Когда уйдёт Бог и всем завладеет Дьявол,

Кто же помилует твою душу?

Меня зовут Смерть, и конец настал…

      Свет в праздничном зале моментально стих, оставляя после себя странное чувство неловкости, с другой же стороны — необъяснимой защиты, словно принцесса Азула чувствовала себя более неуязвимой, когда ее было сложно разглядеть в толпе. Она все никак не могла отделаться от чувства, что охватил пьяный рассудок: кто-то неустанно исподтишка наблюдает за ней. Она оборачивается, но ничего, кроме размеренно ждущих гостей не может узреть. Эта необъяснимая тяга, что без конца немым призывом куда-то неизвестно взывала — порождала в Азуле непреодолимый парализующий ужас, сравнимый только с тем ужасом, что она испытывала при встрече с Синей Маской. Он здесь. Прямо сейчас. Он не спускает с нее черных безнаказанных глаз, в глубинах своего бездушия потирая жадно руки, выжидая тот момент истины, когда он сможет поквитаться с ней. За что? — она злится, оборачиваясь, начиная заметно нервничать. Но отец сидел невозмутимо и несгибаемо, словно представление вовсю оживленно идет. Какое странное неуловимое чувство! Азуле резко захотелось встать и она не успела себя остановить прежде, чем ее ноги сами собой выпрямились. Она продолжала всматриваться в темноту, словно улавливая чьи-то шорохи, порожденные чьим-то таинственным присутствием. Она не могла доказать даже самой себе, что он где-то здесь, но она была в этом уверена также четко, как в том, что еще пара секунд и Тай Ли выйдет на сцену!

      — Принцесса, — ей в пальцы вцепилась Ло. — Что-то случилось? — шепот, пока Азула не видела и не замечала никого и ничего, сдавливаемая таким полным неутомимым залом. Их взгляды тотчас же были обращены к ней. Тогда она в страхе и недоумении переводит взор на отца, наблюдая, как из-под прищура он раздраженно таращится. А она стоит и слова выродить не может.

      — Принцесса, вы перепили, — продолжает нашептывать Ло. — Сядьте. Сядьте, представление сейчас начнется.

      Азула слышала, но не до конца понимала, что говорят встревоженные старухи.

      — Азула? — она прочитала этот вопрос по его губам, когда наконец поняла, что все это время Зуко не отрываясь смотрит на нее. Он был явно заинтригован не меньше, а затем она улавливает его мимолетный стыд, который, кажется, накрыл с головой. Они все — весь зал смотрел на нее, словно чего-то выжидая, пока ей, так напрасно — было совершенно безразлично. Безразлично что скажут и подумаю другие. Ей было также безразлично на то, что ее брат и отец, не говоря ни слова — молча и сердито таращатся на нее, да так, что ей стало казаться, что это один человек.

      — Садитесь, — не унималась Ло, пока Азулу не повело в сторону и она вновь не уселась на свое место, так надменно и до неприличия самодовольно окинув всех, тонувших в темноте зрителей, словно она здесь единственная. Она уже чувствовала, как бередящий рассудок ком подкатывал к горлу, а глаза начинали потихоньку слипаться. Должно быть, папе очень стыдно, может быть, хоть это заставит его поговорить с ней лично? — она в глубине души очень на это надеялась: что та встреча была не последней, что папа вновь полюбит ее также, как любил когда-то. Я все испортила! — хватается она за лицо, прикрывая лоб и глаза, пропуская тот момент, как свечи, колышущиеся на одной только сцене — полыхнули ярче, а притаившаяся музыка — дожидается своего часа, с первыми нотами выпуская шестерых акробатов во главе с Тай Ли. Ее позолоченный узорчатый костюм звенел мелкими монетками в такт музыке и тем движениям, что вырисовывало гибкое неуловимое тело, этот танец ее бедер заставлял мелкие монетки задребезжать так, словно это чешуя дракона. По обе стороны от Тай Ли движение в движение ей вторили еще две молодые танцовщицы, тогда чуть поодаль, стоя в шахматном порядке, прямо между каждой из девиц — гордо выполняли трюки три молодых парня. От этого бесноватого зрелища Азула полностью проснулась, даже с определенным интересом распахивая глаза, весь ее интерес был так магнитически прикован к одной только Тай Ли, что центральной фигурой поглощала все внимание. Они прыгали, взбираясь друг на друга, помогая Тай Ли вспорхнуть до большого, висящего под потолком кольца, за которое она зацепилась коленями, а ее распущенные локоны ровными струями устремились вниз. Кто бы мог подумать… — Азула с неким недовольством и отчуждением вспомнила все те мерзости, что творила Тай Ли, оставаясь один на один со своими безумными прихотями под покровом Ба Синг Се. Азула скривилась, вспоминая тот влажный надрывный поцелуй, которым впилась в ее губы Тай Ли, пользуясь нетрезвым разбереженным состоянием принцессы. Влепить бы ей за это! — преисполнилась обидой к Тай Ли, считая, что та воспользовалась ее слабостью. Просыпаться на следующее утро в чужой кровати, под чужие прикосновения практически обнаженной, плохо помня, что случилось прошлой ночью… — Азула прикрывает рукой глаза, не в силах сбежать от чувства, что она вся покрыта несмываемой грязью. Синей Маски на тебя нет, Тай Ли! — скрипя зубами, она сжимает пальцы в кулак, продолжая безотрывно смотреть, как кружится та на серебристом сверкающем обруче, чтобы в одночасье, отскочить, сделав в воздухе пару кувырков, плавно приземляясь на сильные мужские руки, что удерживали ее стройные ровные ноги в идеальном шпагате. Она извивалась в их руках как Нигихаями в воздухе, источая манящую привлекательность одними своими грациозными жестами. Азуле вдруг резко захотелось вскочить со своего места, перегородив сцену, особенно, когда с нескрываемым интересом — даже ступором, застыл ее папа, кажется, находя в представлении ту отдушину, которой ему всегда так не хватало. Азуле казалось, что папа полностью поглощен выступлением, тогда она бегло бросила взгляд на сцену, а затем снова на папу и ей стало необъяснимо сильно казаться, что все это время он таращится одну лишь Тай Ли. Что никого для него не существовало, кроме этой разодетой акробатки, что не стеснялась демонстрировать оголенные ноги и гладкость нежных бедер. Что это значит?! — поджимает Азула губы, а плечи сами собой напряглись, еще никогда так сильно ей не желалось упрятать подругу глубоко в подземелья темниц. Ты предатель! — обижается на него, не в силах никак исправить ситуацию, считая отцовское поведение непростительной подлостью. Что? Тебе нравятся такие дешевки как ОНА?! — Азула даже не сдержалась, в истеричном смешке прикрывая губы, а за гулом музыки и грохотом танцующих — было трудно разобрать даже собственные мысли. Ей уже стало искренне плевать на то представление, что старательно готовила и планировала Тай Ли, то и дело выискивая среди зрителей свою принцессу. Азула ревностно и жестоко была поглощена самим Хозяином Огня, ее опьяненный разум гневался, рождая безумные поступки, которые она не контролировала только на уровне чувств. Я ВЫЗЫВАЮ ТЕБЯ НА АГНИ КАЙ!!! — она кричала это ему, хоть губы и остались обиженно сомкнуты, а глаза то и дело наполнялись слезами. И ведь он обернулся лишь слегка и тогда Азула расцвела, ловя его долгожданное внимание, но за столькими головами, казалось, ему нет до нее дела, но маленький луч надежды все еще грел. А потом он лишь кивнул кому-то из своей свиты, небрежно указывая пальцем в происходящее на сцене, ужимисто склабясь, и Азула заметила, как тот министр, что сидел рядом — одобрительно закивал, рассмешив отца. Он был таким необъяснимым, с широким непреклонным благородством, что портило его идеальный образ злодея — он человек с задетой честью, что всю жизнь старается из этого вырасти, но Азулоновы шрамы таятся на его душе и по сей день. И ведь даже Зуко не знает, скольким гадостям Азула была свидетелем. Папа! — она его жалеет, ровно в ту же самую секунду желая неистово покарать. Пожалеть! Покарать! Пожалеть! Покарать! — ее разум все без конца подбрасывает монетку, и она в воздухе вертится в невозможности определиться. Его обостренное чувство справедливости мешало ему всю свою сознательную жизнь, ведь такие люди как Азулон и тот же Айро — они бы уничтожили его! — преисполняется гневом к дяде, ведь тот еще не обратился в прах. Вот тварь, пусть его не кормят в этой постыдной клетке! — смеется своим мыслям, тут же оборачиваясь к старухам-сплетницам.

      — Так, девочки, — смотрит на них, а у самой еле улыбка сдерживается. Их сморщенные физиономии тотчас же обратились к ней: — мне тут чайка на хвосте принесла, что дядя плохо себя ведет в тюрьме, — бессовестно выдумывает, при этом так некрасиво пользуясь своим положением. Без зазрения совести получает обжигающее удовольствие на одних только помыслах о чужих страданиях.

      — Да? — распахнула глаза Ли. — Неужели?

      — Какой негодяй! — толкнула сестру Ло, беспрекословно соглашаясь с принцессой, что тотчас же рождает на лице Азулы широкую жутковатую улыбку.

      — Не поить и не кормить его неделю! — капризный дерганный приказ, от которого она почувствовала себя таким беспечным вершителем судеб. Самим Хозяином Огня. Она не заметила, как странно и с затяжной паузой переглянулись между собой старухи, ибо Азула была преисполнена в собственном величии, так небрежно приспуская собственную шубу с обнаженных плеч, нервозно закидывая ногу на ногу.

      — Не поить? — вмешалась Ли. — Госпожа, Хозяин Огня Озай не отдавал приказ убить Айро… — на этих словах Азула обозлилась да так, словно это ей решать, что там хочет или не хочет Озай. Он сам не знает, что ему надо! Папа слишком мягкий и снисходительный в тех вещах, в которых это и вовсе не требуется!

      — Более того, — с шепотом и так интригующе приблизилась Ло. — Есть неточная информация, что ваш батюшка собирается навестить брата в тюрьме…

      — Надеюсь, чтобы казнить… — Азула сглотнула тот ком напряжения, что вырывался из ее груди учащенными вздохами, подгоняемый разбушевавшимся сердцем. Что же это происходит? — она все не спускает глаз со своего величественного и неповторимого Хозяина Огня, что вовсю внимал тем блистательным танцам и полетам, что творились на злосчастной сцене. Ах Тай Ли! Ах гадина! — Азула напряженно сжимает кулаки, мечтая сорвать с этой циркачки весь напускной лоск. Мысли сами собой рисуют счастливый исход, в котором Тай Ли запинается, партнер ее не удерживает и она валится! Валится! Валится! — ломая себе лодыжку, а затем слезы, крики, боль, и только одной Азуле неудержимо весело. Но Тай Ли, словно скрытая невидимым щитом — лучезарно улыбалась, продолжая в такт музыке и своим мелким шажочкам, вертеть ладонями так, словно те в одночасье стали неуловимыми гибкими змеями. Она околдовывала зал, ее подтанцовка меркла на ее фоне, Азула и сама не заметила, как увлеклась представлением, все неотступно представляя, как взбирается на саму сцену ради одной лишь только цели — громко и претенциозно столкнуть подругу, наблюдая за тем, с каким разгромом та провалит свое представление! Так тебе и надо! — не может унять истинных чувств, что бурлили в ней и вскипали, гейзером поднимаясь все выше и выше, и лишь один Зуко не спускал с Азулы задумчивых встревоженных глаз, все это время отчаянно пытаясь прочесть язык ее тела.

      — Ло! — обернулась к ним как бы невзначай Азула.

      — Да, госпожа? — старуха не заставила себя ждать.

      — Я хочу еще вина, — она сделала скучающий вид, на самом деле выискивая пути побега. Но как некрасиво с ее стороны бросить свою подругу прямо в разгар выступления… — да наплевать! — Азуле доставляло чувство истинного удовлетворения одно только знание — что Тай Ли будет расстроена, будет рыдать и плакать. Так ей! Так ЕЙ! — неустанно осматривает сначала сцену, чтобы перевести взор на отца, лишний раз убеждаясь, что он польщен и заинтригован выступлением. Сам Хозяин Огня! Смотрит на ее подругу! Она моя подруга, ПАП!

      — Принцесса, может быть не стоит, вы довольно сильно пьяны… — а кто-то из старух все продолжал нянчить ее затуманенный садистичными детскими капризами разум.

      — Я? — с таким язвительным сарказмом посмотрела на них, до глубины души оскорбляясь. — Я вообще не пила! С чего вы взяли, что я много пью?.. — нагло изворачивается, довольствуясь тем, как они не способны перечить ее верховному положению. Кто они такие, дабы приказывать своей принцессе. — Вы что это, обвиняете меня в пьянстве? Да я отстраню вас… — она удрученно помотала головой, мечтая, чтобы этот ужасный день закончился.

      — Нет, госпожа! Нет! — тут же вмешалась другая, Азуле казалось, что у нее просто двоится в глазах и что на самом деле Ло и Ли — это один человек. — Я сейчас же позову официанта, — на эти лестные извинения, Азула лишь пожала плечами, возвращая свое внимание происходящему на сцене.

      — Я ушла! — демонстративно встала прямо в разгар выступления, даже не скрывая пренебрежения к происходящему, спиной чувствуя, что вот теперь, наконец-то, Озай обратил на нее внимание. Она лихо и очень дерзко обернулась, убеждаясь в очередной раз. Он не просто смотрел — он пожирал ее, и было трудно понять, что на самом деле выражал этот взгляд. С одной стороны — он был крайне и чрезвычайно зол, наверное, испытывая заразительное чувство стыда за тот кромешный скандал, что она посмела устроить, с другой же стороны — это Азула, от нее следовало ожидать чего-то эдакого. А она не собиралась мучить себя и дальше знанием того, что ее отец вовсю поглощен происходящим, так напрасно игнорируя все ее чувства. Что ж, раз ты так со мной… то и я так! — и ей было совершенно наплевать, как поступит Озай, ибо она знала, что он, скорее всего — предпочтет цинично проигнорировать любой ее яркий и самодовольный выпад. Наверное, папе хотелось провалиться сквозь землю, ведь многие должны будут заметить такое бесстрашное утомленное отрешение самой принцессы. А она больше не могла и не хотела внимать, смотреть и понимать, как члены ее семьи готовы дарить свое внимание и улыбки кому угодно, но только не ей! За что? Одной только Синей Маске есть до нее дело! — нетвердым касанием с качающейся походкой, полностью скрытая в темноте залов, она подпирает стену, отдаляясь все больше, пока не достигает фуршетных столов, хватая первый попавшийся бокал, внутри которого все еще плескалось чье-то недопитое вино. Она смело и решительно делает очередной глоток. Свежая слегка газированная прохлада приятно обжигает горло, пока в ушах стучит безумный звон оркестра. Оборачиваясь лишь на полшага, она с непонимания распахивает глаза, улавливая строгий силуэт, что ровной походкой неумолимо приближался. Стой где стоишь! — вытянула она руку, пряча бокал выше, считая, что неизвестный негодяй, это тот самый преследователь, что так дерзко закидывает записками. Темная фигура стала все более и более приобретать очертания, четко обрисовываясь, не дожидаясь того, когда он с ней поравняется, она срывается с места, не в силах поборот тот леденящий ужас, что накрыл с головой. Это же Синяя Маска! — ее заколошматило от кончиков пальцев, до самых висков, она добегает до входных дверей, что караулит ленивая стража.

      — Здесь кто-то чужой! — она смотрит на них, а сама не расстается с бокалом, боясь обернуться.

