Снег крупными хлопьями ударяет в лицо. Дышать тяжело, двигаться — еще тяжелее. С каждым шагом ноги все сильнее утопают в слякоти, заставляя поскальзываться и нелепо расставлять руки в желании обрести хоть какое-то равновесие. Все болит. Падать не хочется.

Силы на исходе, и физические, и душевные. Он бежит, но сам не знает, от чего — от своего прошлого, от самого себя, от чересчур правдивых слов полицейского, которого все обожают и превозносят, что бы тот ни сделал. А может, бежит от того человека, который, как и он, должен быть мертв, но сейчас преследует его по крышам с неизвестной целью, а затем резко приземляется рядом и хватает за пальто, утягивая в менее людное место.

Поэт отбивается и злится. Так не должно быть. Никто не имеет права видеть его в таком беспомощном состоянии, а уж тем более таскать его за одежду.

Могильный холод пробирается под легкое пальто, желая заковать тело в броню изо льда, а чужие, сильные руки, напротив, согревают. Они не принадлежат мертвецу. И не принадлежат чудовищу.

— Зачем ты явился? — шипит Поэт, отцепляя от себя теплые пальцы, и отстраняется, обхватив себя руками. — Почему сейчас?

Он так давно не видел этого человека, что начал забывать черты его лица. Сейчас те едва различимы в полутьме переулка, а глубоко натянутый капюшон не позволяет увидеть глаза. Но Поэт уже видел их, тогда, на крыше. Видел, как старый друг, бросивший его одного, смотрел на него с какой-то затаенной тоской и болью.

Поэта такими взглядами не пронять. От него все и всегда отворачиваются, Кризалис не исключение. Сейчас они враги, и преимущество не на стороне истощенного гипнотизера. Его мучает лишь одно желание — бежать. Как можно дальше. Туда, где не достанут, где он сможет восстановить силы и вернуться вновь. Они еще не закончили… Не закончили…

— Он мне обо всем рассказал, — говорит старый друг, оставаясь на приемлемом расстоянии. Он не хочет, чтобы его воспринимали, как угрозу. Он хочет помочь. — И попросил остановить тебя.

— Он? — горькая усмешка. Огнепоклонник, обладая схожими способностями, должен был понять Поэта, но вместо этого бросился жаловаться, когда дело запахло жаренным. Крыса. А ведь Поэт ему доверял! — Значит, это не твоя идея? Лишь полога ночи немой порой отразит колыханье мое и другое дыханье… — Поэт закашливается, и его с убийственной силой хватают за руку, сжимая и заставляя болезненно раскрыться.

Бледное, озябшее тело покрыто зелеными трещинами, исходящими от печати Гекаты — такое не скрыть. Если бы не досадные ограничения, сколько великих дел можно было бы совершить!.. Но это неважно. О Поэте все равно заговорят. Все будут трепетать, рассказывая о демоне, который смог загипнотизировать целую толпу! Поэт добьется признания и славы… Его будут бояться.

— Не надо, — голос врага звучит устало. — Остановись. Эта сила убьет тебя, ты не можешь делать с ней все, что захочешь.

Этим же голосом Кризалис когда-то вещал о желании никогда не расставаться. А потом — о бабочках. А потом... родной голос исчез вместе со своим обладателем из жизни Поэта. Ничего не осталось, даже боли. Поэт думал, что отпустил, но разум его вновь пронзило воспоминаниями о том времени, когда они еще были рядом. Относительно здоровые. Относительно беззаботные. Тогда эти пальцы переплетались с его, бережно поглаживая в отчаянном желании поддержать. Так, как умел. Так, как получалось.

Поэт знал, что рано или поздно снова останется один, он привык. Старые знакомые не горели желанием с ним общаться, и даже братья его по мраку, которые в больнице его уже не застали, отказались играть по его сценарию. Это из-за них он оказался в таком незавидном положении! Это из-за них он сейчас зажат между переулком и громилой, который пытается учить его жизни!

— И это мне говорит тот, кто бросил меня об стену, — Поэт так и сочится ядом. Спина болит и от удара Кризалиса, и от падения с крыши. Не умри он уже один раз, ему не удалось бы отделаться так легко. Старый друг, новый враг — неважно, кем Кризалис ему теперь приходится. От него нужно как можно скорее отделаться, он будет только мешать. — Почему-то ты позволяешь себе делать все, что захочешь!

