С возрастом становишься не только сентиментальнее, но и суевернее, начиная видеть во всем знаки. Читаешь каждую надпись, попадающуюся на глаза: если на стене написано «Мы все умрем», то день пройдет плохо, а если «Цой жив», то хорошо. Если на пешеходном переходе наступать только на белые полосы, то тебя ждет удача, если на промежутки между ними — разочарования. Владимир мог определить неприятности по одной полуулыбке случайного прохожего, по чужой руке, которая воровато сжимала что-то в кармане. Владимир чувствовал, когда ничего хорошего ждать не стоит, но пускался за таинственным незнакомцем в темный переулок, не боясь столкнуться с тем, что там увидит.

Сегодня был не такой день. Все попадающиеся люди на улицах были улыбчивыми, все надписи — о выставках, благотворительности и хорошем пиве «два по цене одного», на льду Владимир не поскользнулся ни разу, но поймал одну барышню за рукав, после чего та пропищала испуганное «С-спасибо» и поспешила скрыться от пугающего мужчины. В общем, день обещал быть хорошим, без происшествий, но что-то все равно не давало покоя.

Музыка. Владимир услышал ее не сразу, слишком глубоко погрузившись в размышления. Какая-то девушка пела красивые стихи, наложенные на мелодию, и хуже всего, что Владимир эти стихи узнал. Это был первый знак, что что-то пойдет не так. Владимиру достаточно было услышать начало, чтобы понять, чем все закончится, заветные строчки произносятся будто сами собой: «И ответила: милый, милый, и я тоже умру с тобой…». Смерть — это к несчастью. Но сама песня была не о смерти, а о разлуке с возлюбленным. Владимир это хорошо помнил.

В голове зазвучал родной голос, который за столько времени ни капли не забылся и всплывал в памяти все таким же живым: «Ахматова или Гумилев?». «В лаваше или в пите?» — ответил тогда Владимир вопросом на вопрос, за что поймал на себе уничижающий взгляд. Володя ужасно смутился и нервно выпалил: «Ахматова». И Ахматову потом прочитал. Даже выучил несколько ее стихотворений назубок, а потом рассказывал другу-библиотекарю, как понял прочитанное. Чувствовал он себя при этом как на уроках литературы в школе, которые всегда старался прогуливать, а когда все-таки являлся на них, то тушевался под взглядом учительницы и мямлил что-то невпопад.

— Это проходят в одиннадцатом классе, — друг тогда закатил глаза. — Ну же, почему лирической героине показалось, что ступеней много, если их всего три? Думай!

А Володя понятия не имел, почему ей так показалось. Может, ступени были слишком большие, а девушка — маленькой, и ей приходилось опускать сначала одну ногу, потом другую, вставая на одну и ту же ступеньку дважды. При таком топтании на одном месте ей вполне могло показаться, что ступенек пять или шесть. Или, может, она постоянно сбегала вниз, а потом возвращалась назад, думая, что что-то забыла в доме, и все никак не могла преодолеть эту чертову лестницу? В голову приходили только неправильные ответы. Учительница за такие ставила двойку, не приемля иного мнения, а библиотекарь был в тот момент очень на нее похож.

— Да что ты к ступеням прицепился, — устало рыкнул тогда Володя. — Ты мне лучше другое поясни: зачем она вдруг надумала умирать?

Друг тогда погрустнел, а Володя, на него глядя, сразу расстроился, что вообще спросил. О прошлом библиотекаря они особо не говорили, слишком уж закрытым тот был. Мог иногда обмолвиться, что все время остается один и не хочет повторения, но больше из него и слова не вытянешь. Любовная лирика особенно его ранила, но он все равно упрямо ее выбирал, пытаясь этим что-то объяснить Володе. А тот не понимал.

— Когда человек, которого ты любишь, страдает, тебе тоже становится плохо… — голос друга отчетливо дрогнул. Он отвернулся, пряча глаза. — Когда он умирает, ты тоже больше не хочешь жить.

Володя не видел слезы, но чувствовал их — в тоне, которым друг все это говорил, в его сгорбившейся спине, в попытке незаметно потереть глаза. Говорил ли библиотекарь тогда о себе, о своей собственной боли, которую ему пришлось пережить? Володя тогда так и не спросил. Не осмелился. Просто стоял рядом, оказывая молчаливую поддержку, а друг постепенно успокоился сам. Когда повернулся назад, глаза его не были красными, и уже ничего не говорило о резком, болезненном приступе тоски, что накрыл его всего минуту назад.

— Она влюблена и сильно переживает, — тихо произнес друг тоном лектора. — Поэтому перепутала перчатки, а путь к возлюбленному показался ей слишком длинным. Когда испытываешь сильное чувство, оно затмевает все. Ты когда-нибудь испытывал нечто подобное?