      — Мы осмотрим помещение, — скомандовал стражник, удаляясь вглубь темного зала, оставляя принцессу в полном одиночестве. Она юркнула в коридор, с облегчением выдыхая, ведь громкая музыка наконец стихла. Маниакальный глоток за глотком, пока в ее глазах все слишком отчаянно не поплыло, она чуть от бессилия не рухнула, вовремя касаясь стены, тотчас же выронив хрустальный бокал, что незамедлительно разлетелся в дребезги. А был ли это силуэт? — она вдруг остановилась, не понимая, что за тень запугивающе мелькает на полу, словно чье-то неизбежное присутствие уже вот-вот почти настигло ее. Она задержала дыхание, измождаясь под барабан своего сердца, улавливала, как в ушах стучит кровь, словно порождая то, чего никогда более она не слышала, будто чей-то ужасающий безумный шепот. Здесь кто-то есть… — вторит сама себе, почти не размыкая губ, не в силах остановить тот окрыляющий, с ума сводящий морок, что опустился полностью на все сознание. Кто-то резко и довольно угрожающе схватил ее за плечо, она остановилась, в закромах собственных эмоций — с такой силой вздрогнув, что крик ее внутреннего голоса оглушал все мысли и страхи, что скопом, подобно червям в могиле — зароились. Она не смела пошевелиться, всем своим чутьем ощущая чужое присутствие. То самое, что всегда преследовало. То самое, от которого она не могла, как не старалась — бежать.

      — Кто ты? — ее голос был текуч, размерен, в какой-то степени даже смиренен, несмотря на то, какой обездвиживающий ужас парализовал ее ноги и руки — даже шею, она лишь только внимала чужим интригующим вздохам над своим виском. Казалось, сознание поплыло, ведь он прижался к ее темным рассыпчатым волосам, словно соскучившееся животное. На ее лице отпечаталось выражение какого-то необъяснимого бессилия и ужаса.

      — Я — твой брат, — коварная усмешка, на что Азула сразу же закатила глаза, считая себя полной идиоткой. Как можно быть такой бестолковой? Это же всего лишь Зуко… — она не могла объяснить самой себе, насколько оказались беспричинны ее страхи. Может быть, кто-то развлекается так? Может быть, записки пишет Зуко? — она вырвалась из его осторожных настораживающих объятий, резко оборачиваясь, дабы заглянуть в то лицо, что так подло со спины посматривало. По нему так коварно было мало что понятно, кроме того, что он прямо сейчас здесь, бросил столь неуважительно Мэй — на том громком увеселительном представлении.

      — Скажи честно, — набирает в грудь как можно больше воздуха, — у тебя есть манера писать записки? — приподнимает в негодовании бровь, делая к нему пару шагов, не спуская с него глаз, пока он, почти не скрывая — лицезрел ее с каким-то сакральным тревожным обожанием, что было похоже скорее на непостижимое горячее помешательство.

      — Да вроде нет, — пожимает плечами, касаясь ее раскачивающихся волос. — Не припомню, — поморщился, становясь довольно посредственным в голосе. — Тебе кто-то оставляет записки? — тот вопрос, что следовало ожидать. Она дает слабину и на ее лице проступает такое удручающее и мучающее столь невыносимо долго — отчаяние, которое она так напрасно не может набраться смелости хоть кому-то показать. Высказать то, что все это время случалось с ней в жизни. Прямо в то время, пока отсутствовал ты, Зуко!

      — Мне? — подло рассмеялась, не замечая, как это непостижимо ранит Зуко. — Нет уж! — покачала указательным пальцем, так неприлично и вызывающе прикасаясь ладонями к его груди, ведя так безупречно и маняще — вверх. — Это все Тай Ли, — покачала головой Азула, не переставая оборонительно скалиться, что прожигало в нем мысли, что поджигало в нем ни с чем несравнимую ядовитую сокрушительную страсть. Он касается ее запястья столь рьяно, но подозрительно мягко, будто бы наслаждаясь в ее садистичном обществе, словно все эти издевки и подлости — это именно то, о чем он мечтал, грезил, весьма тяжело желал. — Она слишком популярна у мужской части населения, — не переставая хохочет над ним, считая его поведение слабостью, мальчишеским. Он ведь почти не скрывал той нежности и той чрезвычайной боли, с которой всматривался в ее коварное злодейское лицо, открываясь как самое жалкое ничтожество именно в тот момент, когда она столь безобразно пьяна.

      — Хотела узнать, не являюсь ли я тайным поклонником Тай Ли? — он сжал в пальцах ее бледную горячую ручку, так по-детски сначала целуя, а затем прижимая к своей щеке, словно она и не сестра ему вовсе.

      — Ну-у… — она задумалась, мысли путались и переплетались. — Что-то типа того… — продолжает свободной рукой повелительно бороздить по его груди, требовательно приподнимаясь к шее. Она с грубой силой, садистично, почти ударив его затылком о холодную стену, прижимает грозно к стене, впиваясь ему больно в шею, без зазрения совести, с лютым наслаждением начиная сдавливать пальцы у него на глотке, чувствуя, как его кадык жалобно вжимается в ладонь. — Только дай мне повод — и я без сожаления убью тебя! — когда она говорила, то воздух вокруг беспардонно накалялся, пока он смотрел на нее с безобразной открытостью, невинно распахивая глаза, словно ничего так беспечно не понимая. О чем ты? — молча изуверски насмехались его глаза.

      — Я твой. Я весь твой, — его ноги подкосились и он, полностью ошеломленный, в каком-то молчаливом любовном психозе — сполз по стене вниз, все еще прижатый ее крепкой хваткой, не в силах сдерживать свой томный сладострастный порыв, что готов был рваться из него неукротимым пламенем. Он был словно не в себе, будто околдован, пленен и очарован, чего она так напрасно не замечала, практически до беспамятства от власти и выстрелившего в голову вина — пьянея. Ему в нос ударил запах алкоголя, которым, казалось, она пропилась насквозь. Нет, — покачала головой Азула, с надрывом и каким-то отчуждением отпуская брата, — такое ничтожество не может быть Синей Маской.

      — Зачем ты здесь? — а она не отступает, так благородно протягивая ему руку помощи, в которую он смело вцепляется, вставая на ноги.

      — Ты умеешь произвести фурор. Ты громкая, даже когда молчишь, — поравнялся с ней, и они ступили на одну красную ковровую дорожку, удаляясь глубоко в жутковатые коридоры. — А если серьезно, то отец попросил проследить за тем, чтобы ты дошла до своей спальни… — она прикусила пристыжено губу, поднимая на брата задетый, почти детский взгляд.

      — Он очень зол?

      — Нет. Не очень, — улыбнулся Зуко. Их с головой настигла всеобъемлющая тишина. И та пауза, что петлей затянулась, казалось — преступно долго, душила обоих. И если Азула несгибаемо смотрела лишь вперед — на свой грядущий путь, то Зуко исподлобья косился лишь на нее одну, словно в одночасье весь его мир сузился до одной Азулы, словно он — ни что иное, а лишь ее прихоть. Ее раздробленная на мелкие кусочки недостающая часть. — Хочешь, я убью и ее? — его голос стальной — ни разу не дрогнул, а Азула ни на шаг не остановилась, продолжая отрешенно поджимать губы, все еще пребывая в нервозной обиде. Никак не отреагировав на последние слова Зуко, что столь едко и опасно стали более откровенными, особенно, когда она так неосторожно пьяна рядом с ним. Азула не заставила себя ждать, задумчиво облизнув губы, она даже с каким-то облегчением ухмыльнулась.

      — Ох, — карикатурно завздыхала, понимая его без лишних намеков, даже не ужасаясь его такому точному попаданию в цель, пока он так осторожно, словно корпя над очень хрупким изделием, уводил все дальше и дальше, крепко придерживая за плечо, практически прижимаясь вплотную, давая ей раздолье облокотиться на него полностью. Он был счастлив и одновременно окрылен, не понимая, как все происходящее можно было умудриться объяснить. Вот сейчас — в ту самую минуту ему было несказанно хорошо, ведь он в одночасье вернул свою жизнь. Вернулся к жизни, а оттого эта мысль давала ему такое легкое и ускользающее умиротворение.

      — Ты думаешь моя рука дрогнет от того, что я знаю ее столь же давно, как и тебя? — его поток низостей, что столь откровенно изрекал его рот — даже позабавили Азулу, она коснулась его щеки, благодарно поглаживая, словно отдрессированного щенка, при этом забавно кривя губы, словно плохо понимала, что же такое он вообще говорит.

      — Зуко, это так романтично… — она пролепетала это почти касаясь его щеки губами. — Когда ты так говоришь, то я не могу отделаться от мысли, что люблю тебя, — она вдруг остановилась, обхватывая его руками, впиваясь ногтями в его одежду, ползя вверх по его телу, прямо как изголодавшийся хищник. — И все же — нет, — со вздернутым оскалом отстраняется. — Эта дура мне может еще ох как пригодиться!

      — Ты страшный человек, Азула, — он не оставил ее без внимания, насмехаясь над ней также непримиримо и жестоко, как и она сама. Они остановились прямо у ее покоев, и эта медленно гнетущая пауза не давала сделать и лишнего шага обоим.

      — Ты боишься меня, Зуко? — а она вцепилась в его грудки с новой силой, так порочно приблизившись, практически касаясь губами его подбородка.

      — И не надейся, — отрешенность, с которой он это сказал — воспылала в ее мыслях огненной безудержной страстью. Кажется, он хотел сказать что-то еще, но не сумел, ибо та ярость, с которой она дернула его вновь, впиваясь в него своим грязным обуревающим весь разум поцелуем, — показалась ему окрыляющей, порабощающей и парализовывающей. Она целовала жадно, безудержно и без оглядки на все то прошлое, что их обоих навсегда толстым канатом связывало. Эта приторная влажная возня в наслаждении иступляла, а она продолжала делать поцелуй поразительно грубым, болезненным и точным, как выстрел. Она словно пожирала его, ее поцелуи обжигали подобно укусу взбесившейся кобры. Он почти поддался ей, почти прогнулся, почти продался на те ядовитые ласки, которыми одаривал ее язык. Он чувствовал горький привкус алкоголя, что исходил от ее дыхания, и та злость и пренебрежение, что он испытывал к дяде, когда тот бесхребетно напивался — ни коем образом не обращалась к ней. С ней все по-другому. С ней можно все. Ей можно все.

      — Пойдем, — шепчет ему в губы, скребя когтями по лакированному дереву своих покоев, маня и зазывая в свои оплетающие паутиной сети. В горькие ласки собственного тела, желая заполучить его злобу и силу полностью, разделяя все то, что огнем горело не только в его мыслях, но и топорщащихся штанах. Ее рука мимолетно опустилась на его живот, так беспардонно и плавно ускользая из виду. Пока она властно не ухватилась в его промежность так, словно ей это ничего не стоило, будто он весь — с головы до пят — ее безвольная собственность. Он изменился в лице всего на жалкие секунды, прежде, чем стать бесповоротно невозмутимым и столь же хладнокровным, как и мгновения назад. Она удивляла его, но он продолжал от нее это упорно скрывать, все так напрасно набивая себе цену.

      — Нет. Я не могу, — резко отстранился, касаясь выбившихся с нелепой страстью волос. Его отказ жжет ее больнее раны, она гневается, но остается неподвижной, так смиренно принимая его вопиющий предвиденный и очередной отказ. — Мне надо идти. У меня много дел. Мэй будет меня искать, — без оглядки разворачивается, начиная трусливо уходить, оставляя свою сестру с горьким чувством разбитости и одиночества, кожей чувствуя тот молящий просящий взгляд, которым она провожала его стать и спесь.

      Пробираясь через скоп взволнованных гостей, принц Зуко без особых трудностей отыскивает собственного отца, что вовсю был окружен чужим вниманием. Лишь мимолетно бросив на своего сына взгляд, кратко с благосклонностью кивнув, по телу Зуко вдруг прокатилась приятная липкая волна важности, он даже не сдержался и улыбнулся в ответ, на что Озай неоднозначно приподнимает бровь, в точности как сама Азула. Зуко деланно откашлялся, на самом деле довольствуясь тем кричащим смятением отца, что вгоняло в неопределенность. Понимая, что их молчаливая связь затянулась, Озай оборачивается к ближайшему министру, начиная что-то уверенно говорить, так необычно жестикулируя, дав Зуко понять, что он больше ни секундой не желает его общества. Осторожно, не давая спуску собственному интересу, он обходит их собрание с разных сторон, замечая, как старается его отец игнорировать присутствие собственного сына. Зуко это ни разу не обидело, может быть — пару лет назад — да, он бы возгорелся лютой неостановимой ненавистью, возможно — подошел бы броско к их фигурам, встревая так нетактично в разговор, желая только одного — чтобы ты, папа, хотя бы еще на мгновение вот так — посмотрел. И это сосущее морочащее чувство было никак не объяснить даже самому себе, даже несмотря на все те гадости, что Озай свысока отпускал в сторону Зуко — ничто не имело значения, когда ты в его долгожданном обществе. Зуко так паршиво и унизительно готов был простить ему напрасно все, на произошедшее закрыть снисходительно глаза, извиняя, ведь он — папа, а папа у него только один. Другого не будет. Когда-то была и мама, но от нее остался только вальяжный легкий флер, что пропитал весь дворец, остатками оседая на плечах самой принцессы Азулы. Наверное, она — это единственное, что хоть отчасти, хоть как-то отдаленно могло напомнить о том, что такая женщина как Урса — существовала. Мама… — а Зуко больно, то впивающееся когтями в ребра чувство — заставило дыхание запнуться, а глаза с ужасом распахнуться. И сколько бы принц Зуко не старался бежать — оно догоняло, догоняло и со страшной силой добивало, вырывая землю из-под ног. И вот Зуко уже видит, как он — маленький, валится прямо на острые и холодные камни мостовой, он больно бьется коленкой, а затем и лбом. И вот его глотка разрывается от того всколыхнувшего все нутро — крика. И нет, дело не в том, что ему нестерпимо больно и слезы льют сами по себе, а от осознания, что мамы больше нет. Что она впредь никогда не подойдет, мягко не коснется его коленки, не подует на рану, не поцелует в лоб, не протянет руку, помогая встать, при этом лучезарно улыбаясь, словно ничего не произошло. И на одних только ее губах сверкало солнце, и Зуко был готов стерпеть многое в ее присутствии, ведь мамина отрешенность давала ему силы. Она не обращала внимания на его раны, а он был полностью поглощен ею, забывая и вовсе, что сдирая кожу — ушибся. И даже когда по его коленке тонкой неостановимой струйкой стекала кровь, она все продолжала мотать головой, все без конца улыбаясь, будто ей было смешно от его горьких слез и от того страха, что им помыкал. Она облизывала сорванный с дороги листик, прикладывая на сочащуюся ранку, при этом приговаривая, что если он будет хорошо себя вести и не побежит мстить Азуле, то его ссадина совсем скоро заживет. Как странно… — то ли Зуко сумасброд, то ли мать оказывалась права, ведь все было именно так, как она легкомысленно предрекала, не давая Зуко испугаться такой глупости. Такой мелочи. И ее исчезновение — по ощущениям как сильнейший удар по голове, подкравшийся в темноте, напавший так бесчестно из-за угла. Его повалило ощущение ненужности, разбитости и вечного неотступного одиночества, они навалились на него скопом, начиная давить и продавливать, расплющивая все то, что жило и радовалось в нем с ее присутствием. Он помнил, что когда смотрел в мамины глаза, то всегда в самых сокровенных желаниях умолял ее остаться, крича ее имя много раз подряд, но так, чтобы она этого не слышала. Набирая в легкие как можно больше воздуха, с неким тяжким чувством выдыхая, Зуко показалось, что он ощутил облегчение, но это ощущение молниеносно улеглось, стоило ему заметить стоящих в углу сцены Мэй и Тай Ли, окруженную ее верной подтанцовкой. Тай Ли как самая важная и главная, держала букет алых лилий, вперемешку с желтыми розами, явно считая себя звездой мероприятия. Стараясь скрыть свою порочащую нерешительность, Зуко поднимается выше, ступая на огромную высившуюся сцену. Он на одной интуиции оборачивается, чувствуя чье-то пристальное внимание. Его отец, не переставая о чем-то с кем-то переговариваться, одаривает Зуко пронзительным и пробирающим до костей взором, на что Зуко лишь гордо отвернулся, чувствуя в его присутствии собственное величие, особенно, когда он так поглощен им. Это невероятно льстило, отчего Зуко прощал отца еще более безвозмездно, желая быть всегда и впредь в центре его внимания.

