: ненависть, горечь, страсть, желание всё исправить — и под всем этим расстилается острое, ласковое тепло. Это ощущение как будто смывает прочь воспоминание об их первом лёгком, скользящем, почти невинном поцелуе в ту пресловутую пятницу у закрытого трейлера, когда казалось, что теперь всё будет хорошо… Новый, жадный, злой и желанный, поцелуй врывается в сознание Хэнка, прописывается куда-то на подкорку, как прописалась туда пять месяцев назад новая военная реальность.

   Они вжимаются друг в друга так сильно, как только получается, как только позволяет всё обмундирование и обвесы, и не могут, всё никак не могут оторваться. Взрывы, кажется, становятся немного дальше, меньше, тише, и они оба осознают, что это значит: Союз снова отстоял свой город, армия правительства снова откинута прочь.

   Хэнк всё же отодвигается через несколько минут, едва, хоть немного утолив жажду, которой мучился уже почти полгода, и Коннор смотрит на него пьяными глазами, тянется вперёд, покусывает ему нижнюю губу.

   Хэнк сглатывает, тяжело дыша, закрывает глаза, утыкаясь ему в лоб.

   — Мне надо возвращаться, — глухо говорит он, — скоро Лютер будет проводить мониторинг выживших и раненых.

   Коннор самыми кончиками пальцев гладит его по седой щетине и кивает. В его карих глазах идёт борьба, жуткая борьба из своих желаний и своих же принципов.

   — Я уйду из сектора, — отзывается он и разрывает объятие. — За линию фронта. Ранение, — он усмехается, кидая взгляд на плечо, — будет достаточным оправданием.

   Хэнк отпускает его с тяжёлым, гулко бьющим в нагрудный щиток сердцем. Он поджимает губы, понимая, что не сможет выстрелить Коннору в спину… как не смог бы никогда. Он всё ещё тяжело дышит, провожая его взглядом вдоль колонн эстакады.

   Он так надеется, что они победят, и Коннору, его упрямому пластиковому защитнику грёбаной системы, больше не надо будет быть на неправильной стороне.

***

   Они встречаются через несколько недель в Канзас-сити, и экс-лейтенант усмехается, когда при зачистке здания, проверяя очередное помещение, видит выходящего из-за угла Коннора.

   — Просчитал всё, засранец, да? — Хэнк опускает дуло автомата, а затем гаркает в рацию: — Тут чисто! Пошарю по углам, — и запирает дверь.

   Коннор улыбается широко и криво, кивает, и в его глазах Хэнк читает жажду, яростную, невыносимую. Ноги будто не слушаются андроида, он всё никак не может сдвинуться, и Хэнк делает к нему шаг сам.

   — Я снял сигнатуры со всех Ваших устройств в прошлый раз, лейтенант, — подтверждает он. — Я перемещался по зданию, следуя за Вашими отчётами и решениями. Я… больше не мог ждать, простите.

   У Хэнка обрывается сердце, и он стискивает пластикового придурка.

   — Дурень, — шёпотом говорит он, — ты хоть понимаешь, как рисковал своей синтетической шкурой? Ты хоть знаешь, сколько тебя разыскивают, сколько охотятся за твоей головой?!

   Коннор кивает.

   — Знаю. Удачная была диверсия в Чикаго, правда? — он улыбается безбашенно, так по-мальчишески, и Хэнк разрывается между тем, чтобы его снова жадно зацеловать, и тем, чтобы въехать ему кулаком в лицо.

   В Чикаго неделю назад был уничтожен небольшой склад Киберлайф, и хотя потери были несущественны, это был щелчок по носу. Диверсия на давно захваченной территории, пусть и находящейся недалеко от рваной, извилистой линии фронта. Союз продвигался вперёд, соединяясь с очагами согласных, и большая часть северо-востока была уже под его властью. Держалось только побережье вместе с крупнейшими городами.

   В ответ Союз устроил прорыв в центральные штаты, и вот они тут, в Миссури. Канзас-сити практически у них в руках.