Владимир повернул голову и увидел еще один знак — яркие буквы, представляющие собой фразу «Бери и беги». Забавно, некоторые буквы были обозначены только контуром, а те из них, что не имели пустот, складывались в слово «береги». Владимир усмехнулся: «Бери, беги и береги». Вместе с песней-стихом про болезненную любовь. Был это хороший или плохой знак, он не знал. Но даже до того, как ему позвонили, он уже понимал, с кем судьба подготовила ему встречу. На этот раз нужно было сделать все правильно. И он сделает.

***

Крыша. Песня была знаком — и Владимир, как никто другой, начал понимать героиню Ахматовой. Жаль, что только сейчас, когда родной человек смотрел на него так печально, одними глазами прося прощения за все. Грудь защемило, а путь до края казался длиннее, чем той девушке — лестница. Схватить Поэта Владимир бы не успел. Он мог лишь смотреть, как старый друг летел вниз, утопая в снеговой пучине. «Я тоже умру с тобой»… Эти слова крутились в голове снова и снова, хотя Владимир и понимал, что падение с высоты Строгановского дворца вряд ли сможет кого-то убить. Поэт сбежал от него! «Бери и беги, бери и беги…».

Владимир сорвался с места. Если прыжок не убил Поэта, то не убьет и его. Надо лишь как можно быстрее добраться до старого друга… Поэт обессилен и ранен, с ним может случиться все, что угодно, сейчас он слишком беззащитен. За пеленой снега вполне могли скрываться убийцы, против которых Поэт, не имея ни сил, ни оружия, не мог противостоять. Он навредит лишь самому себе, если продолжит убегать от него. Владимир считал, что все делал правильно.

Когда схватил Поэта, прижимая его к стене. Когда крепко обнял, пытаясь передать весь свой страх и боль за него. Владимиру было тяжело видеть его страдания. Он не хотел делать старому другу больно. Но он, и правда, не мог иначе: кто-то должен был остановить Поэта, и словами здесь было не помочь. Поэт давно перестал верить словам, закрылся, не желая слушать. Он считал, что его окружает одна лишь ложь, а действия куда правдивее оправданий.

Владимир взял его за руку и побежал. Взял, конечно, в метафорическом смысле, всю дорогу до дома они держались на уважительном расстоянии друг от друга, и шли молча. Все пожелания судьбы были выполнены, но Владимир понимал, что этого недостаточно. Он должен был спасти Поэта. Сберечь. Не позволить прыгнуть в бездну снова. Но мог ли он навязывать Поэту свой путь? Имел ли вообще хоть какое-то моральное право пытаться его исправить? Нет, не имел.

— Так беспомощно грудь холодела, но шаги мои были легки… — протянул Володя. А Поэт не отреагировал, не показывая, что узнал.

***

— Сколько тебе нужно времени, чтобы набраться сил? — они сидят на Володиной кухне, почти соприкасаясь ногами. Поэт переборол вспышки гнева, а Владимир чувствует себя слишком виноватым перед ним, чтобы злиться.

Тоска и нежность только сильнее сдавливают грудину, не давая дышать. Владимир и правда почти не дышит, боясь спугнуть эту восхитительную фантазию, что сидит рядом с ним и невозмутимо пьет заново заваренный чай заместо того, что в порыве гнева выплеснул Володе в лицо.

— А что, уже выгоняешь? — небрежно замечает Поэт, а сам смотрит. Реакцию прощупывает. Читает его, как открытую книгу и, удовлетворившись увиденным, все-таки признается, слегка поглаживая грудь: — День или два. Сейчас я… обычный смертный.

— Эта штука… — Владимир не отводит взгляда от замысловатого узора, который наконец-то перестал исходить трещинами. Что-то в этом рисунке Володю настораживает, но он не может сказать, что именно. А Поэт, наконец, запахивает рубашку и даже застегивает ее на все пуговицы, как будто от любопытного взгляда Володи ему становится неуютно. — Ты не можешь об этом говорить, да?

— Не могу.

Владимир искренне надеется, что его старый друг не заключил договор с дьяволом. Или с кем-то похуже. Вот так обрести, а потом потерять, слишком больно и тяжело. Владимир всегда стремился спасать других, но из-за душевной болезни у него это не очень получалось. Сейчас он гораздо сильнее и сможет помочь. Главное только, чтобы Поэт доверился ему и сам захотел этого.

— Я тут подумал… — Владимир неуверенно чешет за ухом. — Что тебе, ну, нужно увидеть и другую сторону. Попробовать для разнообразия спасать людей, а не убить их пытаться.

Кризалису нравилось убивать. Он думал, что, вскрывая глотки одному за другим, он спасает людей, освобождая их от нелепой и сковывающей оболочки. Но реальность оказалась совершенно другой: те люди просто умерли, и все. Не для всех из них смерть была освобождением, как он вообще мог решить это за них? Ему стало противно от самого себя. Но он смог принять себя таким, каким он был, для того, чтобы в полной мере ощутить, каким он стал.