      — Принц Зуко! — завидев издалека, Тай Ли, с широкой улыбкой присела в приветствии, продолжая важно обнимать подаренный букет. Зуко сдержанно улыбнулся, кивнув всем присутствующим. Мэй вклинилась в него острым напряженным взглядом, не сказав ни слова, что ни коем образом не напрягло Зуко.

      — Отличное выступление! — хочет подбодрить Тай Ли, а Мэй неустанно не спускает с него глаз, становясь все более и более мрачной, ее лицо уже походило на тусклый камень. Она сложила важно руки на груди, демонстративно отворачиваясь.

      — Э-э… — растерянно забегали глаза Тай Ли, особенно, когда Мэй наглядно сделала шаг, рождая между собой и принцем Зуко непримиримую пропасть. — Спасибо! — она воскликнула это оглушающе, а лицо ее было плачущим, в какой-то мере — извиняющимся.

      — Что случилось, Мэй? — не оставляет ее без внимания, обходя со спины, заглядывая в потемневшие глаза. — Тебя кто-то обидел? — с непониманием смотрит, отчего она злится на него еще пуще, скованная присутствием других людей.

      — Ты все пропустил, — буркнула себе под нос, сама не понимая отчего ей так гадко и противно. — Ты бросил меня прямо в разгар представления! — Мэй метала в него острый колющий взгляд, а от ее голоса веяло холодом.

      — Сам пригласил — сам бросил… — как-то неуверенно посмеялся над собой же Зуко, поглядывая на Тай Ли, ища у той хоть какой-то поддержки.

      — А где Азула? — Тай Ли беспардонно выкрикивает, начиная очень сильно волноваться, ее лицо тотчас же изменилось, разбитое печалью и угрызениями. — Ее не было, — когда она говорила, к ее горлу подступал слезный ком, который она изо всех сил старалась скрыть. Зуко разрывался между тем, чтобы ринуться к Мэй и не оставить без ответа Тай Ли.

      — Видимо, ей просто не очень интересны твои выкрутасы, она нашла себе более интересное занятие, — не выдержала и вклинилась ожесточенно Мэй, рождая на лице подруги нестерпимую скорбь и разочарование. И тут Зуко увидел, что весь проделанный труд, от которого макияж Тай Ли к концу выступления даже воском поплыл — все это было ради одной Азулы. Она так старалась, что высказывание Мэй надломило в ней что-то с таким треском, что ноги не выдержали и Тай Ли припала к земле, выронив такой красивый и роскошный букет, что с особой гордостью, кажется, она хотела вручить самой Азуле. По ней невооруженным глазом было видно, что все заслуги и регалии были выстраданы ради одной принцессы, что с таким хладнокровием бросила ее в разгар представления, оставляя на произвол судьбы. Зуко хмыкнул, не зная, как на это должным образом реагировать. Кто прав, а кто виноват, кого в этой ситуации стоило бы пожалеть, а потому, поджав в смущении губы — он опустил глаза. Неразделенной любовью вдохновленные — на веках Тай Ли выступили горькие слезы, еще чуть-чуть и она забьется в истерике, не принимая столь ошеломительный отказ, не в силах сопротивляться грубым словам Мэй. И ведь ей нечего было противопоставить. И от одних только мучительных всхлипываний, Зуко преисполнился азартом, находя происходящее безумно окрыляющим и вдохновляющим. И чем больше они были готовы перегрызть друг другу глотки, утопая в отчаянии — тем сильнее воспламенялась самоуверенность Зуко, которую он исподтишка прятал, а ведь на его лице уже вовсю скользила омерзительная усмешка, на которую, кажется, никто и не обратил внимание.

      — Не слушай ее, — с претенциозностью протягивает руку Тай Ли, игнорируя убийственный взгляд Мэй. — Азуле просто стало плохо, она перепила. У нее закружилась голова, я довел ее до покоев, — эти слова породили в Тай Ли скромный огонек надежды, в который она вцеплялась с ребячьей неосторожностью и благодарностью, смыкая на его ладони свои пальчики, бросаясь к нему столь бесстыдно в объятия.

      — Ну началось! — съязвила Мэй, когда Зуко лишь слегка притронулся ко вздрагивающим прядям Тай Ли, столь открыто внимая и впитывая ее бурное горе, на чем зажигался его собственный всепоглощающий огонь. Он чувствовал себя всесильным, особенно, когда взгляды стольких людей неистово и ревниво раздирали его на части. Он столь нескромно преисполнился в деланном величии, в какой-то момент чувствуя себя бесстыдным вершителем судеб. Его пальцы запутываются в чужих каштановых волосах, а на его груди становилось душно и мокро, ведь она так бурно показывала свои льющиеся водопадом девичьи эмоции, что это будило в нем злую песнь Синей Маски. Он готов был вскружить умерщвленное тело Тай Ли в изысканном убийственном танце, столь отрешенно, на последних нотах сбрасывая ее тело в реку, скармливая последнему хозяину рек. Бедная. Бедная девочка, — ее печаль столь пронизывающа и прекрасна, что этот вечно зудящий голос начинал превращаться в безжалостный лютый хор, среди голосов которых он отчетливо улавливал собственную сестру, уже плохо отличая от матери. Вопиющее желание увидеть бездыханное холодное тело, вскипало в нем лавой, и он уже в неуемном сладострастии не хотел отпускать из своих ядовитых объятий и Тай Ли, забирая, поглощая в свою всеобъемлющую тьму. И сколь бы жертв он не приносил этому сакральному голосу в своей голове — он так трепещуще и неутомимо требовал одну лишь Азулу. И чем больше Зуко оттягивал момент их предрешенной судьбой встречи — тем необъятнее в нем плясали черти. Я убью всех ради тебя, — убаюкивающей колыбельной мурлыкал он сам себе, раскачиваясь на волнах печали и боли, что прямо сейчас застряли на его руках обездоленой и покинутой Тай Ли. Мы будем дарить друг другу столько ужасов и несчастий, пока это не придаст нашим рассудкам смывающей грани эйфории. И он видел себя единственным на этой земле, трудно понимая, что все вокруг — тоже люди, такие же живые, из такой же плоти и крови, а не его угрюмые игрушки, что он желал с нетерпением разломать.

      — Мне противно! — фыркнула разочарованно Мэй, отворачиваясь от происходящего, начиная степенно и гордо удаляться, в глубинах своего подсознания лелея мысль, что Зуко обернется, перепугается и бросится ей вдогонку. Но — нет. Он безжалостно оставил ее одну, расплываясь в коварстве от того накала, что дарила ему несметная ревность Мэй. Они были проткнуты насквозь его выпяченным безразличием.

      — Пойдем, — столь заговорщически прошептал на ухо Тай Ли, мягко отстраняя, внимая ее разбереженным чувствам, что истерикой обрисовались.

      — Да, — утерла она слезы, столь демонстративно переступая через роскошный букет, крепко-крепко держа принца Зуко за руку, стараясь унять непрекращающееся хныканье. Он словно дикий голодный лютоволк, что пришел разворошить змеиное гнездо, ища среди этих ядовитых тварей одну единственную, по цепочке обращая внимание на каждую.

      — У нас есть дела поважнее, — его голос стал ровным и непоколебимым — наполненным уверенностью и красивой статью. — Азула сказала, что тебе нужна моя помощь, — выводит ее из огромных залов, прямо туда, откуда сквозил мрачный ветерок, жутко подвывая в самых притаенных местах. — Соберись! — встряхнул ее прямо по дороге к длинному коридору, приходя в неистовство от ее затянувшейся печали. Она довольно быстро ему наскучила, начиная утомлять. Длинная и неутомимая лестница поднимала их с каждым шагом, хмурые факелы провожали их тернистый неумолимый путь.

      — Моя семья… — вдруг резко оборвалась ее истерика и голос Тай Ли показался Зуко довольно странным, и лишь только обернувшись и пристально вглядываясь, он увидел, что за прикрывающими ее лицо ладонями скользила умалишенная улыбка. Он нахмурился, все сильнее желая расправиться и с Тай Ли, он уже всем телом ощущал это нестерпимое вожделение поддаться на искушение тому голосу, что неостановимым шепотом преследовал.

      — Не здесь! — скомандовал резко, довольно громко и жестоко, сбивая зловещую спесь с Тай Ли, оставляя после себя звенящее опустошение. — Заходи, — приоткрывает двери собственных покоев, невозмутимо проходя внутрь, снимая надоедливый камзол, оставаясь в одной рубашке. Его пальцев коснулся холод короны, он бережно и с особым таинством примостил ее у себя на комоде, не переставая любоваться тем сиянием, что она излучала. Мамины украшения… — голос Азулы прорезался через гул Синей Маски и в какой-то момент ему даже показалось, что Синяя Маска говорит ее голосом. Только слегка более стрекочущим и давящим. Чужие мысли столь сильно обуревали его истинные эмоции, что он уже просто не мог отказать столь приятному шепоту, что без конца мучил и скребся где-то на задворках его тайн. Он посмотрел внимательно в зеркало, наблюдая свой свирепый, скрытый от Тай Ли лик, резко переводя взор на нее, скрывая истинное выражение где-то там — в призрачном зазеркалье.

      — Я могу говорить? — она присела на мягкую тахту, убитая остаточным горем, прикрывая лицо, тогда как ее распущенные курчавые волосы заслонили ее словно вигвам — от чужих ненасытных взглядов.

      — Говори, — столь отрешенно продолжил, натужно вздыхая, одной рукой подцепляя запонки, что, повторяя формы огнедышащего дракона — покоились на его манжетах. — Я тебя внимательно слушаю, — стал нервозно ходить по комнате. — Я весь твой, — наспех бросил в нее презрительный взгляд, считая Тай Ли жалкой селянкой, ей только веника в руках не хватало или пастушьей палки. И такое ничтожество ходило в одну академию с его сестрой? С самой принцессой? Да она же просто смешна! Нелепая и глупая! — преисполнился мерзостями, желая безропотно выбросить с балкона, наблюдая с интересом за тем, как она рухнет прямо на открытую мостовую. В его фантазиях ее несколько раз переезжала ничего не подозревающая колесница, забитая доверху кочанами капусты. Эти кочаны, вздрогнувшие от ее раскинутых рук — подлетали, с грохотом вываливаясь, купаясь в еще теплой крови.

      — Мои папа и мама довольно пожилые люди, — она отняла от лица пальцы, во всей красе демонстрируя заплаканные красные глаза. Он пренебрежительно отвернулся, продолжая нарезать круги по обширной алой комнате, в голове гоняя мысли о своей сестре. Я это делаю только ради тебя… — с тяжелым вздохом прикрывает веки, со звоном отшвыривая тяжелые запонки на небольшой столик. Они стукнулись о рядом стоящую вазу, а Зуко померещилось, что это два клинка сомкнулись в приветствии. Его с такой лихорадкой заволакивала черная плотная пелена, в которой, казалось, не было места ничему доброму и светлому, все меньше и меньше оставляя истинному Зуко места. Эти черные утягивающие на самое дно расщелины путы, что топили его в океане крови и вседозволенности, словно он — божество. И только ему решать, что делать с этими погаными людьми. Он был согласен без зазрения совести уничтожить их всех, не зная, как четче выразить свое неоспоримое, дарованное ему духами превосходство.

      — Мы убьем твоих маму с папой? — каверзная усмешка и такой долгий смеющийся взгляд, на который Тай Ли резко изменилась в лице, словно обожжённая подскакивая. Какая же она жалкая, — подумал про себя, не видя в ней и толики привлекательности. Она была пустышка. Настолько безропотно читающаяся по глазам, что от этого ему становилось противно. Противно, что он марает свое ценное внимание о ее бесхребетное общество. Он всегда высокомерно презирал Тай Ли, не видя в ней ничего выдающегося. Ну может она видеть эти болевые точки, ну может она выгнуть спину и сесть на шокирующий шпагат — много ума не надо. Разумом ее явно обделили. Гнусный исполнитель чужих прихотей, а еще и дешевое развлечение — вот что она из себя представляла.

      — НЕТ! — она взъерепенилась, забывая про былое горе, становясь бойкой и смелой. — Я хотела сказать, что у меня есть шесть сестер, которых я ненавижу всем сердцем, — она смотрела на него глазами монстра, что все это время так сладко спал. Он улыбнулся ее решительности, посчитав столь отчаянный всплеск красивым, она была словно салют на чернеющем небе. — Мама и папа очень бедны из-за этого… — она в стыде опустила глаза. — Из-за того, что нас — девочек, в семье так много. Я всегда хотела, чтобы меня любили больше! — она разъярённо нахмурилась, а затем, расчувствовавшись — вновь зарыдала, и Зуко показалось, что она старательно выбивала в нем искру, вынуждая грязно и размазывающе прикоснуться к ней. — Моя старшая сестра очень злая… — набрала она как можно больше воздуха, с таким отчаянием продолжая свой плоский рассказ. — Она очень много ест! — это показалось Зуко забавным, он даже глумливо рассмеялся. Он крадущась отворачивается, шаря глазами по столешнице, беря стакан, притягивая укромно примостившийся в углу графин, с отдушиной опрокидывая. Послышался переливистый журчащий звук, от которого Зуко всего на мгновение отпустил морок, что словно путеводная звезда — руководил его темным попутчиком.

      — Я ненавижу их! Ненавижу! — пока она кричала ему с горечью и отчаянием в спину, он погрузился в размытое отражение на поверхности наполненной кружки. Глухие стуки, обернувшись, он узрел вероломную истеричную агонию. С какой яростью и презрением Тай Ли, своими мягкими маленькими кулачками вбивалась в свою голову, волосы, виски, словно тот голос, что гнездился в чертогах разума Зуко — мучил и ее. Он исступленно любовался этим зрелищем, находя ее невзгоды претенциозными, смехотворными, но красивыми. Он смело и решительно делает шаг за шагом, приближаясь. Останавливаясь, пока она, перепуганная его сомкнутыми ботинками не набирается храбрости поднять на него припухшие с уныния веки. Она смотрелась не просто жалко, а скорее унизительно, внимая ему, словно самому Хозяину Огня — несмело снизу-вверх, пока он одаривал ее таким безжизненным и до мурашек пугающим спокойствием.

      — Пить будешь? — протягивает стакан, который она с благодарностью принимает.

      — Это коньяк? Водка? — в надежде расширились ее зрачки.

      — Нет. Это вода. Просто вода… — он сказал это так умиротворительно, так монотонно, будто сама мысль оказалась приятной, что он столь выразительно ее удивил.

      — Жаль… — Тай Ли опустилась к кружке, наверное, наблюдая в переливах света свое никчемное отражение, что вовсю поплыло, размазывая угольную тушь, стирая кричащую помаду. — Я бы не отказалась от чего-то покрепче… — она сказала это так отрешенно, словно не столько Зуко, сколько самой себе.

      — За что ты их ненавидишь? — присел возле нее, так брезгливо — напротив, так благосклонно — на корточки, пытаясь отыскать в ее глазах ответ на тот вопрос, который она сама себе не решалась задать.

      — Я… я… — запинается, расстраивается, делая судорожный глоток на дребезжащих связках. Кажется, она застряла где-то глубоко и прочно внутри своих страхов, что вовсю искалечили и обезобразили ей душу. Словно парализованная, она с сумбуром в глазах — сидела, упираясь локтями в колени, ошеломленно разглядывая блики на переливающейся влаге наполненной кружки.