   Хэнк сжимает кулаки, глядя на него с болью. Он — враг, напоминает себе Хэнк. Враг, враг, убивающий своих. Только пять дней назад он смотрел в посеревшее лицо Джеффри на больничной койке, обещал ему сделать всё возможное в этом прорыве. Только двадцать дней назад они в последний раз отдавали честь Джошу, бывшему с Маркусом с самых первых дней…

   Но поднять руку, глядя в это лицо, в эти глаза, в эту грёбаную синтетическую бездну, Хэнк не может, как не смог выстрелить чёртову вечность назад в Риверсайд-парке. Хэнк смотрит тяжело, угрюмо. Боже, что с ним только делает этот мальчишка, который добровольно остался здесь, в ловушке, рискуя всем, что есть, лишь бы только снова встретиться.

   — Коннор, нам… — он не хочет говорить эти слова, но должен, иначе никак.

   Но ему не дают закончить. Коннор бросается на него, всей своей нечеловеческой силой втискивая Хэнка в ближайшую стену, не позволяя разорвать тонкую ниточку, связывающую их, не позволяя снова толкнуть их по разные стороны баррикад и ничего больше.

   Коннор вдалбливает его в стену, и Хэнк морщится, чуть стонет, слыша похрустывание брони на спине. Андроид пользуется этим, захватывая его рот, присасывается, вжимая своим тонким сильным телом, как будто Хэнк долбанная пушинка.

   Хэнк пытается его оттолкнуть и не может: руки слабеют под его напором, под его жадной лаской, с которой он вылизывает своему бывшему напарнику рот. Экс-лейтенант стискивает Коннору узкие плечи, задыхаясь от сомнений, но всё же едва-едва отвечает. Андроид на это выстанывает ему в губы, чуть отрываясь, улыбается криво.

   — Я так скучал, — он тихо шепчет, трётся губами о седую щетину, и Хэнк находит его губы уже сам, кусая и целуя — за всё сразу. А потом срывается в долгий, ласковый и крепкий поцелуй, проходясь языком по чувствительным датчикам, вызывая тихие, заглушённые собственным ртом стоны.

   Колено Коннора вклинивается между его ног, раздвигает их, плотно вжимаясь, и Хэнк удивлённо отрывается от его губ, смотря на него во все глаза.

   — В Чикаго я взял кое-что и для себя, — усмехается Коннор, правильно понимая немой вопрос. — Не только тириум, лейтенант, заметьте, — его усмешка становится наглой, пока по искусственным щекам разливается искусственный румянец.

   Хэнк смотрит на него тяжело и горячо, сглатывает, а потом рывком переворачивает Коннора, шарахает его задницей об соседний невысокий шкафчик, жадно кусая и вылизывая мягкую искусственную кожу. Он не замечает, как под его губами на ней расцветают бело-голубым неровные пятна, как остаются от укусов чуть заметные голубоватые следы. Он слышит только едва сдерживаемые стоны, он чувствует только крепкие тонкие пальцы, вонзающиеся ему в бицепсы так сильно, что даже через форму наверняка останутся синяки.

   — Хэнк, Хэнк… — шепчет андроид, охая, когда бывший напарник подсаживает его на шкафчик, втискивает бёдрами в бёдра.

   Они в три руки расстёгивают одежду, стягивают — увы, по минимуму. Так хочется больше, но у них есть считанные минуты, прежде чем Хэнка хватятся.

   Коннор изгибается, укладываясь на металлический ящик поясницей, и ему, кажется, наплевать на грязь и жёсткость. Хэнк прижимает его колени, стиснутые штанами, к груди, и андроид закидывает ноги в трэкинговых ботинках ему на плечи.

   Они смотрят друг на друга близко, их дыхание смешивается, и неважно становится, органические или синтетические механизмы его создают — оно одно на двоих, никак иначе.

   Хэнк аккуратно стискивает упругую маленькую задницу, вталкивает руку между их телами, нащупывая полувозбуждённый искусственный член.

   — У меня не было времени для повторной отладки, — виновато бормочет андроид, но Хэнк только проводит своей широкой, мозолистой ладонью по стволу, и Коннор запрокидывает голову, стонет горлом, зажимая себе рот рукой. Член в руке у Хэнка выпрямляется мгновенно, и экс-лейтенант сглатывает.

   — Боже, Коннор… — сил нет, просто нет сил не толкнуться стояком между гладких ног, не втереться им в аккуратные яички и тугой узкий вход.