Поэт выразительно кивает на сдерживающую его руку. Но Кризалис не понимает намеков. Он все также невозмутим и пытается сделать вид, будто с их последней встречи не прошло так много времени. Будто они все еще друзья, и Поэт его послушает.

Но все изменилось. Раньше Кризалис не был таким сильным, а Поэт не мог управлять людьми, не произнося вслух кодовых слов. Раньше у них не было никого, кроме друг друга и, пожалуй, странного обожженного мужчины с ворохом бенгальских огней — все они познакомились в тот период жизни, когда не имели возможности расстаться. После пожара в больнице такая возможность появилась. И Кризалис сразу же ей воспользовался!

— Больно? — что-то Кризалис совершенно не выглядит сочувствующим. Даже когда протягивает вторую руку, чтобы коснуться несчастной спины. Поэт чувствует подвох, и его опасения оправдываются: Кризалис вдруг притягивает его, роняя на себя, и крепко обнимает, шепча куда-то в плечо: — Иначе было нельзя.

Поэт не помнит, когда его в последний раз обнимали. Владимир такое позволял себе редко, между ними всегда были лишь легкие касания и незамысловатые беседы. В больнице Кризалис даже говорить с ним перестал. Сейчас же Поэт пораженно замирает, впитывая чужое тепло и ощущая биение сердца. На чьей Кризалис вообще стороне? На его? Тогда почему не позволил «Оку» сделать свою работу? А если не на его, почему обнимает сейчас, а не продолжает избивать?

Обниматься неудобно. Кризалис обхватил его со всех сторон, прижав руки к бокам и полностью обездвиживая. Еще и дышать нечем, а сам Кризалис дышит раздражающее громко, с присвистом, как больной и старый астматик. Чушь он несет еще более раздражающую, вызывая желание скопить остатки сил и оттолкнуть его так, чтобы пробил собой насквозь находящееся поблизости здание.

— Возможно, я не имею права всего этого тебе говорить, но я — единственный, кто скажет, — Кризалис как-то очень тяжело и многозначительно вздыхает, как перед последним прыжком. — Ты запутался. Идем домой.

Поэт не сдерживает нервного смешка. Когда-то он хотел, чтобы Владимир позвал его снова. Но не сейчас. Сейчас все это попахивает фальшью, желанием поймать его и заточить в клетку. Кризалис сам бы не пришел, он это даже признал! Может, он на полицию теперь работает, а? А то как-то подозрительно хорошо сработался с Громом, подготавливая для него пути отступления. В герои подался?

— У меня нет дома.

Друг дорогой, неужели ты забыл? Ты разговариваешь с отщепенцем, которого всегда и отовсюду гнали. Даже больница, радостно раскрывшая перед ним двери самой лучшей палаты, сбросила его в самый низ, в подвал, желая стереть любой намек на его существование.

— Ко мне домой.

Кризалис его отпускает, и Поэт пользуется возможностью, сдергивая с него дурацкий капюшон. Ему просто необходимо посмотреть в глаза собеседника. Нет, не для того, чтобы загипнотизировать. Ему нужно понять, не обманывают ли его.

Старый друг сразу теряет всякую уверенность. Дергается, пытаясь накинуть капюшон обратно, но Поэт держит крепко. Забавно, а что-то все-таки не меняется — Кризалис до сих пор стесняется своих залысин, как будто Поэт их сто раз не видел. Теперь он кажется таким уязвимым и совсем не похожим на того храбреца, что выстоял один против дюжины. С таким Кризалисом, пожалуй, можно говорить. Даже как-то… привычнее.

— А если я откажусь? — бросает Поэт с вызовом. Глаза его сверкают, но сейчас в нем нет того таинственного зеленого огня, который говорил бы о применении силы. — Снова ударишь?

Кризалис не отвечает. Только упрямо буровит своими черными-пречерными глазами, молчаливо пытаясь убедить в собственной правоте. Поэт и так догадывается, о чем тот может ему сказать. «Это совсем не ты! Ты хотел не этого! Посмотри, во что ты превратился!». Все они так говорят — где-то в глубине души. Все они считают, что знают лучше него, как ему жить. А он не хочет больше быть маленьким, непримечательным человеком, о котором после его смерти даже никто не вспомнит. О, нет, если уж Поэт будет умирать, то весь город узнает об этом!

