Смейся — и весь мир будет смеяться вместе с тобой.

Плачь — и ты будешь плакать в одиночестве.

      Когда сквозь непроглядный сон в открытые настежь окна и двери лился ручьем солнечный свет, заставляя мягко, но беспардонно просыпаться, принцесса Азула лишь пару секунд лежала в кровати так уморительно долго, подслушивая потешающееся щебетание птиц. Люд на улице вовсю оживленно переговаривался, она даже смогла уловить, как какой-то торговец кричит громче обычного. Принцесса недовольно приоткрывает глаза, ее брови хмурятся, а она, почему-то вспоминает маму, которую столь назойливо окружала порхающая городская цепь из любопытных прохожих и злачных торговцев. Каждый внимал ее и мечтал хоть кусочке этого королевского общества. Тогда мама в деланном смущении прикрывала уста, стараясь от всего происходящего жеманно отшутиться. Откупиться. Спрятаться. Убежать. Ма-ма, — губ касается спросонья шепот. Так хорошо и крепко принцесса Азула уже давно не спала. Не удавалось. И лишь мягкий алкогольный сироп, что она впивала бокалами — дал свои плоды, наконец отпустив ее грешную душу в царство беспробудного сна. Если бы все было так просто, — отворачивает голову, уворачиваясь от дневной жизни, что вовсю кипела в столице. И чем сильнее она ощущала себя ожившей, тем сильнее ей стало казаться, что странный резкий запах ударил столь неприлично в нос. Она касается своей шеи, стирая вязкие разбегающиеся брызги. Она взволнованно приподнимается, а с ее бледной щеки и шеи струями стекают зловонные тягучие капли, что беззаботно струились по ключицам столь вольно — вниз, заскакивая вопиюще в ложбинку меж грудей.

      — Что за?.. — стирает, рассматривая белесую жижу, что все степеннее и степеннее теряла цвет, становясь более прозрачной и жидкой, практически как вода. И лишь только этот запах заставляет принцессу очнуться полностью. Она вскакивает со своего ложа, а запахнутый халат оказался так предательски — развязан. И вот он соскользнул с ее плеч и она стоит посреди комнаты полностью обнаженная, воровато осматриваясь, улавливая привкус чужого присутствия, который парил лишь легким шлейфом, столь вольно полегая у нее на коже.

      — Это что… — ее коробит происходящее, ее губы распахнулись, не в силах кричать то ли от злости, то ли от стыда, которым ее захлестнуло. — Сперма?.. — приходит в неистовый шок, чувствуя себя так, будто на нее оскорбительно смело помочились. Она в недоумении оборачивается, желая вздрогнуть, как только на нее посматривало собственное ошарашенное отражение, перечеркнутое ярко-розовым посланием. Она, шокированная, делает шаг за шагом, взглядом цепляясь за собственный тюбик помады, чей красящий грифель оказался стерт под самый корень, брошенный у самого основания гигантского зеркала. Она наблюдала себя в полный рост и чем осторожнее был ее шаг, тем отчетливее рисовались слова, оставленные кем-то неизвестным. Ему просто повезло! — стискивает с силой кулак, сжимая челюсть, стоит только разобрать фривольное грязное послание. «Прости. Не сдержался», — злобная издевка, с которой вырисовывались эти слова на ее же зеркале, ее же помадой, в ее же комнате — заставило трепетный страх, бурное негодование и безумный гнев в густом коктейле — перемешаться. Но вместо всего прочего она безоружно скривилась в надменном оскале, чтобы звонко и болезненно рассмеяться, находя происходящее забавным. Она подходит к зеркалу ближе, с особым чувством стирая следы чужого блаженства с лица, находя этот случай довольно волнующим и откровенным, словно этот гость ее покоев признался в пылкой безмерной любви, что мучила его, гнездившись в душе и так сладко отравляя. Кто же ты? — недоверчиво заглядывает себе в глаза, без стеснения, непримиримо, проводя ладонями по ключицам и шее, растирая ту животную нечистоту, что сияла на ней отблесками. Она моментально злится, меняясь в выражении, припав к зеркалу влажными пальцами, судорожно и впопыхах начиная стирать. И поверхность пошла грязными мыльно-розовыми разводами. И вот уже она чувствовала себя еще более грязной, ведь то зеркало, в котором она видела собственный лик — лишь смешивающаяся в агонии каша из помады и спермы. Если кто-то это увидит… — она обернулась в сторону сомкнутых дверей, с минуты на минуту ожидая служанку, что возжелает постучаться, дабы справиться о самочувствии. Оно так пахнет… — Азула смотрит на свои руки, а они благоухали ванилью помады, были жирные и ярко-розовые, лишь отголосками отдавая истинный запах чужого эякулята. Ее оголенное тело улавливает покачивающиеся дуновения прохладного утра, что заставляет съежиться. Она накидывает на себя ускользнувший столь неминуемо халат, стараясь как можно крепче повязать пояс, а он приобретает ярко-розовые грязные отпечатки. Ей хочется взяться за тряпку или за хоть что-нибудь, чтобы смыть весь тот ужас, что полег на поверхности зеркала, да вот только глаза разбегались, а марать собственные вещи ей не хватило мужества.