У него не получается рассчитать силу. Он, по мнению обычных людей, слишком остро реагирует на угрозу — неважно, в свою сторону или чужую, — и других это пугает. Его редко благодарят за помощь, и тем страннее было услышать благодарность от Грома, которому Владимир в прошлом сделал много зла. «Я уже не тот человек», — подумал он. И простил себя. Возможно, сейчас Володя справляется не очень хорошо, но он спас посетителей музея. Осталось самое сложное — спасти Поэта. И от него, и от самого себя.

Поэт такой холодный и желчный, но за внешней отстраненностью он прячет ранимость. Владимир видит, что тот боится раскрыться перед ним, боится снова поверить. У Поэта больше нет надежды, что кто-то сможет его спасти или что он сможет спасти себя сам. Владимир уверен, что просто обязан ему эту надежду вернуть. Потому что других Поэт не послушает.

— И от чего же я должен их спасать? — насмешливо тянет Поэт. — От скуки? Мне кажется, сегодня я неплохо справился.

Язвит. Но не говорит сразу «нет», только беспокойно елозит по стулу и постоянно прикасается к разбитому лбу, пытаясь определить, не пошла ли кровь снова. Владимиру хочется схватиться за эти руки и бесконечно их целовать, сделав, наконец, то, чего так отчаянно желал уже давно, но не мог себе позволить. Или мог, но боялся, а потом сожалел, потому что время было упущено… потому что Поэт был то слишком далеко, то мертв. И сейчас Владимира не отпускает чувство утекающего впустую времени. Они могли бы обниматься, могли говорить друг другу глупости, могли поделиться наболевшим, но они лишь сидели, пили чай и буровили взглядом друг друга, замерев в ожидании очередного нападения.

Поэт не может сказать «нет», потому что не знает, к чему это может привести, но Владимир надеется, что старый друг его не боится. Володя ведь был готов его отпустить, глядя, как только пришедший гость неторопливо и основательно одевается, намереваясь уйти. Но Поэт остался. И теперь смотрит так насмешливо и выжидательно, что Владимир чувствует себя клоуном на арене. Вот только вряд ли он сможет заставить хоть кого-нибудь смеяться.

Конечно, Поэт не создан для банального мордобоя. Для этого он выглядит слишком утонченно и аристократично. На первый взгляд он может показаться совсем безобидным, а гопники, увидев вдалеке тонкую фигуру интеллигента, не будут и разбираться. Казалось бы, легкая наживка, но Владимир не хочет его использовать. Он хочет лишь прижать его к себе и больше никогда больше не отпускать, потому что, если отпустит, ни Евгения, ни Поэта он уже не увидит. Поэт должен поверить, что Владимир его и от других защитит, и сам не обидит. Если бы Володя действительно мог это гарантировать…

— Геройства бывают большие и маленькие, — замечает Владимир мягко. — Бабушку через дорогу перевести, кассиршу магазина защитить от домогательств. Не дать устроить теракт… — Володя делает многозначительную паузу.

— Последнее я уже видел, — Поэт раздраженно взмахивает рукой, чуть не заехав Владимиру по лицу. Рефлексы на этот раз не срабатывают, и Владимир удерживается, не позволяя себе навредить другу. — И даже прочувствовал на себе. Ты удобно устроился: пришел на все готовое, помахал столбом пару раз, и все тебе благодарны! А кто это все организовывал? Я! Если бы не я, никто не считал бы тебя героем!

История стара, как мир: без света нет тьмы, как нет героя без злодея. Гром никогда не пожал бы Кризалису руку, если бы Поэт не захотел устроить кровавое представление для самого себя. От этого Владимиру… становится не по себе. Приходится прокручивать в голове все случаи, когда он приходил к кому-то на помощь. Не так уж это было, на самом деле, часто. Владимир не считал себя защитником города или санитаром леса. Не искал неприятности специально — они всегда находили его сами, куда бы он ни пошел. Ему нужно было куда-то выливать всю ту силу, что бурлила в нем и просилась наружу. Невинные не должны были страдать, тут Владимир решил для себя четко. Значит, нападать нужно на тех, кто нападет на него или на того, кто рядом. Что он и делал день за днем, превращаясь в безликого героя, раскидывающего плохишей и ничего не просящего у общества взамен.

— Могу попробовать позлодействовать, чтобы и ты смог погеройствовать, — отшучивается Владимир.

У него нет представления, как помочь старому другу, нет хоть какого-то четкого плана. Когда Поэт рядом, Владимиру тяжело думать, он все время скатывается в воспоминания — счастливые и не очень, — и сравнивает, сравнивает, сравнивает. Пытается отыскать в Поэте знакомые черты, чтобы зацепиться за них и поверить, что это действительно он. Живой и почти здоровый, больше не убегает от него и готов выслушать. В этих глазах, которые всегда теперь смотрят настороженно и с вызовом, нет даже капли той благосклонности, которая мелькала в них, когда Евгений был доволен Володей. Владимиру очень хочется ее вернуть. Хочется, чтобы у них двоих все наконец-то стало хорошо.