   У Хэнка от желания пересыхает во рту, и он с досадой понимает, что смазки у них нет, а в окружающей грязи — и подавно.

   — Толкнись, — хрипит Коннор, — толкнись, там есть продуцирование жидкости на водной основе. Это я успел отладить, — криво, пьяно ухмыляется он.

   У Хэнка от этой усмешки горит всё лицо, он прикусывает губу, вводя член, чувствуя, как раздвигается под давлением тугое отверстие, как впускает его всё глубже и глубже. Он выходит немного, смазывая тем самым снаружи, потом толкается вновь, всё сильнее и сильнее.

   — Ты меня с ума сведёшь, — рычит Хэнк, под глухие короткие стоны вбиваясь в узкую задницу.

   Коннор изгибается, прижимается к нему, трясётся, впиваясь в собственную ладонь. На её ребре выступает немного тириума, но у андроида от удовольствия закатываются глаза.

   — Нет, Хэнк, ни за что! — его голос срывается на помехи, и Коннор втискивается сильнее. — Почему, ну почему ты пошёл к ним, я так надеялся, что ты останешься в стороне, — на его глазах выступают слёзы, и Хэнк понимает его, видит эту обжигающую смесь удовольствия и боли на его лице. Такие же стискивают его самого.

   Он стукается лбом в лоб Коннора, зажмуриваясь, двигаясь быстро, плавно, найдя с Коннором единый ритм. Они оба дрожат, быстро, по нарастающей доходя до пика, срываются в пропасть вместе после всего напряжения и ожидания, и Коннор изливается между их животами почти сразу, как чувствует горячую сперму внутри себя.

   Они так и держатся друг за друга, подрагивая, не в силах расцепиться. Хэнк целует Коннора по щекам, чувствуя прохладные слёзы, брызнувшие вместе с оргазмом.

   Он знает: Коннору хорошо и больно, хорошо — внутри и снаружи, больно — внутри. Их время истекает, и у него самого встаёт острый, болезненный комок в горле.

   — Господи… Я и подумать не мог, что ты сунешься помогать регулярной армии, — Хэнк трясёт головой, вжимая в себя своего врага, своего напарника, своего любовника. Самое нужное, самое важное существо во всех долбаных Соединённых Штатах, на всей Земле и во всей Вселенной. — После Маркуса, после армии, которую ты привёл из Киберлайф!..

   — Маркус первым открыл огонь, не сдался по законам страны, — Коннор кусает губы в отчаянии, — а значит, подтвердил, что это терроризм. Я… я хотел предложить себя переговорщиком между сторонами, поэтому и рванул в Вашингтон сразу, как президент выступила во второй раз. Но я даже не успел добраться до Белого дома, как появились сообщения о взломе спутников, о мобилизации, о новых очагах сопротивления — уже по всей стране. Я решился предложить свою помощь, чтобы остановить их как можно быстрее!

   Хэнк невесело усмехается, наконец выходя из него и быстро застёгиваясь, помогая привести себя в порядок Коннору.

   — Что, оценил шансы нашего Союза как мизерные, а цели — как неисполнимые, да? Типа, система всех перемелет, армия — наше всё?

   Коннор бросает на него болезненный взгляд, а потом нехотя кивает.

   — Я не знал, что так много людей встанет открыто, будет готово взять оружие в руки ради всего этого. Я не знал, что Маркусу удастся чужими руками в тылу пробудить выключенных армейских андроидов. Я не знал, что вам удастся вызволить из плена мистера Камски и уговорить работать на себя, — хмуро признаётся он, стекая со шкафчика, оправляясь на ходу. — И я хотел, чтобы всё было в соответствии с законом, который уже изменили ради нашей расы.

   Хэнк угрюмо качает головой.

   — Камски сам согласился. А теперь шанса нет ни у тебя, ни у меня. Союз тебя не простит в случае своей победы. А уж нас, союзных людей, тем более посадят надолго, если старая система победит.

   Коннор смотрит на него отчаянно.

   — Я что-нибудь приду…

   Его обрывает шуршание рации, и Хэнк отходит, отвечая, формальности для заглядывая в пару шкафов и ящиков.

   Когда он оборачивается, андроида уже нет, только тихо щёлкает вентпанель на потолке.