      — Госпожа! — стук в дверь, а следом чье-то неосторожное присутствие в распахнутой комнате. Ленно и довольно степенно, она оборачивается, вопросительно приподнимая бровь, в закромах мыслей страшась того позора, о котором может догадаться весь дворец. Если она не перестанет вести себя столь странно — это бросится в глаза. И что же тогда?.. — от одних дум ее губы сжимаются в плотную дрожащую линию, ведь ей столь сильно хотелось расплакаться, а тот взгляд, которым ее одаривала вошедшая служанка — наполнен вопиющей жалости, словно она какая-то полоумная. Я не сумасшедшая! — набирается наглости и делает шаг в сторону, открывая вид на измызганное зеркало.

      — Уберите! — командует, а у самой было такое явное желание просто-напросто разрыдаться, но лишь на одном упорстве она запрягает непокорные чувства, грубо и необдуманно седлая, не желая и секундой оправдываться перед этими безмозглыми шестерками — пешками! Она смотрит, с каким послушным видом бросилась почти босая служанка к ее королевскому зеркалу, дотрагиваясь столь откровенно вымоченной тряпкой до древнего царского золота. И вот мутные разводы, что непроглядной пеленой рисовались — тотчас же стали постепенно сникать, вырисовывая заблудший и ослепительный в своей отрешенности силуэт принцессы. Она тяжело вздохнула, не понимая, почему так сильно страшно хоть кому-то что-то рассказывать? Он преследует меня! Он насилует меня! Он подбирается с каждым днем все ближе и ближе. Он смотрит на то, как она спит, ест и ведет светские беседы. Он все про нее знает, даже то, что эта помада — ее любимая, а оттого приятнее всего ему было уничтожить именно этот цвет. Возлюбленные ею вещи начали резко отдаляться и ломаться.

      — Принцесса, ванна готова, — обернулась к ней служанка, падая на колени, пряча лицо пред священным злым ликом.

      — Отлично, — махнула неважно рукой, чувствуя, как ее все еще на каждом движении неуверенно сносит, словно лодки, что бьются о волны. Разъедающее стать ощущение, что она все еще пылко пьяна, — Азула касается стены, а затем соседняя дверь отворяется и она входит в задымленное паром помещение, что вовсю пышело удушливой теплотой. Она без раздумий сбрасывает приевшееся грязное одеяние, а пальцы все еще жирные и ярко-розовые. Вторая служанка мило улыбается, придерживая полотенце, в приветствии склонив голову, приглашая отогреться после изнуряющей ночи. На поверхности разгоряченной воды плавали крупные алые лепестки, среди которых невозможно разглядеть собственное отражение. Она взбирается в глубокую ванну, а чужие руки бережно и с заботой втирают в волосы терпкий сладковатый раствор. И Азула в блаженстве закрывает глаза, обнимая свое нагое тело, подгибая колени, в какой-то момент словно защищаясь, испытывая столь пугающее и ранящее чувство, ибо она не одна даже в такой интимный момент собственной жизни. И ведь всем глубоко безразлично, что она принцесса — да, больше не наследная, но все же. Она ощущала себя поруганной девкой из публичного дома, с которой мало кто находил мужества считаться, либо просто игнорируя, либо же вероломно проникая внутрь. Мыльные руки растирают предплечья, да столь сильно, почти до скрипа, до блеска. Она начищала себя так, как служанки начищают запылившиеся вазы. И вот оскверненная помада скатывается с ее кистей тонкими хлопьями, ее губы поджаты, ей хочется плакать, а плакать вроде и не чем.