      — Понятно… — отстраненно потупил взор где-то в пустоте ночных улиц, выпрямляясь, немного растерянно подходя к расшторенному балкону, с каким-то особым смыслом мягко касаясь велюровых штор. Перед его глазами всплывали яркие воспоминания, как он — поганый изгнанник, что наконец пробрался в собственные покои, дабы порыться в старых вещах, в поисках утешения, наткнулся на одно парализующее знание — его больше нет. Его словно не существует. Особенно, когда столь самонадеянно и фривольно Азула стирала собственного брата с лица земли, хорохорясь у его зеркала, полностью поглощая его комнату. Грубо и насильно присваивая все вещи, что с таким чутким контролем он столь долго хранил и выкладывал. Он считал, что в его обители царит идеальный умопомрачительный порядок, который столь порочно нарушила своим присутствием она. Он пришел ей мстить — да. Но он никак не ожидал, что разобьется о то знание, что она похитила его жизнь. Не столько глобально, сколько в мелочах. Мелочи — это не главное, мелочи — это самое главное. Полностью стирая, будто ту самую грязь, что без конца вымывают служанки с королевских ковров.

      — Скажи, Зуко, — вдруг обращает его взор к себе, столь мечтательно и ранимо посматривая. — Неужели, ты сам никогда не хотел быть единственным? Неужели, ты сам никогда не хотел ничего не делить? Неужели, ты не хотел быть исключительным? — на этих ее пробирающих до холодеющих пальцев речах, Зуко вновь обратился к луне, что только начинала свой цикл, окруженная мириадами звезд.

      — Знаешь, что сказала моя мать, когда еще только была беременна моей сестрой? — он задумчиво поднимает брови, продолжая таращиться в небосвод. — Она сказала, что это «подарок», — он обернулся, но почему-то, расчувствовавшись, смиренно опустил глаза, не желая видеть хоть какую-то оценку этим словам.

      — Азула — это твой подарок? — Тай Ли переспросила, а на ее лице засверкало такое неопрятное непонимание, словно она боролась с омерзением.

      — Так сказала мама, — пожимает плечами, вдруг чему-то в закромах собственных дум улыбаясь. — И знаешь, что я ответил ей? — посмотрел с явной усмешкой, от которой, кажется, его пробирала горечь. — Я сказал это, когда Азула уже появилась на свет. Она не понравилась мне, — пожимает плечами, а его голос продолжал быть будоражаще откровенным и ровным, словно полностью лишенным жизни. — Я сказал: «Не надо больше таких подарков»… — на последнем слове он с сожалением на губах улыбнулся, на самом деле жалея маму, с высоты прожитых лет раскаиваясь, что, наверное, обидел ее. А ведь он не переставая думал, не в силах отделаться от навязчивого чувства, что Азула родилась, потому что мама его больше не любит. Потому что, маме он надоел. Потому что маме он наскучил. Зачем она была нужна? Кому? — горькая, но такая садистичная усмешка украсила его безвольный блеклый взгляд. Всем было бы хорошо, если бы ее не было. Не было. Не было! Никогда! — может быть тогда и только тогда мама бы не исчезла? Может быть тогда и только тогда их семья была бы счастлива?..

      — Можешь ничего не объяснять, — вдруг взглянул на нее Зуко. — Мне безразличны твои мотивы, — отходит от плавно качнувшихся штор, пряча руки в карманах брюк, проходя глубоко внутрь комнаты, пренебрежительно оборачиваясь спиной. — Скажи, что нужно делать? — он лишь слегка обернулся через плечо, даря какую-то неоспоримую стальную уверенность.

      — Всегда в это время мама и папа уезжают в небольшой домик на побережье, в позорной глубинке наше страны… — ей было стыдно, что у них не имелось поместья на берегу Угольного Острова. Это было очевидно, — Зуко не проронил ни звука, любуясь ее мучениями и страданиями, не в силах отказать себе в том, чтобы затянуть начавшееся. Он был готов вот так всю ночь простоять возле нее, давая ей все больше новых поводов для каприз и истерик. — Мои сестры остаются присматривать за домом под руководством Тай Ву. Она самая старшая… — она была незабываема в момент своего каминг-аута, так тихо, почти в закромах, словно они с Зуко сидели где-то в дебрях какого-то шкафа, глупо секретничая. — И самая злая… — Тай Ли, сказав это — сжалась, на нее нахлынула новая волна страха и даже какого-то ужаса. — Сегодня идеальный день, для того, чтобы пробраться к нам в родовое гнездо и перерезать им глотки! — она гордо и окрыленно встала, всласть улыбнувшись, переполняясь заразительной страстью. Он смотрел на нее не без толики восхищения, в глубинах сердца считая Тай Ли падшей. Такой же падшей, как и все женщины… Просто она другая, просто в ней есть кто-то еще, такой же темный и скрытый, прямо, как и в нем самом. Он видел это в ее глазах, в ее темных суженных зрачках.

      — Уже что-то, — взглянул он на часы, которые почти пробили полночь. — А теперь — проваливай, — сказал это столь учтиво, столь дружелюбно, что она ему даже улыбнулась, будто не расслышала.

      — Зуко… — она вскочила на ноги, подбегая к нему, отчего он отшатнулся как от огня, требуя дистанции почти неосознанно, преграждая ей путь своей вытянутой в пренебрежении рукой. — Я… — она растрогалась. Еще чуть-чуть и она расплачется.

      — Мне нужно время, — неопределенность в его голосе не внушала доверия, а он продолжил от нее отдаляться, прячась по углам комнаты, с отчужденным выражением томно расстегивая пуговицы своей рубашки. — Я должен собраться, — осуждающе смотрит, не понимая, почему она такая узколобая. Почему она все еще здесь?! — Жди меня у своего дома.

      — Когда? — непонимающе распахнула веки.

      — Просто жди, — вновь повернулся спиной, продолжая размеренно вытаскивать пуговицы из петель. И лишь когда дверь за ней затворилась, он с облегчением выдохнул, будто пряча какие-то невидимые шрамы, что вовсю расползались миазмами по его коже. Он оборачивается, на полудвижении замирая, останавливая ошарашенный взор на том ящике, что неприметной коробкой восседал у самого края, заставленный креслом. «Иди сюда-а…», — мерзкий пугающий шепот, что доносился оттуда — периодически мучил ночами, словно там притаился кто-то чужой. Бросив пуговицы, он, будто очарованный, приближается на авторитарные приказы, что змеей шипели где-то внутри этого темного дна. Ему даже стало казаться, что этот кто-то без конца смотрит на него, испытывающе выжидая. Шаг за шагом переступая проведённую им когда-то мысленную черту, он с ужасом понимал, что этот темный ящик становится ему и королем и надзирателем. Его лицо изувечило выражение лютого животного ужаса, с которым он так отчаянно без конца находился в борьбе. Ему все казалось, что если он откроет крышку этого сундука — из него вырвется монстр, что пожрет его внутренности, навсегда уничтожая, оставляя после себя лишь хаос и разрушения. Его дыхание участилось, но ноги, словно проклятые — несли в пучину греха и страданий, что переливались ярким светом наслаждений. Рука вытянулась, будто сама по себе, словно это не он — это кто-то внутри него. Тот, с кем у него одни цели и желания. Тот, с кем у него один разум. Его гнусности хотели вырваться на свободу — наружу, окропляя пальцы кровью, давая телу и разуму такую жаждущую отдушину, в которой принц Зуко себе столь напрасно долго отказывал. Пальцы скользят по холодной деревянной крышке, на окоченевших ногах, он лишь слегка приоткрывает крышку, а она распахивается сама по себе. Гора шелкового кроваво-красного тряпья, будто всепоглощающий огонь, взметнулись, вываливаясь мягкими складками. А Зуко продолжал слышал этот маниакальный убийственный голос, что поработил его душу, обращая в чудовище. Чудовище, которое он так старательно должен прятать. И чем сильнее он старался отделаться от того монстра внутри себя, тем сильнее он желал вырваться — тем больше усилий прилагал, измываясь и угнетая разум Зуко. Пальцы небрежно откидывают горы расписных шелков. И стоило черному обезличенному взгляду лишь украдкой взглянуть на него, как Зуко, отшарахнувшись, желал убраться прочь. А синяя маска, словно держала его за веревки, что неумолимо вились из его тела, приковывая, словно заключенного, словно раба своих черных ужасающих желаний. Это просто невозможно! — падает от бессилия на пол, тотчас же вставая на колени, нетвердо возвращая себе вертикальное положение. Всего лишь малюсенькая часть, таящаяся на глубине ящика, молнией порождала в Зуко бурю безумия и лихорадочную тревогу. Рука ухватывается за те шелка, что придавливали, одним движением их сдергивая, обнажая голодный жуткий вид синей маски, что так неустанно шепчет в его голове. Прямо под ней, словно под защитой — таились острые палаши. Ни секундой не сомневаясь, он выбегает в узкий темный коридор, наперерез собственному гневу, разбереженный тем негодованием и преследующим его безвыходным ужасом, что он сметает пару служанок, ни разу не извинившись, продолжая свой уверенный дерганный путь. Он был твердо намерен поквитаться, что столь ярко отразилось на его поджатых губах. Его бесцеремонные ночные шаги стучали по всему дворцу, пока он столь недостойно переходил на противоположную сторону, прямо туда, где почивала его дорогая сестра. Прямо сейчас он готов пойти на многое, дабы утолить ее азарт и интерес, но все-таки было то, что заставляло его бояться ее как огня, а вместе с тем и ненавидеть. Какую игру ты ведешь, Азула? — он был ровен, несломим и хотел только одного — правды. Хотя бы толику, хотя бы каплю. Голос в его голове так странно и долгожданно стих, стоило остановиться у, тихим шелестом зовущих — сомкнутых дверей ее спальни. Он обозлился, вспоминая весь тот каверзный обед, что они с отцом ему устроили. Он маниакально прислушивается к происходящему за сомкнутыми дверьми, будто бы надеясь услышать то, отчего волоски на его затылке зашевелятся. Но лишь прохлада, слабо выбивающаяся из тончайшей щели, что рисовала еле заметный шов, в который он заглядывает без какой-либо задней мысли, натыкаясь так пугающе — на непристойную угрюмую темноту и могильную тишину. Его липкая ладонь прижимается к лакированному дереву, и он с обезумевшим видом начинает скрести в ее дверь так, словно он и не человек вовсе. На секунду он притих, вслушиваясь в подозрительное безмолвие, надеясь уловить хоть какой-то ответ. Но его так пугающе не последовало. Ногти заскребли с новой силой, пока твердый кулак не прошелся легкими постукиваниями по всей поверхности ее дверей.

      — Кто здесь? — глухой шелест ее измученного голоса был для него словно живительная прохлада. Он постучал монотонно снова, и как только с той стороны послышались глухие ленные шаги, принц Зуко срывается с места и бежит так далеко, куда только могли унести его ноги. Он забегает за первый попавшийся поворот, притаившись за гигантской шторой, что столь элегантно обрамляла королевские колонны. Дверь на секунду приотворилась и выглядывая только самым краем глаза, он в лихорадочной истоме наблюдал ее растерянное лицо, длинные отпущенные волосы и бледнеющую в сумраке кожу. Азула в замешательстве огляделась, долго и томно останавливаясь взглядом в глубине чернеющих коридоров, будто бы кого-то столь давно выжидая. В его голове зароились страхи, вылезающие наружу страшными жуткими картинами, заполоняющей чернотой, после которой растекалась одна лишь только кровь. И он смотрел на свои пальцы и ему вдруг почудилось, что они чересчур влажные, словно он испачкался в чем-то темном и маслянистом. Он бесшумно сглотнул, не в силах отделаться от того ощущения, что по рукам и ладоням у него стекала чья-то кровь. Дверь захлопнулась, отчего Зуко даже вздрогнул, по-особенному тихо и стараясь быть как можно более бесшумным, приближается к ее двери нарочито спокойно, проглатывая тот застрявший в горле ком, в котором сплетались и горечь и сладость, и радость и гадость. Упираясь горячим лбом в ее дверь, он застыл, не зная, как убедить себя переступить через накатившее желание без оглядки бежать, впопыхах натягивая на свое лицемерное лицо синюю маску, столь бесхребетно прячась под чужим именем. Это не я… это кто-то другой… — в слабом болезненном шепоте расплываются его губы. «Нет… Это ты. Это все ты…», — на одних тончайших импульсах он улавливает пробудившийся в его голове голос, которому все меньше и меньше он мог противиться. Его рука бесстыдно толкнула с грохотом дверь, и ему было абсолютно плевать в каком она расположении духа, насколько хорошо себя чувствует… Темные покои ее спальни сразу же озарил тусклый свет коридоров. Он мог наблюдать ее прикрытое полуобнаженное тело, столь умиротворенно возлежащее на королевской кровати. Какова благодать, что она здесь, а не… — он в стыде запнулся, ловя себя на странных уничтожающих мыслях, которые кололи ему под дых, мешая сделать и вздохом больше. Его парализовала такая сильная грудная боль, с которой он при всем помешательстве не мог справиться. Как он вообще мог такое подумать? — сам от себя в шоке, не понимая, что вдруг такое на него нашло и что за скверности рисует его беспринципная фантазия?

      — Зачем ты это сделала? — его переполняли страх и негодование, с которыми его все сильней и сильней распирало, стоило ему хоть на секунду задуматься о том, что Азула решила сделать его козлом отпущения. Трусливая мразь… и вот опять… Все как в детстве.

      — Это ты только что стучался в мою дверь? — она всего пару минут упорно претворялась спящей, чтобы потом начать прислушиваться к приближающимся шагам, что так нескрываемо принес Зуко. Внутри у нее все сжалось от одной мысли, что свой ночной визит решил нанести ей никто иной, как Синяя Маска, но это оказался всего лишь Зуко. Злой, недовольный, жаждущий нарушить ее и так чуткий и рваный сон…

      — Нет! — без оглядки отказывается от собственных деяний, столь упорно не спуская с нее глаз. — Отвечай: за-чем ты это сде-ла-ла? — он произносил глумливо по слогам, отчего у нее мурашками покрылась кожа, она приоткрыла глаза, желая убедиться, что происходящее не сон.

      — Не мог бы ты говорить немного поконкретнее? — она с упорным безразличием оглядела его, довольствуясь тем, что он проделал столь долгий и унизительный путь, дабы бесстыдно оказаться в ее покоях в столь поздний час. Зузу захотел продолжения? — без стыда глумится над ним.

      — Зачем ты сказала отцу, что я убил аватара? — кажется, он был готов взорваться, разрыдаться или совершить непоправимый поступок, ибо его раздосадованность проступила на его лице убийственной гримасой.

      — А до утра это не подождет? — практически смешок, ей было до дрожи в коленях интересно потянуть это время, срывая его терпение с петель.

      — Не подождет! — а он был несгибаем и слишком самоуверен, изваянием стоя посреди ее мрачной одинокой комнаты, отбрасывая тучную жуткую тень прямо на ее постель.

      — И что же тебя не заставило задаться этим вопросом сегодня, во время нашей прогулки до моих покоев? — хлесткий вопрос, на который у Зуко не было точного ответа, но он не растерялся:

      — Не хотел портить себе вечер. И все же, — с укором тычет в нее пальцем. — Вспомни себя, ты ведь еле на ногах стояла. Пьяная и жалкая, — он старательно подбирал слова как можно более изощренно, желая полоснуть по ней больнее, что ни коим образом не отразилось на ее невозмутимости. — Ненавижу пьяных.