— У тебя нет дома, — наконец, замечает Кризалис, видя, что пауза затягивается, а Поэт все сильнее укрепляется в желании его убить. — А у меня есть.

— Ну, спасибо, — Поэт отпускает его капюшон и отворачивается, пытаясь уйти. Но Кризалис, конечно же, преграждает дорогу, вновь пряча лицо и превращаясь в равнодушную скотину. — Спасибо, что пытаешься показать, что лучше меня! Не трогай меня! — предупреждающе вскрикивает, видя, что рука старого друга снова тянется к нему. Рука послушно опускается. Хозяин руки, впрочем, послушным быть не собирается. — Что тебе от меня надо?! Я не хочу тебя больше видеть! Уйди!

— Разве ты не хочешь, чтобы кто-то тебя выслушал? — Кризалис расстроенно чешет подбородок.

Ему никогда не удавалось найти подход к этому закрытому, глубоко несчастному человеку, который скорее оттолкнет первым, чем позволит себе помочь. Когда они впервые встретились, то оба были разрушенными людьми, которые разучились — или никогда не умели, — общаться, вредя этим всем, кто находился рядом. Пытаясь выжить, они, как говорил один комик, «сцепились комплексами и покатились в трамвайчике под названием «жизнь», но никому из них от этого не стало легче.

Владимир не давал о себе знать, пытаясь познать нового себя, каким он стал, избавившись от кокона. Он не мог просто так вернуться и сказать: «Хей, все в порядке, я жив, и я знаю, что нам теперь делать!». Каждый из них должен был выбрать свой собственный путь.

Но, стоило Поэту действительно определиться с выбором, Владимир его не принял.

— Допустим… — Поэт прикрывает глаза. — Но тебе все равно придется меня отпустить.

Кризалис кивает, отступая в сторону, и идет вперед, показывая дорогу к дому. И Поэт с болью в разбитом сердце вдруг осознает, что все еще ее помнит.

***

Поэт все время настороже, как маленький зверек вблизи хищника. Он смотрит по сторонам, ожидая то ли наряд полиции, то ли обманутых сектантов, но никто не мешает им миновать сначала улицы, потом ступеньки в доме, пока Поэт не оказывается на пороге обшарпанной квартиры, смутные образы которой иногда являлись ему во снах.

Кризалис включает свет и снимает с Поэта пальто. Молча. Поэта это нервирует, происходящее кажется ему сущим безумием. Кризалис даже предлагает ему тапочки! Которые будто все время стояли здесь, ожидая только Поэта.

От тапочек Поэт не отказывается. Как и от чая. Как и от вазочки с конфетами, пусть их и не любит. Но когда Кризалис приносит ему плед, он взрывается.

— Почему ты молчишь? Что ты задумал?

Кризалис всучивает ему в руку горячую чашку с котиками, пододвигает к нему ближе стул, на который и садится, широко расставив обтянутые трениками ноги. Толстовку пришлось снять, и без нее, будучи одетым только в футболку, старый друг выглядит так по-домашнему уютно.

Поэта всегда тошнило от такого вида, как тошнит всех, кто подглядывает за чужим счастьем через окна домов или видит его исключительно в книгах и фильмах. Но беситься на Кризалиса больше не получается, потому что сейчас именно он, а не кто-либо другой, находится рядом. Именно он смотрит на него, как на любовь всей своей жизни — а он так не смотрел даже тогда, когда они были наиболее близки.

— Знаешь, ты постоянно молчал, и я думал, это оттого, что тебе просто сказать нечего, — Владимир улыбается спокойной щербатой улыбкой, внутренне коря себя за непроницательность. — И я пытался заполнить тишину, а ты все время слушал, слушал меня. Мне это действительно было нужно. Считай, сейчас я возвращаю тебе должок. Теперь твоя очередь говорить.

Поэт привык, что его мысли никому не интересны. Привык, что если хочешь понравиться кому-то, говори о себе поменьше, а о другом побольше. Молчание также служило неплохой проверкой на совместимость. Многие считали Поэта слишком холодным и старались к нему не приближаться. Владимира же это не остановило. Ему и правда просто нужно было выговориться, а кто служит лучшим собеседником, чем молчун, который не скажет в ответ ни хорошего, ни плохого? Поэт настолько закрылся в самом себе, что забыл, какого это — когда тебя слушают. Гром обожал играть на этой его черте. Даже сегодня взбаламутил его душу, пытаясь заговорить зубы. Но зачем это нужно Кризалису?