      — Ваше Высочество! — гул чужеродных шагов, на что принцесса реагирует неохотно и с раздражением. Ну что опять? — злится и подавляет тот внутренний вихрь, что желал прожечь в незваном госте дырку. И она не успевает это осмыслить, как шторы, что висели за ее спиной — вспыхивают, словно свечи. И сначала этот огонь был лазурным, а языки пламени походили на прибрежные волны, но этот огонь был столь силен, столь устрашающ, что от него не веяло тем успокоением. Ее огонь — словно убийственный шторм, ураган и тайфун. Послышались крики, и Азула лишь неспешно повернулась, всматриваясь в пожирающие бархат языки пламени, что невольно приобретали все более рыжие оттенки, полностью, в какой-то момент, сникая. Пара глупых перепуганных девок стали поливать затухшие шторы водой, на что принцесса смотрела с заносчивым снисхождением, в глубине души желая потопить все это место в синем пламени, желая внимать тому, как горят и обращаются в прах все болезненные воспоминания и неуемные страхи.

      — Как ваше настроение? — показался где-то вдалеке силуэт Ло или Ли — Азула совершенно пренебрежительно их не различала. И даже так вульгарно — не стремилась. Азула коснулась собственного лба, утомительно прикрывая ладонью глаза, словно выказывая каждому — насколько невыносимо их нудное общество.

      — Чудесно, — сарказм сквозил из ее голоса, но был столь пылким и раздраженным, прямо как-то пламя, что буйным вихрем взметнулось.

      — Хозяин Огня Озай приглашает вас составить ему компанию в шахматах, — на этих словах старухи Азула встрепенулась, ее дыхание в неверии замерло, она переполнилась нервозными мыслями, что покалывали пальцы. Она, не теряя ни секунды — восстает, словно из пепла, раскидывая с выжиданием руки, с приказным молчанием дожидаясь, когда на прогретое влажное тело накинут махровых халат. Время пришло! — зажглись ее глаза ослепительным игривым огнем и вот ей, уже, казалось, не было никакого дела до того, кто нанес свой гнусный визит ночью, столь фривольно оскорбляя. А что, если это был папа? — она призадумалась, словно это знание хоть как-то давало ей тягу двигаться дальше. Она не верила в собственные догадки, но ее мучило странное предчувствие, гонимое интуицией, что без отца тут не обошлось. Он не может не знать. Первый визит Синей Маски случился именно в цирке, а следом — в покоях Зуко… — она нахмурилась, впиваясь ногтями нервно в губы, начиная броско и несдержанно ходить из стороны в сторону, столь опасливо нарезая круги. Папа — один из немногих, кто знал, где своим ночным грезам будет внимать Азула, — она как бы не старалась — не могла уйти от столь навязчивых раздумий, будто она и вовсе не знает кем является ее собственный отец. Какие секреты могут таится в его шкафах? — она остановилась, столь пугающе обездвижено — уставившись в собственное отражение. Волосы мокрыми сосульками свисали вдоль спины и плеч, а крупные капли бежали по телу, размазываясь на мраморном полу. Зуко был изгнан… — находит всему оправдание, не в силах отделаться от чувства, что папа о чем-то знает и столь умышленно — молчит. Она поднимает взгляд на не двинувшуюся с места старуху, что все продолжала покорно выжидать хоть каких-то слов.