      — Ладно… — ленно приподнимается, нехотя встречая брата такой очаровательной и обезоруживающей улыбкой, на которую он ни разу не попался, продолжая быть все таким же злым и недовольным. — Ты так беспокоился о том, как отец встретит тебя, потому что ты не схватил аватара, — она сделала эту паузу специально, нарезая вокруг него неспешные круги, то и дело невозмутимо приближаясь, безропотно отдаляясь и все это время — не спуская с него внимательных цепких глаз, — и я подумала замолвить за тебя словечко, чтобы ты не переживал, — как все просто, — подумал Зуко, посматривая в ее этот лисий прищур, за которым она нарочито демонстрировала превосходство.

      — Но зачем? — не оставляет попыток уловить в ней ну хотя бы легкий шлейф любви или сострадания в его сторону.

      — Назовем это — благородным поступком, — нет, ничего, ни малейшего сострадания, не говоря уже о пылкой любви, — Зуко с горя и отчаяния опускает взгляд, сжимая кулаки, кажется, жалея, что вообще ввязался в эту авантюру. Жалея, что так бездумно и беспечно поддался на ее такие бесчестные и очаровательные манипуляции, зацикленно желая только одного. Его глаза все также не смеют обратить к ней взор — ему противно и от нее и от самого себя. — Считай, что я отблагодарила тебя за помощь и с радостью поделилась своей славой.

      — Ты лжешь мне! — разъяренный, вперивает в нее наполненные жарким огнем безумия слова, мечтая ударить ее, да побольнее. А она все кружила вокруг него, словно лисичка, что в траве поймала зайчика, томно и судьбоносно приближаясь. У него даже дух перехватило, когда она смотрела на него так открыто и непринужденно.

      — Ну как знаешь… — безразлично пожала плечами, ни разу не расстроившись.

      — За твоим поступком стоит другой мотив! Но я еще не понял какой… — не отстает, кажется, находясь в бешенстве.

      — Умоляю, Зуко, ну какой еще скрытый мотив у меня может быть? Какая у меня может быть выгода от того, что я отдала тебе все почести за победу над Аватаром? — в горделивой едкой усмешке расплылись ее губы, а голос то и дело высмеивал, смешивая с грязью. Даже сейчас она лишь показывала своему ничтожному брату, что он без нее никто, что он без нее пропащий и бесполезный. — Хотя… если только каким-то образов аватар, все-таки выжил… — каким пугающим и жутковатым — предрекающим сделался ее тон, — то вся честь и слава станут стыдом и разочарованием… но! Ты сам сказал, что это невозможно… — безропотно отдалилась и он имел возможность наблюдать, как ее легкий изящный стан взбирается на королевское ложе, как ее голова мягко касается подушки, как вытянуты ее длинные ноги. Он смотрел на нее не дыша, кажется, разгораясь внутри таким приятным сладостным теплом. — Сладких снов, Зу-Зу… — она хотела, чтобы он ушел, она цинично и бесчувственно дала это ему понять, выпроводив одной слабой и почти безвольной фразой. Он был так зол и разочарован, что захотел вцепиться ей в глотку, вдавливая в подушку, начиная в беспамятстве душить. Душить до тех пор, пока ее легкие не одеревенеют. И когда он думал об этом, он страстно бесповоротно жалел — жалел ее, на самом деле желая, чтобы она жила долго. Дольше него… Азула с опаской вновь присела, кажется, ощущая от брата тот леденящий и практически вырывающийся преступный накал. Ее глаза на секунду пропустили такой явный и откровенный страх, ее неплотно сжатые губы вырисовывали на ее лице страждущий и страдающий вид, такой — какой мог быть только у мамы…

      — Зачем ты сказала это? — таким нервозным сделалось все его поведение, таким изнемогающим стал его голос, особенно, когда она с таким лицемерием на него улыбчиво взирала. — Стерва! — несдержанно выругался, бросившись к ее постели, на что она лишь самодовольно хмыкнула. Она, ему на потеху, очень неспеша вытянула свои стройные ноги, на которых полегла мягкая ткань халата, за которым она была такой бесстыдно обнаженной, такой вопиющей голой. Он, одурманенный терпкой близостью, стоял возле ее ног, словно слуга, пока она, будто бы с фамильного трона важно и бескомпромиссно дарила ему свое грязное и высокомерное внимание, не произнеся таинственно ни слова. Он с выжиданием и мольбой в глазах на нее смотрел, желая только одного: «Люби меня! Просто люби и все…», — прижимается щекой к ее скользящим нежным коленям, руками горячо и нервно пробираясь сквозь приятную ткань, тешась с того удовольствия, что доставляли прикосновения к ее коже. Ты любишь меня, мама? — застряли в его голове такие тоскливые детские мысли, на которых он необузданно воспламенялся спичкой, стоило Азуле разомкнуть уста, чтобы так нежно исступленно всхлипнуть. Я люблю тебя, — самозабвенно поднимает на нее глаза, внимая тому, насколько очаровательным и обворожительным было ее размягченное в неге томное лицо, особенно, когда он так бессовестно и нагло ее трогал, углубляясь все дальше, достигая эпицентра собственного помешательства, особенно, вспоминая, какая она там. Как она там выглядит.

      — Зу-Зу, — рукой взбирается в его волосы, утешительно поглаживая, словно плачущего ребенка. Я люблю тебя, — гнетуще застывали эти слова комом в горле, особенно, когда он представлял, что ее, однажды — в момент, может не стать, прямо, как это случилось с мамой.

      — Ты спишь с ним?! — ревниво и так обидчиво ей заявляет, практически кричит, убирая руку, обескураживая такой яркой вспышкой, моментально вскакивая и отстраняясь.

      — О чем ты? — у нее уставший и неспешный голос. — С кем? О чем ты говоришь? — а она встает и касается его скованных изможденных напряженных плеч, игриво заглядывая из-за спины в его понурые и грустные глаза.

      — С папой… — когда он сказал это, ему вдруг стало так не по себе, словно мама сейчас обидится и больше никогда даже не посмотрит в его сторону, наказывая. Азула в шоке даже сжала его плечи, явно разозлившись.

      — Ты идиот! — он задел ее за живое, явно заставляя испытывать то ли гнев, то ли неловкость.

      — Не ври мне! — тут же оборачивается, наступает, словно в забвении, в наваждении, хватая ее за руку, прижимая к себе, прямо к своей бледной осунувшейся щеке. Он смотрел на нее как помешанный, так беззаветно, как это делают только верные псы, глядя на своего единственного хозяина. Он был готов убить ее, если она хоть помыслит сделать ему больно. Он был готов на это в своих мыслях, множество раз проигрывая несметные пытки у себя в голове, получая неописуемое тончайшее удовольствие. Особенно, когда она вот так — почти безвольно смотрела на него, он любил ее так безумно: как Дух Океана любит Дух Луны, как маленький зайчонок любит свою зайчиху мать, как солнце любит луну, как день ночь.

      — Нет, — очень твердо уверенно покачала головой. — И никогда не спала, — он с облегчения даже слабо улыбнулся, чувствуя себя в этот момент таким вопиющим идиотом.

      — Мне нужен последний хозяин рек, — обрывисто одернулся, выпутываясь из ее хищных рук.

      — Это еще зачем? — она была просто в ярости, которую выдавал лишь слегка нервозный тон, пока ее лицо осталось еле задетым.

      — Иду выполнять твой безумный приказ! — приблизился так пугающе быстро, что она аж поднесла к своему лицу пальцы, стараясь закрыться. А он грубой нетерпеливой хваткой больно сомкнулся на ее запястьях.

      — Да можешь не выполнять! — яркая жестокая усмешка. — Всего-то — вылетишь из дворца, уж поверь мне — я постараюсь, — с таким жаром его запугивает, а у самой с лица оскал не сходит.

      — Как постаралась и в прошлый? — неотступно разъяренно посматривает, замечая, с какой легкостью она ничего в своей жизни, как будто бы не боится, словно выстраивая непробиваемую глухую стену между ними. Азула распахнула в недоумении веки, однако, ничего не ответила, отталкивая Зуко как можно грубее.

      — Попытай счастье! — столь бесстрашно поворачивается к нему спиной, полностью игнорируя то чувство, что захлестывало в его мрачном присутствии. — Нигихаями не подпускает кого попало, — она не видела лица Зуко, но его фантазии рисовали наполненный самодовольством лик собственной сестры, который все неотступно держал его. — Не забудь проявить почтение в его присутствии, — обернулась, а ее распущенные волосы хлестко всколыхнулись, скопом ложась на плечо. Она все не переставая смотрела и столь необъяснимо улыбалась, явно скрывая тот невыносимый подъем, что бушевал в ее сердце. С каждым ее вздохом, он медленно и воровато удалялся, не удостаивая Азулу чести лицезреть его столь беззащитно со спины. Стук его ботинок становился чаще и чаще, пока он не сорвался на скорый бег, полностью покидая ее покои, оставляя после себя странное терпкое приторное чувство, от которого им обоим желалось отмыться. Лестничный пролет он проскользил почти не замечая ступеней, крепко-накрепко повязывая на своей шее длинный темный плащ. Ее монстр должен был таиться на заднем дворе, прямо перед обликом луны, замирая подобно мраморной статуе. Завидев еще издалека сверкающий жемчужной чешуей пушистый кончик хвоста, принц Зуко лишь крепче вжимается в края мантии, страшась тех хрипящих стонов, что во сне грозно издавал этот необъяснимый дракон. Зуко вытягивает пальцы, продолжая приближаться, резко замирая, стоило этой здоровенной рептилии дернуться, и Зуко лишь одним предчувствием понимал, что последних хозяин рек только что распахнул свои ледяные веки, предрекая приближение на уровне невидимых вибраций. Нигихаями с грохотом хрипло вздохнул, а его длиннющие усы, подобно прибрежной волне — рябью дернулись, вновь опускаясь на шелестящую траву. Зуко обернулся, наблюдая королевский дворец, в котором не горел ни один факел, полностью помирая во тьме, лишь пара стражников шепотом переговаривались у главного входа. Интересно, а если мимолетно коснуться его — он тут же отреагирует или же?.. — Зуко собирался с мыслями, с одной стороны — желая это чудовище, наконец ощутить какая его чешуя, с другой же — невыносимо страшась, в глубинах души искренне не понимая: почему этот дракон принадлежит ей? Небось без отца не обошлось! — он невозмутимо замер, стоило длинному хвосту дракона с силой грозно и непокорно хлестнуть. Послышался утробный рык, на что тотчас же показалась скалящаяся зубастая пасть. Неспеша, величаво и поразительно грациозно, он восстает изо сна, устремляя недоверчивый бездушный прищур в того, кто посмел нарушить его покой. Он был значительно больше чем в тот раз, когда Зуко удалось увидеть его впервые. Еще тогда — в разрушенной деревеньке Ту Зин, прямо, когда Азула острым ударом выбила дядю, словно слабое звено. Именно тогда этот дракон впервые раскрыл свое фантасмагоричное существование, так благородно и учтиво забирая свою хозяйку, оставляя за ней последнее слово. И когда Зуко вспоминал больного обездвиженного дядю, что пришлось выхаживать после нападения, он с каким-то недоумением увидел в глазах молчаливого дракона какое-то необъяснимое понимание. Словно каждая мысль, что изрекалась им — была ему подвластна, словно он читал его как открытую книгу, понимая лишь по тому, как перетекает по жилам кровь. От него не было секретов, отчего Зуко стало казаться, что этот дракон умеет понимать, — он застыл, боясь пошевелиться, особенно, когда длинный хвост сменился вытянутой дугой шеей, а перед его лицом засверкал драконий оскал. Он рычал ему в лицо, словно вызывая на поединок, один в один вторя поведению Азулы. Шумно сглотнув, опуская глаза, Зуко поворачивает к этой хищной физиономии свое обездоленное лицо, в какой-то момент словно прощаясь со страхом, щедро выдыхая, чтобы молниеносно уставиться этой здоровой ящерице с головой волка — в глаза. Грозный рык стих, после чего лишь клацнули зубы.

      — Хочешь поесть? — так странно и ужимисто улыбнулся Зуко, исподлобья таращась. Его рука одним маневром достает припрятанную в потайном мешке синюю маску. И прежде, чем последний хозяин рек ощерился, готовый с диким грохотом разорвать, принц Зуко прислоняет к своему лицу зловещее эго синего духа. Отчего Нигихаями опешил, сжался, делая пару скорых шагов в отступлении, все еще продолжая показывать зубы, гавкающе рыча. Он боится того самого, чего боится моя сестра? — эта мысль не могла не порадовать Зуко, с другой же стороны, — Может быть, на языке драконов эта маска что-то значила? — приподнимает вопросительно бровь. Послышались шорохи, — Зуко впопыхах убирает маску, вновь оголяя лицо, с трепетом оборачиваясь. Никого, — выдохнул он. С повелительным жестом вперивая синюю маску перед мордой дракона, Зуко с наслаждением внимает тому, как грозный и элегантный последний хозяин рек практически припал к траве, напряженно скребя лапами. Вновь окунаясь лицом в приятный мрак маски, принц Зуко продолжал таращиться с устрашающим видом, выжидая, когда дракон заскулит и его честь сломается, и тогда — этот дракон прогнется. Точно также, как это неизбежно будет предрешено Азуле. Словно прочитав его мысли, дракон резко вытягивает шею, клацнув зубами так опасно прямо перед блестящей в переливах теней маской. Зуко важно сделал шаг назад, с уважением поклонившись, долго и упорно смотря вниз на то, с какой размеренностью покачивается струящаяся трава. Нигихаями стих, медленно и довольно осторожно поднимая глаза, Зуко с неверием наблюдает, как склонил свою голову в ответном поклоне сам хозяин рек. Он подходит ближе, неосторожно касаясь его нежнейшей мягкой чешуи, на что дракон недовольно рыкнул, после чего Зуко резко вцепился ему в гриву, оплетая пальцами рога, выся его морду туда, где распускалась луна. Нигихаями в сопротивлении завилял хвостом, желая сбросить с себя самонадеянного всадника, а он вцеплялся все сильнее и сильнее.

      — Успокойся, — оглаживает его выступающие костлявые виски. — Тебе понравится, — заговорщически шепчет на ухо, заставляя его зрачки в помутнении расшириться. Едва подпрыгнув — Нигахаями ныряет в небо, рассекая несговорчивый ветер, минуя все холмы и высотные здания, устремляясь все выше и выше, пока его облик не скрыли мутные облака. Когда Зуко обхватывал это чудовище, он словно чувствовал, как по его собственным венам и артериям течет чужая сила — сила этого дракона. Ощущение непередаваемой свободы, знание, что в твоем распоряжении любой край света, даже, если он забытый. Зуко с любопытством наблюдал за тем, как они минуют самый престижный и богатый район Кальдеры, все больше приближаясь к побережью широкой холодной реки. Столица была невероятно огромной, особенно, когда взираешь на нее с высоты драконьего полета. Дабы ощутить ласки ветра, Зуко оголяет лицо, снимая маску, поднимая обе руки к звездам, еще никогда так сильно не приближаясь к луне, что, казалось, все без конца смотрела на него. Нигихаями рявкнул, резко сменяя направление. Они летели, казалось, целую вечность, а Зуко не мог понять, почему ощущение полета столь приятно, словно в небе можно было спрятаться ото всех. Словно в невесомости ты никому ничего не должен. Словно в небе нет всех тех законов, что отягощают земли. За острыми пиками королевской заставы открывалась совсем другая столица, та, в которой отсутствовал вычурный лоск и заразительный блеск золота. Совсем ничего из себя не представляющие сельские домики, что граничили с более высокими по статусу гражданами, разделенные одним широченным проспектом. И вот та часть, что уходила к берегам реки — и была обитилем родового гнезда семейства Тай Ли. Зуко был там всего несколько раз. В первый раз они с мамой заходили познакомиться с семьей Тай Ли, в другой — забирать Азулу из затянувшихся гостей. Крепко надавив на рога, Зуко убеждает Нигихаями плавно пикировать, совсем незаметно сникая к земле. Эта тварь по всему городу летает — драконом Азулы жителей уже вряд ли удивишь, — и стоило Зуко завидеть приближающуюся землю, как он расстается с обществом последнего хозяина рек, с азартом спрыгивая. С его ладоней вырывается пламя, замедляя падение, пока Зуко не приземлился на ноги. Обернувшись, он увидел Нигихаями, что взволнованно кругами летал возле берегов реки, внезапно, отпущенной из лука стрелой направляясь в переливающиеся толщи воды. Он вошел в реку плавно, бесшумно, не создавая ни малейшего брызга, полностью сникая. Синяя маска, которую Зуко продолжал сжимать в своих руках — он посмотрел на нее, с отчаянием, словно прощаясь, понимая, что прямо сейчас ему нельзя быть собой, но скоро… совсем скоро… Пристальный неморгающий взгляд Нигихаями гипнотизировал Зуко, на что он тотчас, почувствовав неладное — обернулся. Этот дракон высил над глянцевой водной гладью свои свирепые острые рога, притаиваясь, словно тигр. Драконьи уши дернулись и, скривившись, Зуко все без лишних слов понял. Чьи-то скорые впопыхах шаги, а также прерывистое дыхание. Должно быть, это Тай Ли, — одним легким движением стягивает с себя плащ, сбрасывая вместе с маской в кусты. Палаши пришлось оставить, ведь даже если Азула и будет его в чем-то подозревать — улик быть не должно. Ни косвенных, никаких! А ее интуиция… ну… интуицию к делу не пришьешь! — глумится над ней, считая, что ей никогда не хватит гордости признаться в том, кто такой Синяя Маска на самом деле.