— Знаешь, что? — не выдерживает вдруг Поэт и поднимается. — Отлично! Пойдем, покажешь мне прямо сейчас, чем герои обычно занимаются. Готов провести на улице целую ночь, глядя на то, как ты пытаешься кого-то «спасти»!

Такой переход кажется Владимиру слишком неожиданным и резким. Он не понимает, обидел ли он Поэта снова своими словами, или тот просто решил сбежать как можно скорее, на ходу придумывая предлог выйти на улицу.

— Но тебе ведь нужно восстанавливаться… — Владимир представлял, что эту ночь Поэт проведет у него. Владимир даже готов отдать ему свою кровать, а сам лечь на диване, ему не сложно. В конце концов, Володя тоже виноват в том, что Поэт чувствует себя плохо, и должен сделать все, что в его силах, чтобы другу стало лучше. Но у друга свои планы.

Поэт останавливается между кухней и прихожей, стоя к Владимиру полубоком. Выглядит ужасно уставшим, но ему, видимо, в такую ночь не будет спаться. Если он захочет воспользоваться утомлением Владимира, чтобы отомстить за нанесенную обиду… Что ж, он будет в своем праве.

— Днем раньше, днем позже, тебе какая разница? Я еще даже не начал свою исповедь, а ты обещал выслушать меня. У нас еще есть время.

Значит, Поэт все же скажет, что у него на душе? Ради этого можно хоть пол Питера пешком обойти за одну эту ночь. И даже если показать себя с лучшей стороны не удастся, у них будет это время, проведенное вместе — самое ценное, что у них теперь есть.

Метель стихла, фонари ярко освещали пустые улицы. Время и место для прогулки не самое плохое. Вот только Поэт одет неподходяще. В таком прикиде ему сейчас опасно выходить, а вдруг кто узнает того самого гипнотизера, что насильно удерживал посетителей музея?

— Ладно, — сдается Владимир и берет стул, чтобы встать на него и дотянуться до антресолей. — Но нам надо тебя приодеть, подержи-ка…

Владимир достает битком набитые пакеты, протягивая их Поэту. Чего там только не лежит — и старые пожелтевшие фотографии, и обгрызенные детские игрушки, и кастрюля с поцарапанной эмалью. Зачем все это хранить — непонятно, но Владимир скорее просто продолжает традиции предков. У Поэта, вот, даже этого нет. Откуда у сироты взяться старым фотографиям и детским игрушкам? У него никогда не было ничего своего, но даже единственное, чем он сейчас обладает — собственная жизнь, — не совсем ему принадлежит.

Владимир не видит лица Поэта, когда вытягивает очередной памятный «мусор», а если видел бы, то заметил, как оно мгновенно перекосилось от боли. Из неприметной с виду коробки выглядывают края зеленой мишуры и старой, перегоревшей гирлянды, которые ни у одного из них когда-то не поднялась рука выбросить.

— Нашел! — тянет Володя и с кряхтением опускает на пол очередной пакет с вещами. Все, что он передал до этого Поэту, забирает назад и предлагает самому заглянуть в пакет. Поэт неуверенно достает меховую шапку-ушанку и шерстяные варежки, которым, наверное, было лет пятьдесят, и они только чудом не были изъедены молью. Все это явно принадлежало когда-то старшему родственнику. — Ты примерь! У меня тут еще валенки есть, можешь прям в ботинках своих в них нырнуть. О! Пуховик дедов где-то был… Сейчас! Один момент.

— Мне это не нужно, — ровно говорит Поэт, глядя на вещи почти с ужасом. У него слишком тонкий вкус, чтобы надевать подобное! Но именно потому, что он никогда бы не стал так одеваться, его и невозможно будет узнать, в этом Владимир абсолютно прав.

— Кто сказал, что до возвращения сил он теперь обычный смертный? — Володя хмурится, пытаясь косить то ли под строгого учителя, то ли под мать-наседку. — Простудишься — и кто тебя лечить будет?

— Ты? — замечает Поэт невинно, вскидывая глаза. Владимир замирает. И говорит уже не так уверенно, но, определенно, довольно:

— А может, и я. Но болеть все равно плохо, так что одевайся давай.

На несчастье Поэта, дедов пуховик Владимир все-таки находит в одном из шкафов и, не принимая возражений, укутывает им Поэта со всех сторон. Поэт, конечно, пытается возмущаться… Но от Владимира ничего не скроешь, он видит, что тот радуется его заботе. Хоть на секунду Поэт забыл о своих разрушительных планах и стал просто… нет, еще не Женей, но просто обычным человеком, которому нужно внимание и тепло. В пуховике он попросту тонет, как и в шапке-ушанке, которая все время съезжает на глаза, и теперь в нем невозможно узнать того, кто несколько часов назад брал заложников.

В новой одежке Поэту непривычно. Он двигается скованно и нелепо, пытаясь освоиться, и Владимир едва борется с желанием взять его под руку, чтобы не дать случайно навернуться. Они выходят в полутьму зимы и бредут наугад, ведь у них нет какой-то определенной цели.