Поэт не хочет пить чай — тот может быть отравлен. Не хочет сидеть на этой кухоньке, глядя на тошнотворный календарь с изображением голой девушки. Не хочет смотреть на Кризалиса, который внешне остался таким же, как и тогда, когда они почти — но только «почти» — были счастливы.

«У него была нелегкая жизнь, но, в целом, не такая уж и дрянная»…

— Пора. Я готов начать. Неважно, с чего. Открыть рот. Я могу молчать. Но лучше мне говорить. О чем?.. Я покажу всем свою силу, Кризалис. Ни ты, ни Огнепоклонник, меня не остановите.

— Владимир.

Владимир надеется, что Поэт вспомнит. Вспомнит, кем они были до доктора Рубинштейна — свободными людьми, которые носили имена и владели своим разумом. В больнице они больше себе не принадлежали. А Поэт и сейчас себе не принадлежит.

— Это какая-то шутка? — Поэт приподнимает уголок губ, но улыбка не доходит до глаз. — Или ты хочешь мне сказать, что теперь и ты стал особенным? — он не знает, почему так злится. Значит, Владимир вернул себе имя. Хочет, чтобы и Поэт вернул свое? — Я бы простил тебя, если бы ты встал на мою сторону. Но теперь ты не лучше, чем они! Гром, Разумовский — решил встать с ними в один ряд? Но ты не такой же, Владимир, как бы ты себя не называл.

Зря Поэт сюда вообще пришел. Эти пустые разговоры только вытягивают из него силы. Лучше бы Кризалис, точнее, Владимир, опять ему врезал. Поэт бы смог вернуть эту боль в многократном размере.

На секунду… Там, на крыше, Поэт пожалел о своей затее, видя, что еще один друг отворачивается от него. Но поздно отступать, когда сожжены мосты. Поэт осторожно касается зудящей метки, которая мешает ему дышать полной грудью. Цена возвращения к жизни иногда бывает высока. Кто-то должен ее платить.

— Можно Володей, — выдергивает его Кризалис из невеселых мыслей. — Называть.

— Ты издеваешься?

— Хорошее имя. Твое, кстати, тоже ничего. Женя.

И тут несколько вещей случаются одновременно. Поэт зло выплескивает на Владимира горячий чай. Владимир рычит, теряя контроль, и хватает его, ударяя головой об стол. Поэт теряет сознание.

Это самая непродолжительная и позорная битва в истории злодея. Приходя в себя распластанным на чужих коленях, Поэт мрачно утверждается в мысли, что Кризалиса нужно было послать сразу же. Моська у Кризалиса, правда, совсем несчастная. Он прикладывает к голове Поэта лед и скорбно замечает:

— Прости, на автомате заехал… Ты на меня напал, ну и…

— Случайно пролитый чай уже считается нападением?

— Это не было случайностью.

У Поэта совершенно нет сил спорить. Давно у Кризалиса это? Он и раньше проявлял неконтролируемую агрессию, но на Поэта не нападал никогда… Значит, несдержанность — это цена, которую тот платит за владение своими силами? Такого опасно держать при себе.

— Ты ударил меня уже дважды, — замечает Поэт отстраненно, отодвигая от себя руку со льдом, но не поднимаясь. Просто мрачно смотрит на мокрое от чая лицо Владимира снизу вверх, разглядывая шрамы и клоки рыжих волос. Такой же, и одновременно совершенно другой. Чужой. — Это недопустимо. Я пропущу тебя за это через все круги ада.

— Да, пожалуй… я это заслужил, — Владимир не знает, куда девать глаза. И руки, которые мерзнут из-за льда. Черт, это сила, с которой он еще не научился толком справляться… Вот поэтому он и не хотел встречаться с Поэтом раньше времени! — Наверное, не стоило называть тебя твоим прошлым именем.

— Не стоило.

Кризалис скучал по Поэту, представлял, как увидится с ним, как расскажет обо всем, но… Таким глупым образом все испортил. Теперь Поэт еще долго будет держать обиду. Если вообще его простит.

Саданул Кризалис, и правда, слишком сильно — по разбитому лбу течет струйка крови. Кризалис пытался ее остановить, пока Поэт был еще без сознания, но теперь тот морщится и не позволяет к себе прикасаться, предпочитая запачканное лицо. Упрямец. Кризалис неловко спрашивает, пытаясь понять, как загладить свою вину:

— Сильно болит?