      Деревянный дом, возле которого притаился Зуко, посматривая прямо на обесцвеченное крыльцо — скрипел половицами, а маленькие звонкие колокольчики, что были привязаны у самого козырька — без конца лирично напевали, стоило ветру качнуться. Обшарпанный, сгорбленный от старости, в котором не меньше трех этажей. Видно, что когда-то они жили лучше, но потом, видимо, где-то на третьей дочери, отчаянные родители решились разменять хорошее жилье в центре Кальдеры на более просторный район, что граничил с сельской местностью. Облупившаяся и потрескавшаяся краска скрученными корками пестрила даже среди ночной мглы. Вжимаясь в стволы деревьев, одной рукой хватаясь в ближайшую ветку, Зуко в прыжке отталкивается, взбираясь выше, прячась в густых кромках шуршащих листьев. Его взор привлекает запыхающаяся Тай Ли. Она была все также растрепана, а на лице ее одна сплошная грязная мазня, — Зуко прищурился, понимая, что в таком виде ее трудно узнать. Еще один шаг и она будет у самого его носа. Шаг. Снова. Она в страхе оборачивается, а Зуко замечает в ее руках длинный кухонный нож. Что? — хмурится, не понимая. Зачем ей это? — она тяжело дышит, спиной отступая к стволам, глазами сверля тот дом, который только по одному ее виду — вселял в нее страх и ужас. Бесшумно и слишком резко — он спрыгивает, практически не шелохнув кроны, крепко-крепко прижимая ладонь к ее готовым кричать — губам. На ее лице застыло смятение и такой парализовывающий свирепый трепет, что она аж вся в мурашках зашлась, — а Зуко улыбается, не в силах отделаться от того шепота, что доносился из здешних кустов, прямо тех, что у самого крыльца Тай Ли — откуда все без конца завывает кошмарным голосом синяя маска. Тай Ли попыталась дернуться, извернуться, смело протыкая широким острием чье-то тело. Он сдавливает ей шею, при этом продолжая смыкать губы, а она аж вся побледнела, в истошном страхе затряслась.

      — Испугалась? — небрежно отталкивает и она падает, собирая на своих голых коленках придорожную грязь, ставя пару царапин. Она исподлобья поднимает на него дикий безумный взгляд, из которого сквозило опасностью, она стискивает рукоять ножа сильнее, вспорхнув легко, утонченно приземляясь.

      — Не делай так! — забилась она в немой истерике, не гнушаясь держать нож столь угрожающе, столь рядом, будто еще шаг и она попытается избавиться уже от Зуко.

      — Я думал, это будет забавно, — развел он в руками, делая вид, что ему очень жаль. — Откуда у тебя этот нож? — в недоумении скривилось его лицо, ему хотелось посмеяться над ее безвыходностью и нелепостью.

      — Стащила во дворце… — она была предельно честной, что даже заставило его опасаться. Эта девчонка себе на уме, а образ глупенькой дурочки — ни что иное, как грязная подлая ширма. Она все понимает. Она всему отдает отчет. И она с особой жестокостью и садизмом идет рассправиться с теми, с кем провела все детство. Он осторожно касается ее руки, в которой она зажимала острый нож, слегка приспуская, делая ее вид менее опасным и тревожащим. «Зуко-о!», — а этот голос завыл, будто одинокий волк на луну, содрогая все его сознание, взывая к ярости, силе и злости, приказывая переродиться, вынуждая обратиться. Оно изо всех сил вынуждало его надеть на себя маску, которой он начинал даже побаиваться. Он застыл с непроницаемым глухим взглядом, переставая даже дышать, на что Тай Ли не обратила внимание ни коим образом.

      — На первом этаже спят три мои сестры… — она говорила ровно, четко, размеренно, рисуя на каменистой земле планировку каждого этажа, выводя ножичком каждую комнатку — с заботой и любовью. — Займись ими! — ее шепот стал стальным и сакральным, пробуждающим в самом эпицентре его чувств — сильнейшее ни с чем несравнимое желание, сильнее только его чувства к Азуле, что закручивались в воющий смерч. — Я пойду на второй, я лучше знаю этот дом. Я убью самую старшую и двух самых младших, — с умопомрачительной жестокостью втыкает нож в нарисованный домик, не вызывая у Зуко ни единого сомнения или чувства, кроме того, что их встреча — предрешена духами. Она роковая. Он видел в ней отголоски темного попутчика, словно вся суть того голоса выбралась наружу, обретая человеческие очертания в Тай Ли. Кто бы мог подумать, правда? Всегда самая лучезарная и довольная, гибкая и старательная, собирающая толпы в цирке, выбивающая самые громкие аплодисменты. Ее голос оставался ровным, но до скрежета на сердце — деспотичным, почти утробным, хлюпающим.

      — Как мне их убить? — присаживается возле нее, а она так и застыла в одной кривой позе, вжимая острие ножа прямиком в вырытую картинку.

      — Как хочешь, но я желаю, чтобы они мучились… — леденящий беспощадный тон и совершенно отрешенный бесчувственный взгляд. Она шла первая, так смело поворачивая недрогнувшими пальцами ручку собственного дома, заходя в темный чернющий коридор, по которому только и делал, что гулял ветер, надавливая на половицы. В полной тишине Зуко казалось, что в его голове один сплошной шум сердца, ведь даже синяя маска притаившись — молчала, пока он вглядывался в покачивающийся крадущийся на одних босых носках силуэт Тай Ли, что в одночасье растворилась. Он остался неподвижен на чужом пороге, и лишь только, когда Тай Ли ступила на лестницу, и ступень предательски взвизгнула — Зуко тотчас же бежит к пышным черным кустам, что в какой-то момент показались ему неотпускающими призрачными ручищами, что схватили внезапно, неожиданно, непринужденно, желая поглотить в пучины грязных влажных земель, навсегда утоляя голод земли его неистовой кровожадностью. Он подцепляет краешком пальцев синюю маску, одернув в спешке руку, отгораживаясь лицом синего духа ото всех призрачных наблюдателей, что всегда и везде ходили за ним молчаливо и пугающе — по пятам. Как только его глаз касаются бездонные прорези синей маски, Зуко ощущает, как растет в нем свирепость, как он, отринув все людское, готов наконец окропить свои руки долгожданной кровью. Узенький незамысловатый коридор, ведет его резко в правую сторону, и он, зажатый меж нескольких стен, замирает в этой гнетущей тишине, приходя в обуявший его катарсис, от одного понимания тишины, что больше нет того голоса и ему нет смысла чего бы то ни было в этой жизни бояться. Ведь теперь этот голос — это он сам. Проходя в пустеющую гостиную, Зуко видит ту небрежность и тот кошмарный беспорядок, что оставляли за собой ленивые беспечные девочки. Много-много книжек, вперемешку со свитками, красками и обилием плохо пахнущей еды. Они не утруждались выбрасывать мусор, пуская все на самотек, стоило им остаться один на один друг с другом. У небольшого камина притаилась чугунная кочерга, с особым чувством его пылающие пальцы смыкаются на толстой тяжелой рукоятке, а у него перед глазами расплывается лужа крови, от вида которой его дергает в предвкушении. Кочерга на одном желании раскалилась до красна — практически моментально. Тот огонь, что горел его сердцем, когда он становился Синей Маской — являл собой убийственный ураган и стихийный коктейль. И ему было так хорошо и приятно. Так спокойно, как никогда и ни с кем… только если с мамой, когда она в детстве делала вид, что могла его защитить. И ведь именно тогда, когда Азулон схватил Азулу за руку, начиная уволакивать, мама ведь осталась неподвижной, либо очень-очень напуганной, либо на самом деле желая расстаться с дочерью навсегда. Он пугается резкого движения, за которое уцепился краем глаз, с ошеломлением оборачиваясь. Среди густой мглистой ночи, среди безликих черных стен и потолков, на него с гигантского зеркала посматривал кто-то… с ужасающим свирепым оскалом, подобно тому, который сверкает у последнего хозяина рек, с черными впалыми глазами, за которыми Зуко не мог узнать самого себя. Кроткий кашель и вздох, на что Зуко молниеносно реагирует, шаг за шагом наступая, среди стольких разбросанных вещей отыскивая поворот, что был укромно спрятан ширмой. Сиплое сопение, в приоткрытую щель он наблюдает двух девочек, спящих в горке из подушек и одеял прямо на полу. Они утопали в небрежном почти ослепительном хаосе из самых различных вещей, среди которых было очень много плюшевых игрушек, а также растрепанных кукол. Приоткрывая дверь, и прокрадываясь столь бесшумно, что даже ветер это сделал бы отчетливей, он, не гнушаясь — топчет их вещи, с треском разламывая разбросанные игрушки, вляпываясь в невысохшие на папирусе чернила. Убирая ногу, он видит старательный рисунок какого-то домашнего животного. Кошка? — присаживается на корточки, начиная с интересом шариться в их вещах, находя, укатившуюся к самым плинтусам, разломанную флейту. А ведь Азула тоже умеет играть на флейте. Зуко казалось, что она это делает безупречно, но она не выдержала конкуренции с Мэй, считая, что учитель хвалит подругу больше. Когда он думал о сестре, то его пробирала сладострастная дрожь и невероятной силы тяга, с которой он желал ринуться, все это время измываясь над ней одной. Девочка, что спала ближе всего к Зуко, вдруг повернула неожиданно голову, отчего у Зуко возникло странное щекотливое предчувствие, что вот-вот она откроет глазки и увидит… И тогда ее крик надолго застрянет в его голове, иногда повторяясь, а иногда — кошмарами возвращаясь. Он смотрел на нее так долго, не признаваясь, что залюбовался, а потом она внезапно распахивает веки. Она нахмурила брови, продолжая устало моргать, при этом так пугающе не издавая ни единого звука. Зуко потянулся к нарисованным губам синей маски, столь жутко и таинственно прижимая указательный палец, а другой наспех хватая кочергу. Железяка моментально краснеет, и когда он безжалостно замахивается, девочка все продолжает на него с таким странным непониманием смотреть, будто гадая: сон это или же реальность? Ни секундой не сомневаясь, он беспощадно бьет. Послышался глухой стук, следом — омерзительный треск. Он в какой-то момент чувствует, как острый погнутый край кочерги вошел в мягкую плоть, засочилась кровь, заливая простынь, постели и подушки. После первого удара она находит в себе силы приподняться и истошно завопить, да так, что от ее возгласа было больно даже самому Зуко. Он видел ее окровавленное, съеденное тенями лицо. Хладнокровно замахивается снова, снова и снова, пока тот рев, что она издавала — не прекратился. Ее кости в какой-то момент стали мягкими, но он не успел насладиться этим чувством, ведь та девочка, что спала совсем рядом — вдруг очнулась, но не разбирая в темноте — шарит руками по одеялам и подушкам, нащупывая теплую бьющую наперебой кровь.

      — Тай Лин? — жалобный испуганный писк. И стоило ей узреть черный высокомерно возвышающийся силуэт, как она в ступоре сжалась, не произнося ни звука, пока над ее головой не возносится железный раскаленный прут. Одним ударом он попадает ей прямо в голову, на слепых ощущениях понимая, что пробил дырку. Кочерга с трудом и кряхтением выходит из проломанных костей, но, все же, он замахивается вновь. Бьет, входя в неостановимый импульсивный раж, чувствуя, как выплескивается из него вся та зараза, что чернью обволакивала разум, без конца отравляя. И вот теперь, и вот наконец — он, на опустошенных эйфорией мышцах, сделал шаг назад, плохо разбирая в кромешной тьме на что стали похожи эти девочки. Они виделись ему большой мягкой сочащейся кучей, особенно в том месте, где были их головы. На его руках и одежде, словно взрывом — полегла кровь. Он оборачивается с превосходством к зеркалу, свободной рукой поджигая пару свечей, и только под пристальным светом он узрел, что глаза синей маски не бесплотные черные отверстия, а что под собой они имели белоснежные склеры с янтарной радужкой, прямо как у него. Прямо как у человека. На правой стороне его маски тонкими вкраплениями алели брызги, он тут же дотрагивается пальцами, стирая. Не успевает потушить свечу, как чей-то дрожащий голос заставил его обернуться:

      — Тай Лам! Тай Лин! — она зашла, а на ее губах виднелись белесые следы от только что выпитого молока. Зуко прижимает еще горевший фитилёк окровавленными пальцами, но не успевает скрыть ужасы своего преступления. Тай Ли говорила, что их должно было быть три, — жутковато и так неторопливо наступает, с гулом и скрежетом волоча за собой истекающую кровью, гремящую, с налипшими кусками плоти — кочергу, отчего третья — завопила столь звонко и оглушающе, что у него завибрировало в голове. Она тут же попыталась выбежать, а он с размаху в слепую бьет, попадая куда-то в области плеч, кочерга со звоном втыкается, и она кричит еще пронзительней, душераздирающе, кажется, ломая ключицу. Хватая за волосы, Зуко отшвыривает ее, а она врезается в бамбуковые перегородки, пачкая бумажную дверь своей вырывающейся теплой кровью. Она прорывает бумагу мокрыми пальцами, не переставая пятиться, стараясь открыть одной рукой дверь, другую с онемением прижимая к груди.

      — Нет! — кричит, пытаясь защититься, берет с полу все вещи, что попадались, начиная в неистовстве швырять, желая, чтобы хоть кто-нибудь помог. — Кто ты? — гулко завывает, а этот ее вопрос заставил его тело в наслаждении дрогнуть, ведь столь красиво этот вопрос звучал из уст его ненаглядной сестры.

      — Я — твой брат… — в какой-то момент отвечает, словно не этой третьей, а самой Азуле.