Зимний вечер, или, скорее, все-таки ночь, освежает. Владимир вспоминает, как они иногда гуляли, когда были просто Володей и Женей. Женя говорил, что у него с собой нож, Володя уверял, что защитит и сам. Им хотелось как можно больше времени проводить вместе, и одного дня было мало… Женя потом ругался, конечно, ему было рано вставать на работу, иногда они с таких прогулок сразу заворачивали в библиотеку, и Володя чувствовал ужасное опустошение, когда оставался один.

Женя стал для него воздухом. Даже вопроса не стояло, пойти ли им на групповую психотерапию. Лечь ли в психиатрическую больницу вместе. Володя хотел вылечиться не только для себя одного, но и чтобы помочь своему другу. Наверное, это походило тогда на одержимость. На идею-фикс. Но у Владимира получилось… Ему стало лучше. Теперь он сможет помочь.

Иногда они соприкасаются руками. Совсем немного, через плотную ткань одежды такое едва ли ощутишь. Но чувствуется в этом что-то знакомое, родное… На улице у Поэта больше маневренности, чем в доме, но уходить сейчас ему не хочется. Как будто вся его жизнь до этого была фальшью, и только Владимир в ней — настоящий. Даже если ночь закончится, вновь разбросав их по разные стороны, Поэт будет знать, что что-то хорошее у него все-таки было. А потом, наверное, забудет, потому что это всего лишь мечта, а не реальность. В его реальности Кризалис сорвал его планы и ударил его. После прыжка с крыши ничего настоящего нет, лишь сон. И Поэт не торопится просыпаться…

— Идем помогать людям, пострадавшим от теракта? — интересуется Поэт с сарказмом. Ноги сами несут их к Строгановскому дворцу, хотя именно туда им возвращаться и не надо. Владимир переоделся, чтобы никто не угадал в нем безымянного героя, Поэта тоже теперь не узнать, но зачем так рисковать?

— Им уже помогли. Мы там не нужны.

Владимир вполне мог бы остаться и помочь вывести людей из здания. Мог бы ловить сектантов и передавать их полиции. Но попытка достучаться до Поэта была куда важнее всего этого. С помощью пострадавшим люди и без него справятся, а вот клеить чужое, тысячу раз разбитое, сердце придется самостоятельно.

— А где нужны? — голос у Поэта тихий и мелодичный, в него приятно вслушиваться. Но сейчас он звучит слишком грустно, и Владимир понимает, что затронул скользкую тему. Женя всегда страдал от собственной ненужности. Когда он стал Поэтом, ничего не изменилось. У него есть силы, но что толку? Что делать с такой властью?

Владимир хочет его утешить, но не знает, как. Будто назло, тянет курить, хотя Володя пытался бросить. Когда-то он сам задавался вопросом, кому он нужен. Даже сейчас он предпочитает оставаться в тени, о его «подвигах» никто не знает. Это о майоре Громе трубят все новости — поймал одного злодея, другого, третьего. А дело Владимира маленькое — просто оказаться в нужное время и нужном месте, действуя по обстоятельствам.

— Это философский вопрос. Где-нибудь мы с тобой и сгодимся. И ты, и я, а возможно, даже оба одновременно, — Владимир старается улыбнуться. Улыбки у него все еще получаются плохо. Наверное, потому, что внутри перемешиваются тоска и опустошение, которые сжирают все светлое, не оставляя и капли положительных эмоций. В таком состоянии трудно улыбаться искренне. А если не делать этого искренне — то зачем это все?

— А тебе я нужен? — вопрос получается совсем детским и наивным. Они не смотрят в глаза друг другу, но Владимир понимает, что для Поэта это важно. Он осторожно берет руку в смешных дедовских варежках и тихо говорит:

— Нужен.

— Зачем, Владимир? — горькая усмешка. — Ты прекрасно проживешь и без меня.

Может, и проживет. Почти наверняка. Но какая это будет жизнь, если Владимир все время будет мучиться, что не уберег самого важного для себя человека? Он не настаивает, чтобы они становились любовниками и умирали вместе в один день, ему просто нужно, чтобы у Поэта все было хорошо. Чтобы он был счастлив. Но ни заложники, ни стравливание двух заклятых врагов не сделают Поэта счастливым.

— Без тебя… мне как будто чего-то не хватает, — слова даются тяжело. Трудно объяснить чувства, которые столько времени держал в себе. Владимир, все-таки, не Поэт, и красиво говорить не умеет. — Ты не боялся меня, не отворачивался. Даже сейчас ты идешь рядом со мной и не пытаешься сбежать, хотя я причинил тебе боль.

— Так тебе не хватает груши для битья?

Владимир прячет руки в карманы, плечи у него поникают. Он все еще выглядит грозным, но Поэт его уже не опасается. Свежий воздух и прогулка вернули ему немного сил, так что Владимир точно получит по полной программе за все. Но так хочется услышать от него что-то хорошее. Потому что Поэту давно никто ничего хорошего не говорил.