— Давай я тебя лбом об стол ударю, и ты мне сам ответишь?

В этот момент Поэт так похож на Женю. Того самого, с которым Владимир случайно познакомился в библиотеке и не захотел расставаться. Того самого, который зачитывал ему наизусть Анненского, советовал книги и позволял гладить себя по руке. Владимир откладывает лед в сторону — все равно полы уже мокрые, — и тянется к руке Поэта. Так, на пробу. Поэт одаривает его злобным взглядом, но не останавливает, позволяя переплести их пальцы. А затем задумчиво на них смотрит, как будто его рука ему не принадлежит.

Владимир вспоминает, как его в детстве успокаивала мама. Особо не верит, что что-то получится, но все равно решает попробовать:

— У кошечки болит, у собачки болит, а у Поэта не болит, — и осторожно касается губами разбитого лба.

За что, конечно же, получает хлесткую пощечину, потому что не только у него срабатывают рефлексы. А потом получает еще раз, потому что дело не только в рефлексах.

Все удары Кризалис переносит стойко — он их все-таки заслужил.

— Не. Прикасайся, — цедит Поэт и поднимается, с трудом взбираясь на стул и тяжело опираясь руками о столешницу, пытаясь удержаться на месте. — Чего смотришь? Салфетки дай. И зеркало.

Это просто неслыханная наглость! Ударил, притащил к себе домой и снова ударил! Лучше бы Владимир оставался Кризалисом. Ни тебе телячьих нежностей, ни насилия. Поэт, оказывается, не ценил, что имел. И толку-то, что Владимир теперь в коленях валяется и просит прощения. Поэт не для того обретал силу, чтобы с ним так обращались.

— Жил-был маленький человек, — начинает Поэт, вытирая кровь и глядя на Кризалиса через отражение. — И жил он своей маленькой-маленькой жизнью. Но она оборвалась. Ему дали другую. Но, вот беда, вторую жизнь он тоже потерял. Бедный, бедный маленький человек. Что ему оставалось делать? Он очень хотел жить. Ему пришлось пойти на сделку с богами. Но когда он вернулся снова, оказалось, что его никто не ждал. Его назвали завистником и глупцом, который винит в своих бедах всех, кроме себя. Думаешь, маленькому человечку это понравилось? Только он уже не был маленьким. И он взял… — Поэт показательно поднимает окровавленную салфетку над головой, сжимая ее, — …и разрушил их жизни, — Поэт хмурится, глядя на красный комок. — Ну, или разрушит в скором времени. Все равно это произойдет.

Поэт поворачивается к Кризалису — зеркала ему не нравятся, они все искажают. Кризалис выглядит слишком… разбито. Да не надо так убиваться, Поэт успеет за все отомстить. Попозже.

— Я тебя ждал, — голос Владимира дрогнул. — И в первый раз, и во второй. Больше я тебе не дам делать глупостей. Третьего перерождения ты не переживешь.

Кризалис хочет сказать больше. А Поэт хочет это услышать. Ему нужно это услышать. Как Кризалис искал его по всем больницам, как узнал новость о его смерти, как убивался, обещая отомстить за дорогого друга. Как узнал, что Поэт ожил вновь, как решил остановить его, предотвратив саморазрушение… Но не очередь Кризалиса сегодня говорить.

— А кто сказал, что оно мне нужно? — Поэт надменно фыркает, бросая комок салфетки ему в лицо. Кризалис, правда, уворачивается, и салфетка летит на пол. — Хорошего вечера, — Поэт встает и беспрепятственно идет к двери. — Надеюсь, больше не увидимся.

Поэт медленно надевает ботинки, копаясь со шнуровкой. Так же медленно натягивает пальто, давая время себя остановить. Но Кризалис не шевелится, оставаясь на кухне. Стоит, низко опустив голову, и даже не смотрит на него. В этот момент он выглядит таким же одиноким, как и Поэт. Кризалис так же, как и он, невольно отталкивает от себя людей. И так же хочет внимания, но не знает, как его получить.

Наконец, Поэт не выдерживает:

— Так ты будешь уговаривать меня остаться или нет?

На лице Кризалиса вдруг расцветает совершенно детская, счастливая улыбка.