      — Но… — она в растерянности хотела сказать что-то еще, но он ликующе, не дожидаясь — ударил, желая в дребезги размозжить ей голову. Она еще кричала, когда он с особым наслаждением исступленно зверски мучил ее, кажется, совсем не внимая оглушительным воплям. Она резко в какой-то момент затихла, кажется, последний вздох издавая булькающими хрипами, а потом, когда ее голова напомнила взорвавшуюся тыкву, он отбрасывает с пренебрежением виновницу стольких смертей — кочергу, выбираясь из комнаты прочь, направляясь столь маниакально, с ровной понурой походкой туда, откуда выглядывала лестница на второй этаж. Его шаги размеренные, четкие, не колеблющиеся, а его берет за душу та тишина, что благодатью воцарилась в его голове, его брало и охватывало славное правильное чувство, он гневался, что не смог удержаться и убил их столь быстро, но ничего… Его окропленные кровью руки вальяжно скользят по гладким лакированных перилам, оставляя следы, пока он, смотрел на мир опьяненными тщеславием безумными ликующими глазами, что так заботливо скрывала синяя маска. Второй этаж оказался столь подозрительно пуст, а потому, когда сзади половица в очередной раз скрипнула, а колокольчики на крыльце, подгоняемые дуновением — звякнули, он дернулся, до конца так и не оборачиваясь.

      — Зуко? — голос из темноты, а он все продолжал объятием вжиматься в густой мрак, чувствуя грядущее приближение Тай Ли. Каждый шаг, которым наполнялась эта брошенная гостиная, отдавался у Зуко эхом. Она больше не задала ему ни единого вопроса, и как только ее шаги едва настигли, он волнуще медленно оборачивается, сверкая окровавленной физиономией. Тай Ли вздрогнула, замотала головой, на парализованных ногах медленно отступая, тогда как он, вторя ее темпу — шел по ее следам, смотря так пугающе открыто, таинственно не произнося ни звука. Чего она так боится? — в бесчеловечной усмешке дрогнули его спрятанные губы.

      — Нет-нет-нет… — шепотом повторяет, а на растрепанных волосах клоками свисает засохшая кровь. Ее пальцы, одежда и даже лицо были вымазаны кровью, ровно также, как и его. Он ждал, что она сделает выпад, втыкая глубже нож. Он мысленно проиграл эту сцену безумное количество раз, а также — в фантазиях ловил ее атаки, ловко уворачиваясь, будучи готовым ко всему. — Синяя Маска… — она сказала это с придыханием, касаясь, как будто бы божества, которым бредила ее голова. Она дышала громко, истошно, почти истерично, но то спокойствие, что обуревало ею — было лишь доказательством, что она безжалостно вспорола своим сестрам грудь, прокалывая их сердца. А, может, она замахивалась и била, не в силах насытиться чувством, когда лезвие посмертно пронзает ненавистную плоть. Ты об этом думаешь, маленькая дрянь? — загоняет ее пугающе степенно — в угол, пока она продолжала смыкать нож в своих красных руках. Всего какое-то минутное затишье и когда он подходит настолько близко, что от его присутствия становится даже дурно, она осторожно касается его груди, словно удостовериваясь, что он реальный. Что он — правда. Он существует… — а от нахлынувших скопом воспоминаний ее настигает горький ужас, ведь это ОН! Это он сделал с ней это… — она резко замахивается, смыкая слегка погнутое кухонное лезвие, надеясь стремительно и с первого раза достичь груди. Ей это почти удается, но в последний момент он перехватывает обе ее руки, предугадывая, что она захочет обездвижить сначала в плечо, затем в другое, следом пойдут ноги. Она всегда так делала, она разучивала и разрабатывала эти приемы сама. Сколько раз Азула просила его просто стоять, пока Тай Ли — не сдерживаясь била, раз за разом. Она отталкивается, отпрыгивая так высоко, словно она летала под куполом цирка, она выгибается, желая сбивать с него таинственную спесь — ногами. Зуко отшвыривает ее в стену, успевая уйти от наказания. Она больно ударяется плечом, выронив со звоном нож. Она вскакивает на ноги, стараясь нанести ранение, но каждый ее удар он без задних мыслей отбивал, страшась попасть под кару ее точных пальцев. Она разъяренно махала руками у него перед лицом, на самом деле в какой-то момент срываясь на звенящий крик, особенно, когда удар за ударом лишь выбивали ее из сил, а он становился лишь неуловимее и все дальше, с особым изощрением прятался в темноте ее родных стен. Она в бешенстве кинулась на него, в несколько прыжков приближаясь, грациозно и плавно стараясь окутать его в умиротворяющие объятия. Одно неловкое движение и он стискивает ее запястье, с особой жестокостью заламывая за спину. Она измученно верещит, вынужденная согнуться пополам, а он с нескрываемым высокомерием валит ее лицом в пол, придавливая всем весом, отчего она с тяжести и невозможности вздохнуть — кашляет, все стараясь вывернуться, и как ловкая змея — выкрутиться. Он не произносит так будоражаще — ни звука, чем только больше вызывает ужас. Он схватил ее больно за волосы, приподнимая затылок столь сильно, что вот-вот и ее шея, казалось, хрустнет. Крепким ударом он соприкасает ее лоб с деревянным полом, отчего она разразилась визгами, а Зуко, казалось, и вовсе упивался ее ничтожными страданиями. Когда она ударилась о доски снова, ее голова обмякла, а глаза поплыли. Привстав, он цинично дернул ее на себя, грубо отшвыривая, а она издает утробный всхлип, ее глаза бегают по разным углам, кажется, не в силах сфокусироваться. Он припадает к ней настолько близко, что она вновь смогла ощутить тяжесть его тела, а он столь мягко и пугающе-ласково обхватывает ее голову руками, приближая к себе близко-близко, заглядывая в ее невидящие глаза чуть ли не вплотную, чтобы следом приземлить с грохотом ее затылок о землю, и это даже заставило его искренне по-детски улыбнуться. Он не останавливаясь вколачивал ее уже окрасившийся кровью затылок в паркетные доски, вызывая из ее груди страдальческий стон. Казалось, он хотел раскроить ее голову, как если бы в его руках было яйцо, внутренности которого ему так желалось увидеть. Она потеряла сознание, а его липкие руки вновь почувствовали разбегающуюся кровь по ладоням. Он входил в раж и уже не мог убедить себя остановиться, с горечью на губах понимая, что убить и ее — это самое сокровенное на данный момент желание. А Синяя Маска, словно бы его руками умерщвляла и губила других, и лишь только это знание, позволяет ему сделать насущный удар последним, а испачканные руки припали к маске, и он сдирает ее со своего лица, словно с кожей, внимая прохладе воздуха, отрешенно отшвыривая, с грохотом разбивая окно. Маска повалилась с глухим шорохом куда-то в кусты. Сбрасывая с плеч побаливающее в мышцах напряжение, принц Зуко подходит к окну, любуясь в ночи течением реки, а из-под толщи воды он замечает высившиеся рога последнего хозяина рек. Он что, все это время и не шелохнулся? — отходя как можно дальше, Зуко распахивает прикрытую дверь, проходя внутрь измазанного кровью помещения. Еще три сестры Тай Ли лежали бездыханными грудами. Присев возле них, зажигая в своих пальцах небольшой столп огня, он стал с интересом разглядывать их перекореженные от боли и ужаса лица, рассматривая то, в каких позах они, на последнем издыхании, застыли. Тай Ли нанесла каждой по нескольку десятков ножевых, с особым удовольствием протыкая их грудь не меньше двенадцати раз. И лишь когда рука Зуко вознеслась над последней, и самой тучной, то он был поражен, что именно на этой не было видно лица. Тай Ли искромсала его настолько сильно, как если бы разъяренному ребенку в руки дали карандаши. Что же они такого сделали? — одухотворенно вздыхает, стараясь открыть настежь запертую балконную дверь. Сильный ветер ворвался в помещение, чему Зуко с легкостью и радостью на лице внимал, набирая в легкие как можно больше прохлады. Из реки послышались стрекочущие звуки, походившие на собачье рявканье, на глазах у Зуко средь глади воды выросла величавая статная фигура последнего хозяина рек, что подобно сказочному божеству — выбрался, оставляя грязные рваные царапины. Он подошел вплотную к крыльцу, не спуская с принца Зуко глаз, с недовольным прищуром что-то пытаясь сказать, возможно, как казалось Зуко — отругать. Оборачиваясь на еще теплые тела, Зуко берет одну из убитых на руки, подходя на самый край узенького балкона. Эта ноша показалась ему сверхтяжелой, а посему он сбросил ее вниз, прямо под разинувшуюся пасть последнего хозяина рек. Его грозные челюсти разом со стуком сомкнулись, с хрустом перерубая кости и сухожилия. Зуко не отрываясь с легким шоком наблюдал за тем, как это чудовище из речных глубин с особым наслаждением перемалывало людские останки, упиваясь вкусу истинной крови. Оборачиваясь и замечая, что их тут еще две, он не долго думая берет ту, которой Тай Ли с особым садизмом изуродовала лицо, в последний момент жалея о задуманном, ведь она оказалась чрезвычайно неподъемной, а от того ему подумалось, что он тащит на руках своего дядю. С грохотом облокотив о ограждение, он сбрасывает ее с язвительной улыбкой на глазах, забавляясь тому, как дракон Азулы ловит их окровавленные туши, проглатывая практически целиком. А этот хруст раздробленных в клочья костей, казалось — самый странный звук, который ему доводилось слышать. По зловещей пугающей пасти последнего хозяина рек стекала бурая кровь, а меж его зубьев понабились ошметки чужих раздавленных внутренностей, а затем дракон скуксился, съежился, его грудная клетка с жалобным писком завздымалась, и он с облегчением в глазах срыгнул их застрявшие у него в пищеводе волосы. Поразительно! — приподнимает с изумлением брови Зуко. Стихший в пучине страха и жути дом, провожал принца Зуко жалобным попискиванием, словно этот человек еще не закончил, особенно, когда его взор так пугающе и безотрывно вглядывался в обездоленную измученную Тай Ли. Ты не особенная, — в упор стоит и смотрит, склоняясь над ее расслабленным лицом. Несомненно, мы похожи, но ты не такая же как я. Ты — просто жестокая и бездушная тварь, — хватается в ее запястье, подтягивая сонно вздыхающее тело, одним рывком беря на руки, со стуком собственных роковых шагов, начиная спускаться, нутром ощущая, как дрожит в ужасе весь дом. И нет ему в этом мире союзников и нет для него того, кто полностью бы разделял с ним душу и сердце, навсегда излечивая. Его шаги загробным стуком провожал врывающийся через открытые двери ветер. Как только резвый воздух вцепился в его волосы, начиная играть, он с полным облегчением выдохнул, невозмутимо опуская руки, провожая падение Тай Ли безучастным ожесточенным вздохом. Она с грохотом рухнула, ее распущенные волосы пали на его ботинки, равнодушно перешагивая, он несгибаемо и излишне лощено спускается с обветшалого крыльца, словно в конце представления с благодарностью принимая овации и восхищения. На него в упор посматривали шелестящие в аплодисментах деревья, рябью улюлюкающая вода, шокированные звезды и луна, и только исключительный, ощутимый взгляд последнего хозяина рек давал чувство реальности.

      — Что произошло? — Тай Ли скривилась, касаясь раны на затылке, но Зуко без лишних наблюдений понял, что все ее слова и действия — ни что иное, как громкое представление. Она не чувствовала боль, как ее испытывают обыкновенные живые люди. Вот поэтому она такая же странная и безумная, — одаривая пристальным вниманием присел возле нее, переплетая пальцы обеих рук в крепкий замок.

      — Ты упала с лестницы, — его голос был довольно мягким, даже где-то — поразительно заботливым, но на нее это действует лучше лекарства — и она поднимает на него свои большие невинные глаза, так вычурно меняясь.

      — Не-ет… — шепчет с кривой ужимкой на устах, желая вызвать в принце Зуко дрожь страха и ужаса, а он остался непоколебим, вяло переводя взгляд на последнего хозяина рек. Если она все помнит или о чем-то догадается — плевать, — потирает подбородок. — Я видела Синюю Маску, — ее голос стал заговорщическим, томным, немного напуганным, но только самую малость. — Это был ты? — на этих ее словах не меняясь в лице, он удрученно закатывает глаза, натужно вздыхая.

      — Нет, — покачал головой, не сдерживая улыбки. — Никакой Синей Маски не было, — в такт своим словам отрицательно мотает головой, видя, как по лицу Тай Ли расползается тревога и опасение. Она растеряна, но ей некуда деваться, она осматривает его с головы до ног, по той закрытой позе, в которой он пребывал — мало, что можно было сказать, но он смотрел на нее столь пронзительно, столь пугающе. Словно он и не человек вовсе, а какая-то выкованная из стали и мрамора фигура. — Я там был, — ставит деспотично точку, протягивая ей руку, помогая встать. — Я все видел. Хотел подняться к тебе, потому что ты долго не спускалась. Стук, крик — и ты кубарем повалилась вниз, — у нее не было нужных слов, дабы хоть что-то возразить. Ее глаза забегали, и чем больше она пыталась вспомнить случившееся, тем сильнее раскалывалась ее голова. — Расскажи мне, что произошло? — столь стремительно сжимает ее ладонь, так красноречиво выказывая то, с каким жаром он готов помочь.

      — Я… я… — она на глазах побелела, ее сухие окровавленные губы дрожали, а от столь сильного напряжения она сжимала его сильней. — Я плохо помню… — он утомленно выдохнул, в сердцах насмехаясь над ее дырявой башкой. — Темно. Я иду из комнаты прочь, сжимаю нож… — она смотрела куда-то вниз, туда, где скреблись ее ногти о шершавость досок. — Силуэт. Мужской…

      — Как он был одет? — скорый вопрос, после чего Тай Ли осторожно всматривается в принца Зуко, шарясь глазами по тем тряпкам, что обволакивали его тело.

      — Плохо помню, но… — она запнулась, касаясь его слегка окровавленной кофты. — Не так, — утвердительно отрицает. — Он был одет по-другому, — Зуко смотрит не отрываясь в ее лепечущие от глупости губы, а самому так приятно. — Я не понимаю… — в упор заглядывает ему в глаза.

      — Ты сумасшедшая, — злорадно хохочет, а у нее на глазах навернулись слезы, она уперлась ладонями в лоб, а ее волосы спутанной кучей закрыли ее от всего происходящего.

      — Вот ты смеешься, а ведь понятия не имеешь, что они вытворяли со мной! — она откинула ту тряпку, которой все это время была прикрыта.

      — Ну началось… — схватился в свои волосы, продолжая пугающе гоготать, неостановимо мелькая перед неморгающими глазами последнего хозяина рек.

      — Да! — вскочила она с места. — Можешь считать меня сумасшедшей! — топнула ногой, столь отчаянно вставая на свою защиту. — Но тебе никогда не понять какого это, когда тебя запирают внутри огромного ящика и ты в агонии бьешься в эту гремящую крышку, а она не открывается, и ты умоляешь их сжалиться, а они… Они держат тебе руки, смеются, хохочут, прямо как ты сейчас, а потом радостно садятся всем своим весом на эту проклятую крышку, и тебе становится нечем дышать! — тычет в него пальцем, а он ни на шаг не остановился, словно все сказанное Тай Ли — вопиющая дурость. Ни капли жалости и сочувствия, каждым своим словом она вызывала в нем взрыв буйного веселья, однако, он слушал ее не перебивая, да так внимательно, что она даже запнулась. — Они всей толпой валили меня, держали за руки, за ноги, пока я кричала, а они все тащили и уволакивали. В ту самую комнату… — она аж на глазах задрожала. — Они открывали тот темный глубокий ящик, доверху заполненный моими и их игрушками. Нас сестер было так много, что все наши игрушки хранились в небольшой кладовой. Он был настолько узкий, прямо гроб… — а ее голос дрожит в такт ее плечам, но она продолжает: — Тай Ву командовала, пока остальные беспрекословно выполняли. И я плакала… я так плакала. Когда родители уезжали — они постоянно так делали! Я днями скреблась в этом ящике, там было практически нечем дышать, мне казалось, что меня заживо замуровали в стену. Я терялась в днях недели. Они даже не давали мне выйти в туалет. Тай Ву говорила, что хочет моей смерти. Они даже не всегда давали мне поесть!

      — Зачем? — вклинился, прищурившись.