— Мне не хватает тебя. С твоими литературными вечерами и дешевой лапшой. С бесцельными прогулками и разговорами ни о чем. Мне не хватает запаха книжной пыли, который все время исходил от тебя. Не хватает рассказов о чудовищах и героях. Не хватает твоей улыбки, которой было почти невозможно от тебя добиться. Мне нужен просто… ты.

— Нет, — замечает Поэт с сожалением. — Тебе нужен Женя.

— Женя — это ты.

— Нет! — Поэт ускоряет шаг, словно надеясь таким образом сбежать от себя самого. — Нет! — повторяет он почти в истерике. — Женя был слабым! Он был посмешищем! Он ничего в жизни не добился, об него все время вытирали ноги! Ты просто хочешь, чтобы я снова стал слабаком и чтобы ты смог запереть меня и любоваться мною, как коллекционер любуется красивой бабочкой!

Владимир пытается поймать его — но Поэт не дается, ужом выскальзывая из его рук. К глазам подступают слезы, но он сдерживается, направляя всю обиду и злость в ноги. Он уже не идет, а бежит, и Владимир бежит следом, боясь упустить его из виду.

Казалось бы, сколько можно бежать? Почему бы не остановиться, не посмотреть правде в глаза, не принять себя таким, каким был раньше, и не позволить себе жить счастливо, став кем-то новым? Поэту кажется, что никто его не принимает. Он не нужен никому таким, какой он есть, людям нужен кто-то удобный. Кукла, с которой можно поиграть, а когда надоест, выкинуть ее или спрятать обратно в ящик до лучших времен. Владимир соврал! Ему неинтересно слушать его, он думает только о себе! Но Поэт никогда не позволит обращаться с собой, как с вещью. Люди еще узнают…

— Молодой человек, постойте! — слышит он вдруг взволнованный голос и останавливается. Сам не знает, почему. Может, потому что окликнувшая его старушка выглядит едва ли не несчастнее его самого, а может, он просто устал нестись вперед, и ему нужна была веская причина, чтобы прекратить этот бессмысленный бег. — Пожалуйста! Скажите, вы не знаете, как дойти до 31-й больницы? А то я заблудилась, дорогу найти не могу, а никого нет… У меня там внучка! Из музея сразу туда отправили! Помогите, молодой человек, мне больше не у кого попросить!..

Владимир замирает на почтительном расстоянии, ожидая, что Поэт предпримет. Снова побежит, отмахнувшись от несчастной старушки? Сделает ей что-то плохое просто за то, что оказалась у него на пути? Или все же решит помочь? Он видит, Поэт колеблется. Оглядывается по сторонам, пытаясь понять, действительно ли к нему она обращается, и где он вообще находится. После ночных прогулок с Володей Поэт когда-то неплохо изучил город, но даже ему с ходу трудно определить, куда нужно идти. А уж где находится больница, он точно не знает. Как, впрочем, и Владимир, который, услышав достаточно, набирает номер больницы в поисковике.

— Да тут уже рядом, по Константиновскому проспекту, — замечает он, подходя к старушке. Та его сначала пугается, но, видя, что он человек вполне вежливый и приличный, успокаивается. — Хотите, мы Вас доведем?

— Ох, доведите, молодые люди! — она усиленно кивает головой. — Я тут уже так долго брожу, ноги так сильно болят, как бы не случилось что!

Поэт явно не ожидал, что его первым совместным с Владимиром подвигом будет составление компании старухе, внучку которой он сам же в больницу и отправил. Владимир видит, что тот чувствует себя неуютно, совсем как Владимир, когда пожимал руку Грому. Ошибки нужно уметь признавать. И сталкиваться с последствиями этих самых ошибок.

Старуха, несмотря на усталость, болтает всю дорогу. Владимир никогда разговорчивым не был, и отдуваться приходится Поэту, обсуждая недавнее происшествие. Поэт, на удивление, ни разу не срывается, и голос его за всю беседу не меняется. Как будто он к событиям в музее не имеет никакого отношения, просто следил за новостями и совершенно согласен с тем, что «этого гипнотизера надо как можно скорее найти и посадить!». Знала бы старушка, с кем говорит в этот момент…

Доведя неожиданную попутчицу до места назначения, Поэт переводит дух. Не так-то это просто — притворяться хорошим. Но ему… было приятно, что она его благодарила и пыталась всучить ему пряники, которые берегла для внучки. Некоторым людям так мало нужно для счастья.

— Как ощущения? — спрашивает Владимир с надеждой в голосе. Поэт от него отворачивается.

— Шумно. Я бы предпочел, чтобы она не говорила так много.

Удовлетворения от такой помощи слишком мало, а сил уходит слишком много. Меньше, конечно, чем на подготовку теракта, но одной похвалой какой-то старушки сыт не будешь. Если это и есть все геройство Владимира, то Поэт отказывается в этом участвовать. Нудно, скучно и энергозатратно. Как Кризалису вообще такое может нравиться?

Владимир хочет сказать, что для первого раза Поэт справился совсем неплохо, но это прозвучало бы слишком фальшиво, поэтому долгое время он молчит, пока не замечает вдалеке одиноко идущую девушку. Машины по улицам к этому времени почти перестали ходить, а расстояния между фонарями были слишком большими, оставляя на дороге длинные пятна тьмы. Кто знает, что может случиться, когда девушка окажется совсем одна на таком вот пятачке. Во мраке может скрываться кто угодно.

— Давай за ней пойдем, проследим, чтобы с ней ничего не случилось, — предлагает Владимир.

— Ну, да, и напугаем ее до смерти. Двое мужчин преследуют одинокую девушку, ни капли не подозрительно, — Поэт закатывает глаза. Он, конечно, злодей, но не настолько, чтобы нападать на ночных прохожих из-за мелочного желания получить чужой кошелек.

— Пусть нас испугается, но домой целой дойдет, чем мы сейчас уйдем, а на нее нападут.

Владимир знает, о чем говорит. Именно так он в итоге людей и спасал от насильников и ворья. Он не искал приключений на задницу специально, просто ему нужно было развеяться, и он шел, куда глаза глядят. Если не хотел, чтобы объект защиты его заметил, передвигался по крышам. Иногда люди добирались домой целыми и невредимыми без всякой его помощи. Но не сейчас.

Владимир останавливает Поэта, кивая на темные фигуры, которые завернули вслед за девушкой в переулок. Может быть, просто соседи или друзья, которые опаздывали на вечеринку, но надеяться на это не стоило. Владимир предпочитает предполагать худшее.

— Вмешаешься, если что? Я подстрахую.

— Зачем мне это делать? — Поэт высоко задирает подбородок. — Кажется, это ты сегодня должен совершать подвиги, а я — смотреть на это с первых рядов.

Владимир пожимает плечами.

— Не попробовав, не узнаешь, каково это.

Девушка начинает кричать, но Владимир не двигается с места. Ему приходится прикладывать все усилия, чтобы не сорваться к ней на помощь. Нет, это должен сделать Поэт. Володя упрямо вглядывается в ярко-зеленые глаза, молчаливо говоря: «Докажи, что ты не слабак и не трус. Сделай это». Но что Поэт может сделать? Сейчас, когда сил осталось только на то, чтобы передвигаться без падений?

— Ладно! — Поэт идет в сторону переулка, думая, что еще тысячу раз об этом пожалеет.

Преступников двое, один из них затыкает девушке рот, прижимая к стене, другой осматривает ее сумочку. Как тривиально, и почему на «смену» Поэта выпал именно этот случай? Вытаскивать человека из огня и то было бы интереснее. Правда, сначала пришлось бы уговорить Огнепоклонника устроить кому-нибудь пару самосожжений, иначе откуда пожару взяться.

— Ты кто такой? — возмущается один из мужланов и достает нож. — У тебя жизнь, что ли, лишняя? А ну, показывай, что в карманах!

Поэт обезоруживающе улыбается, подняв руки вверх:

— Господа, может, решим конфликт мирно? Вы отпускаете девушку, а мой друг не ломает вам носы. Как вам идея?

Гопники дергают головами, осматривая местность, но никакого «друга» поблизости не наблюдается — Кризалис спрятался, не желая выдавать своего присутствия раньше времени. Естественно, они решают, что Поэт просто их обманывает, пытаясь выиграть время, и ему ничего не остается, как вступить в драку из-за девушки, которая ему даже неинтересна.

Возвращаются старые привычки — Поэт ловко уворачивается от удара и перехватывает нож и всаживает его в руку гопника. Достаточно по-геройски? Он его даже не убил! Преступник верещит, как маленькая девочка, Поэта это смешит. Он пинает придурка, держащегося за раненую ладонь, и сталкивается со вторым, краем глаза замечая, как девушка убегает, вереща не хуже раненого гопника. Значит, благодарностей он сегодня не дождется.

У второго ножа нет, зато есть кастет. Если раненый гопник был совсем хиленьким, то этот широк в плечах и явно имеет больше центнера чистой мышечной массы. Еще и тот очухался, вытаскивая нож из раны. Нет, с двоими Поэту не справиться.

— Володь, ты не собираешься, для разнообразия, помочь? — шипит Поэт, пятясь от верзилы и ощущая за спиной только холодную кладку стены. Черт, драки — это точно не его! Верзила поднимает кулак, желая заехать Поэту по лицу, но подоспевший Владимир хватает его и опрокидывает на землю.

С Владимиром что-то не так. Поэт замечает сразу: тот тяжело дышит, двигается как-то слишком резко. Поваливает обоих преступников, один вырубается почти сразу. Второй держится, пытаясь ответить ударом на удар, что Владимира только больше злит. Зверь в человеческом обличии усаживается на противника и, не давая себя скинуть, бьет снова и снова, да с таким остервенением, что чужое лицо превращается в кровавую кашу.