      — От зависти! — расхохоталась она, приподнимая профиль к луне. — Потому что я была лучше! — она сказала это без толики сочувствия или разочарования. Она была до конца уверена, что поступила верно. Что поступила правильно. — Я дружила с самой принцессой. Я поступила вместе с ней в академию… — когда она говорила об Азуле, ее лицо смягчалось, а голос переполнялся любовью. Помешанная, — брезгливо поморщился Зуко. — И они с отрадой приговаривали, когда волокли меня всей гурьбой: «игрушкам место в ящике!».

      — Как ты могла поступить в академию? У вашей семьи нет денег, — вдруг впервые задался этим вопросом, столь грандиозно высмеивая то захолустье, с которого она родом.

      — Меня взяли за талант! — она хищно сверкнула глазами, ни разу не обидевшись, продолжая жаться от той ледяной дрожи, что пробирала ее кости от страшных воспоминаний. — Только я могу видеть те точки, по которым перетекает ваша магия. Это лишь моя исключительная особенность, — ее голос стал жестоким, словно гавкающее рычание Нигихаями, отчего Зуко даже сделал шаг назад, воспринимая ее последние слова за угрозу. — И наступит тот день, принц Зуко, когда магия в руках человечества падет.

      — Когда ты говоришь, такое ощущение, что ты бредишь! — процедил сквозь зубы, переполняясь к ней гневом.

      — Только избранные. Только короли смогут быть властителями стихий, а остальные будут вынуждены подчиняться. Понимаешь? — делает к нему шаг навстречу, а его аж самого изнутри мелкой рябью заколотило. — В этом и есть вся суть, жаль твой отец не понимает, — заговорщически приблизилась к нему, беря столь вольно под руку. — Но это поймешь ты.

*      *      *

      — Старый троглодит! — резкий удар ногой, что всколыхнул стоящую на полу мисочку, наполненную пустым безвкусным рисом. Миска кубарем повалилась, со звоном вываливая все содержимое. Айро лишь понуро наблюдал за тем, как расползлись по влажному склизкому полу рисинки. Откуда-то из стенной щели с важным писком подбежали несколько оголодавших крыс, тут же набрасываясь. И когда Айро смотрел на это все — его брало глубокое непроходимое отчаяние, что слезами на глазах, не имея голоса — проступало. Никто не придет. Никто не придет, чтобы спасти его. Чтобы вызволить. Он никому не нужен. Родной и любимый племянник с предательским молчанием допустил подобному случиться. И вот он — сидящий на грязном холодном полу в засаленной робе, не имеющий так постыдно — даже подштанников, вынужден протягивать жалко руку, хватая горсть измызганного грязью риса, в немой борьбе отбирая у агрессивных крыс, что с трескучим пищанием стали кусать его пальцы. Поднося трясущуюся продрогшую руку к сухим потрескавшимся губам, он закидывает прелый недоваренный рис, грязными махровыми зубами чувствуя как сухие крошки, тотчас же облепили, врезаясь в язык и десна. И каждый раз, когда он думал о свободе — он вспоминал с улыбкой на глазах свою несбыточную чайную. Кружка крепкого жасминового чая — это все, о чем он так страдальчески мечтал. Его изводила непрекращающаяся, выламывающая мышцы с корнем — дрожь, в глазах темнело, ему хотелось кричать от боли, но он был настолько шокирован, что его губы оставались плотно сжатыми. Та боль, что окутывала с головы до ног — требовала и приказывала утолить тот голод, что он испытывал, казалось, столь долго. Маленькую, ну хоть маленькую стопочку — это все, о чем молит шальное, вырывающееся из груди сердце. Айро продолжает прожевывать отдающий плесенью рис, а горло не в состоянии проглотить, и он, смыкая плотно веки, представляет, что прямо сейчас обжигающий градус саке наполняет его своей живительной силой. И вот он мечтал, что эта парализующая тряска, от которой внутренности желали взорваться в клочья — сразу же отступит. Но время шло, и вечерами он орал. Да орал так, что смотритель не гнушался войти в темную душную камеру, дабы садануть палкой по звенящим решеткам, выбивая из груди Айро истошный вопль. Никто не придет. Никто не подаст руку. Его семья — это злейшие враги, и ведь ему не было плохо от этой мысли, лишь от той, что любимый Зуко столь легко и непринужденно бросил его на съедение крысам, на растерзание тюремщикам. Словно его дядя и не человек вовсе, а лишь грязное опостылевшее отребье.

      — Старый кретин, когда же твое брюхо лопнет по швам?! — харкнул в небольшую кучку риса смотритель, с особой жестокостью замахиваясь в решетки, желая отбить Айро старые покореженные и трясущиеся пальцы.

      — Прочь! — громогласный приказ, от которого сжаться захотелось даже Айро, но все что он смог уловить за фигурой тюремщика — чья-то долговязая широкоплечая тень, что бесшумно прошла внутрь.

      — Принц Зуко! — тюремщик побледнел, тут же подхалимски согнувшись, спиной начиная осторожно отдаляться.

      — Оставь нас, — с нескрываемым пренебрежением сморщился, кажется, готовый плюнуть этому человеку в ответ. Айро впервые увидел столь честолюбивую самодовольную физиономию своего племянника, в какой-то момент страшась уже и его, ужасаясь тому, насколько он изменился. Он весь. Совершенно другой человек. Такая бледная, но приобретающая с каждым годом все больше и больше гротескных красок самого Озая, или же… Айро отшатнулся, стоило воспоминаниям с вызовом в его голове зароиться. Не может быть! — если догадки верны, то дело совсем плохо… хуже, чем он мог себе представить. Со скрежетом затворилась тяжелая дверь, и Айро, упрямо не поднимая глаз — чувствовал, с каким откровенным отвращением и проступающим через прутья решетки раздражением — посматривал на него племянник. Айро впопыхах хотел было начать оправдываться, словно прося милостыню, будто этот господин — это тот, пред кем он лишь жалкая незримая и совершенно неважная букашка, которую впору только напыщенно раздавить. Айро скуксился, демонстративно отворачиваясь, считая, что его толстокожая спина готова вынесли любое, даже самое выдающееся презрение.

      — Ну что, дядя, — Зуко с особым цинизмом, вкладывая непростительную обиду, заходил по всей камере, словно тигр, загоняющий жертву. — Смотрю, ты тут освоился, — Айро почувствовал себя таким униженным, таким оскорбленным, словно сам Азулон убийственно полоснул по его самолюбию. Тот накал негодования, что рос в принце с каждым вздохом, казалось, бередил воздух. — Ну зачем ты так?.. — в его голосе проскользнула то ли жалость, то ли злобная сатира, отчего Айро было больней и обидней, ведь он искренне не понимал: за что с ним так? И чем больше Айро упорно отмалчивался, тем сильнее вскипала выдержка Зуко, готовая вот-вот взорваться огненными ошметками. — Говори со мной! — дерзкий капризный приказ, словно его голосом управляла бездумно — сама принцесса Азула. — Жаль, что ты так, а ведь я принес тебе подарок, — Айро с опасливым прищуром оборачивается, страшась того, насколько близко оказалось лицо Зуко — практически вжимаясь в решетку. Он сидел так странно на корточках, поглядывая на него столь уверенно, но ликующе беспощадно, в руке сжимая стеклянную бутыль, что до верхов наполнена вожделенным саке, о чем столь ярко пестрила надпись. — Я хотел заварить тебе твоего любимого чайку, дядя, — его голос оставался непробиваемым, тогда как лицо окрашивали садистичные нотки, что он старательно прятал. Тело Айро, казалось, против воли — потянулось в ответ, и Айро уже дернул пальцами, отчего принц Зуко жутковато смазливо ухмыльнулся, начиная приманивать столь бесстыдно, будто дядя бездомное животное. Бутылка в его руке так элегантно и маняще затрепетала содержимым, а Айро аж всего заколотило с новой силой, но он — продолжая столь упорно молчать — дал Зуко то, что, оказалось, способно уничтожить Айро в дребезги — он дал слабину, показывая то, с какой силой нуждается в своем заветном пойле. Ему стало тотчас же противно от самого себя, но ему было так отчаянно плохо, что через гордость, оказалось, слишком легко переступить.

      — Иди сюда, — заманивает, так унизительно и хладнокровно — играясь, посматривая так, будто Айро и не дядя ему вовсе, а безмозглое насекомое. — Ближе, — оскорбительно-ласковый тон, и такая выраженная жестокость в прищуре. Он всегда был таким чудовищным? — задумался на секунду Айро, крепко стискивая зубы. — Все правильно, ты молодец, — продолжает с ним говорить, втаптывая каждой фразой в несмываемую грязь, ведь руки Айро непослушно потянулись с мольбой к племяннику. И чем больше Айро смотрел в лицо Зуко, тем отчетливее видел в нем собственного отца — насмешника и изверга. Зуко замешкался, с щелчком откручивая полую крышку, наливая в нее, как в маленькую стопку, так оскорбительно — всего лишь пару капель, с поощрением протягивая дяде, лишь убеждая, что тот — грязное опустившееся существо, об которое он с радостью вытрет ноги. Айро послушно и столь обездолено, безвольно — принимает из его пальцев маленькую крышечку, без раздумий опрокидывая. И даже эти ничтожные капли вожделенным огнем потрепали его горло, даруя долгожданное ощущение счастья.

      — Пришел поиздеваться? — передает обратно крышку, чувствуя, как под воздействием спиртного — безвозвратно ломается. — Берешь пример со своей поганой сестры? — он не сдержался, кажется, готовый вцепиться племяннику в ворот, начиная с отмщением душить, но кроме кровожадного взгляда — он никак не ответил, считая, что благородство родилось первей него самого. Они такие. Они все такие. Они приходят издеваться. Бьют и чморят слабых, особенно, если это так волнующе — член семьи.

      — Нет, — Зуко столь непринужденно отвечает, словно все сказанное никак не трогает и не обижает его, а Айро уже без зазрения совести понял, что Зуко нагло и претенциозно спит с ней. Ведь Зуко вернулся лишь за этим. Ты сам проиграл, племянник! Громко кичишься, давя на слабости других, но сам с собой делаешь тоже самое! — Айро преисполнился разочарованием до такой степени, что хотел вытрепать из Зуко всю душу, но остался неподвижен, лишь его глаза с горя заблестели, зашевелились. Он провожает голодным взглядом то, как Зуко вновь наливает в маленькую крышечку саке, на этот раз — чуть больше, так притягательно протягивая. — Я пришел поблагодарить тебя, — грязный фривольный тон, от которого у Айро чесались кулаки, желая выбить всю напускную лощеную дурь, что Зуко столь в открытую демонстрировал. — И я хотел сказать, что навестил могилу Лу Тена, — на этих словах Зуко одобрительно кивает, не скрывая уничижительного поощрения, отчего Айро почувствовал себя грязной шавкой. Зуко вновь протягивает ему переливающееся на донышке саке, в которое Айро вцепляется с бешенными глазами, голодно выпивая, готовый, кажется, вылизывать. — Ну-ну, не торопись! — брезгливо распахнулись глаза Зуко, а потом он так отвратительно посмеялся, показывая то, насколько же много гнева и злости в нем затаилось. Айро опустил повинно взгляд, начиная корить себя во всем произошедшем. Может быть, это он что-то сделал не так? — передает ему с подчиненно понурой головой крышечку, лишь доказывая, что он хороший и послушный. — Я все понял, — вдруг воодушевленно вскочил на ноги Зуко, отдаляясь, а Айро с болью в глазах следит за каждым его движением, готовый умолять племянника налить ему еще хоть глоточек. — Ты спас меня, еще в тот момент — в Ба Синг Се, получив приглашение к Царю, — с особой благодарностью приблизился вновь, а Айро только и мог, что наблюдать его стройные, облаченные в королевские сапоги ноги.

      — Я предполагал, что все это фикция и облава! — перебивает его Айро, готовый говорить, и Зуко милосердно присаживается возле него, заманивая тем, как столь неторопливо он наполняет крышку. — Я думал, что на кое-кого ведут охоту, — он очень заговорщически понизил голос, склоняя голову. И Зуко понимает его без лишних уточнений. Он говорил о синей маске, что таилась в вещах Зуко. — Мне показалось, что приглашение к Царю Земли — подозрительная удача, — внимает столь обескураженному и растерянному взгляду племянника. — Я мысли не допускал, что в этом замешана твоя сестра, я просто посчитал, что кто-то хочет выманить нас из гостиницы, дабы провести расследование, покопавшись в вещах. А потому, я захоронил останки… — Айро говорит загадками, а Зуко слегка оборачивается, открывая Айро свой профиль. Зуко словно параноик прислушивался к тишине тюремных стен, до дрожи чего-то боясь. Я не предам тебя, Зуко, даже, если ты предашь меня! — на глазах Айро выступили слезы. — Мне показалось, что они охотятся на неизвестного… — шепотом подтверждает все догадки, отчего племянник слегка изменился в лице, даже как-то тепло улыбнувшись. Он передает разлитое в крышке саке вновь, с особым злорадством внимая тому, как дядя, словно изголодавшаяся собака — накинулся на брошенную столь снисходительно кость.

      — Ты спас меня, — мягко улыбается, забирая опустошенную крышечку, вновь наливая, наконец, столь пугающе для Айро, отставляя бутыль поодаль. — Но ты не думай, если ты считаешь, что сможешь меня шантажировать — я сделаю так, что ты умрешь, — он сказал это тихо. Почти бесшумно, пугающе угрожая, заставляя дядю в сердцах оправдываться, ведь он и мысли не допускал делать Зуко плохо или больно. Племянник, неужели ты такого плохого мнения обо мне? — его берет тоска и неускользающая грусть, от которой, казалось, веки сами наполнились слезами. Тремор столь приятно отпустил, сердце перестало колыхаться и Айро ощутил ту свободу, что заплескалась в нем вместе с водкой в жилах. — Я не хочу проблем, — Зуко смотрит на него убийственно холодно. — Ты никогда не сможешь никому доказать, что это был я, потому что улик больше нет — я все предусмотрительно уничтожил, — и Айро не мог прочесть по его непроницаемому голосу: врет Зуко или нет? — Если ты хочешь, я в благодарность попытаюсь вызволить тебя, но тогда… — протягивает ему саке, а Айро, думалось, только этого со сладострастью и ждал, тотчас же отпивая, не оставляя и капли.

      — Тогда мне придётся вести войну против аватара. Против всего мира. Прислуживать тебе и твоему отцу… — закончил за него смело фразу, на что Зуко корежит с негодования и он отнимает у дяди крышку, столь грубо и жестоко прикручивая к бутылке, что стояла маняще близко к решеткам. И Айро посматривал то на бутыль, то на племянника, на что Зуко едко усмехнулся, выпрямляясь в полный рост. — Да ни за что! — а он броско кричит ему в приосаненную спину. — Я лучше сгнию в тюрьме, чем пойду против своих принципов!

      — Сладких снов, дядя, — сквозь зубы с разочарованием процедил, начиная столь демонстративно удаляться, пока Айро провожал его несгибаемую твердую фигуру взором, не понимая, почему Зуко вызывает в нем столько противоречивых чувств. Ты — сын своего отца, Зуко, — страдальчески роняет слезы, растирая по лицу, как только за ним захлопнулась дверь и свет вновь погас. Та бутыль, что красовалась как на зло пред его глазами — мельтеша и зазывая, казалось — сводила выдержку Айро в могилу. Он распластался по полу, подобно половой тряпке, вытягивая с надеждой руку, видя, что еще вот-вот и он ухватится в невыпитую бутыль. Но как бы он не кряхтел, как бы не пыхтел — дотянуться он так страдальчески не мог. И тогда из его груди вырывается обуревающий всю камеру рев — он плакал и ругался, побиваясь головой о липкий камень стен, не сводя глаз с сума сводящей бутыли, что словно флиртующая девка — простирала к нему руки.