В голове Кризалиса пусто. Вот он видит, как Поэт поднимает руки, пытаясь показать, что он пришел лишь с благими намерениями, а вот уже происходит драка, и Поэт оказывается зажатым в угол. Сил на гипноз у него нет, договориться тоже вряд ли получится, а один из гопников уже вытащил из себя нож и кровожадно занес его над Поэтом, в то время как второй метил в лицо кастетом... Когда кому-то, кто Кризалису дорог, грозит опасность, у него просто срывает крышу. Это он виноват, что привел Поэта сюда. Если Поэт из-за него пострадает… Владимир никогда себе это не простит.

Кто-то хватает его, пытаясь остановить непрерывные и прицельные удары. Кризалис рычит, отталкивая его, но, поняв, что это всего лишь Поэт, раздраженно орет:

— Ты куда под руку лезешь?!

А если б не остановился и зашиб? Тоже придумал — драку собой тормозить! Еще бы сам под кулаки кинулся, для полного счастья!

Слепая пелена ярости постепенно сходит на нет. Возвращаясь взглядом к преступнику, Владимир смущается и опускает руки. Что на него нашло? Раньше ему было вполне достаточно просто припугнуть, а не доводить человека до больницы. Это из-за близости Поэта он такой? Так сильно боится за него, что совсем теряет голову?

У Поэта дрожит нижняя губа. Он злится, и сползающая на глаза шапка никак этого не скрывает.

— Научись останавливаться, если хочешь, чтобы мы были вместе, — выдает он и скрещивает руки на груди, насколько ему это позволяет сковывающий движения пуховик.

— Я хочу?.. — теряется Владимир и неловко поднимается.

Володя думал об этом, но не говорил вслух. Он не имеет права ограничивать свободу Поэта, указывать ему, что делать, и подстраивать под себя. Он лишь хотел показать, что есть другие пути, и совсем не обязательно использовать силу во вред другим. Но что-то снова пошло не так… И с гопником перестарался, и Поэту чуть локтем не заехал. Так нельзя.

— У тебя это на лице написано, — Поэт бросает быстрый взгляд на гопников, но они вроде как не торопятся приходить в себя. Немного силы… И они спят, как младенцы. — Я был уверен, что сбегу от тебя, как только смогу, и больше не буду ощущать этого всего. Но…

— Что ощущать?

— А то ты не знаешь? То, что чудовища не чувствуют…

В его голове — чужие слова. «При свете дня их нет, они — пустая тень, и только вечером, когда уносят свечи, и где-то вдалеке шумят за чаем речи, — в потемках, в комнатах, безмолвных с давних пор, они выходят все из мрака и из нор…». Впервые он ощущает, что они написаны не про него.

Он позволяет Владимиру скользнуть в его сознание и увидеть себя со стороны. «Когда испытываешь сильное чувство, оно затмевает все. Ты когда-нибудь испытывал нечто подобное?». Володя тогда выглядел задумчивым и удивленным. Было понятно без слов, что он не понимает, о чем Поэт ему говорит. Но это воспоминание быстро сменяется новым: Владимир догоняет его на крыше, хочет поймать, но не успевает, и их пересеченные взгляды, пока Поэт падал все ниже и ниже…

Падение, удар — теперь Владимир это чувствует, как будто это произошло с ним. Чувствует страх, боль и ужасное разочарование из-за того, что друг бросил, предал, отпустил. Владимир причинял боль снова и снова — когда нашел и ударил, когда заговорил о Жене, как будто Поэт все еще был им, когда в одиночку отправил в неравный бой, а потом чуть сам же не напал, потеряв контроль над собой. Несмотря на это, сквозь раздражение, боль и злость просачивались светлая грусть и отчетливое желание быть хоть кому-то нужным.

Поэт выдыхается и прекращает гипноз. Его пошатывает, и Владимир подхватывает его, прижимая к себе. Поэт не возражает. Думает: дуралей вполне может отнести его домой на руках, если захочет. Володя в этот момент дрожит тоже — он увидел гораздо больше, чем Поэт ему показывал. Этот глубоко раненый, несчастный маленький человек тянулся к нему еще тогда, пусть скрывал это за внешней холодностью. И сейчас Поэта с каждым мигом, проведенным вместе, тянет к Володе только сильнее, и он злится, потому что считает, что ни к чему хорошему это не приведет. Они выбрали разные дороги, прожив слишком разные жизни, у них ничего не получится, все, что они могут — это стараться не причинить друг другу еще большую боль. Но этого ли они хотят?

— Прости, — шепчет Володя. — Я буду учиться сдерживаться. И буду тебя беречь, только, пожалуйста, останься со мной.

— Ну, нет, так легко ты не отделаешься, — ворчит Поэт и выбирается из его объятий. — Меня еще нужно заслужить!

И с самым независимым видом плетется по заснеженной улице. Домой.