      — Я приду, — кивает незамедлительно, присаживаясь столь элегантно в кресло, позволяя служанкам наводить обыденный марафет. Ло или Ли без особых эмоций кивнула, начиная столь крадущась удаляться, пока Азула с подозрением косилась и на нее. Ей стало казаться, что все происходящее — жестокая шутка. Насмешка. Словно весь дворец участвует в заговоре, с попытками унизить и высмеять, оставляя так порочно — грязной и оскорбленной. Азуле в голову сразу стали лезть куча воспоминаний: о том, как она легкомысленно воспламеняла одежду на слугах, о том, как прожгла маме платье, о том, как стащила у Зуко подаренный дядей кинжал. Они все… они все ее ненавидят! — от этих устрашающих дум ее берет злоба, а также непробиваемое отчаяние и ужас, ведь чужие руки служанок, что с силой обвивались вокруг ее волос — это словно ядовитые змеи, которые в любой момент готовы прокусить глотку, с радостным шипением наблюдая, как она скорчится в муках. Азула закрывает в панике глаза, а поток мыслей волной захлестывал, особенно, когда перед ней встает картина: она и мамино платье, что столь радушно подарил отец. Мама должна была надеть его на званный вечер, устроенный помпезно Азулоном. Громкое мероприятие, что всегда доставляло отцу недовольство и неудобство. Шикарное атласное платье, с тугим черным поясом, расшитое столь же черными драконами, на фоне золотистого неба с млечными облаками. Она видела лишь украдкой, вернее то, с каким жаром и любовью отец вручал его маме, а она столь театрально радовалось, всегда выказывая свою любовь красноречиво и громко. Его руки крепко обвивали ее талию, они целовались долго, томно, неспешно, практически яростно… — от воспоминаний ее веки сжимаются, а уголки губ в непримиримой печали ползут вниз, ведь стоило Азуле тогда пробраться в мамины покои, сжимая в руке столь коварно — баночку чернил. Азула с особым наслаждением торжествующе выдергивает из этой склянки пробку, чтобы так необдуманно окунуть свои детские пальчики. Она с непередаваемым ехидством оставила на этом новорожденном платье свой вековой отпечаток, чернила расплылись, и золото шелка на мгновение померкло, расползаясь грязью в разные стороны. Азула хохотнула злостно, опуская пальцы вновь, с жадностью разукрашивая на свой детский манер, с исключительным садизмом представляя то мамино лицо, с которым она встретит свой шикарный подарок. Азула оставляла на ее дорогом авторском подарке незамысловатые каракули: совершенно импульсивно, необдуманно, под воздействием какого-то необъяснимого чудовищного аффекта. Ей так нравилось делать ей гадость за гадостью, а потом, когда мама день ото дня плакала, с особой жестокостью посматривая, Азулу брала невероятной силы истома. Каким же жалким и ущербным был ее вид. Вид собственной матери. Нет вкуса слаще, чем вкус ее горя. И тогда лишь вымазанные в чернилах пальцы выдали Ее Высочество в вероломной проделке. Мама кричала, ругалась, так громко плакала — и все это на плече у отца, а он ее столь горячо утешал, посмотрев тогда на Азулу так открыто, почти безразлично, успокаивающе шепча маме на ушко: «Я сделаю тебе другое». Или когда Азула втихаря пробралась в мамины незащищенные покои, долго и очень удрученно рассматривала все разноцветные баночки и коробочки, что столь активно привлекали внимание. Она не смогла удержаться от того острого порыва, что взыграл в ней безумием, особенно, когда детские пальчики с воодушевлением взяли мамины белила, что пахли невыносимо-вкусно. Так приторно, так сладко, что казалось, что эта белая россыпь — перемолотый ароматный сахар, который на вкус ни разу не уступал запаху. И тогда рука дотрагивается до мягкой плоской подушечки, которой мама столь легко и почти невесомо касалась собственной кожи, разнося эту пудру. Азула высовывает язык и пробует на самый кончик, но ничего не чувствует. На вкус она оказалась пустышкой — словно наестся муки, при этом продолжала так маняще пахнуть. Азула собирает перламутровую алебастровую пудру, начиная наносить на лицо, а эти белила ложатся на ней пятнами, отчего она злится, высыпая все содержимое на пол, растирая ладонями все то, что с таким мастерством укладывала на своем лице мама. Азула пораскрыла все ее помады, нанося на губы каждый цвет, пока они все не перемешались, становясь то ярко-красными, то почти фиолетовыми. И вот — все мамины помады, все их красящие грифели были испорчены, раздавлены и измызганы, некогда чистый и привлекательный цвет стал тусклым и грязным. И тогда ей казалось это забавным. И тогда ей казалось это веселым, а потом приходила мама и она долго плакала, но так и не находила в себе смелости сказать Азуле хоть слово против. Мама стерпела, как и терпела любое посягательство на свою красоту, свободу и жизнь. И Азуле нравилось, что мама, силясь с собственным гневом — так и не находила, что ответить, блуждая в лабиринтах собственных слез. Она плакала. Она так много и часто плакала… С каждой выходкой принцессы мама все больше и больше отстранялась, при людях так гордо и отчаянно стараясь игнорировать все то, что вытворяли ее дети. Мы с Зуко всегда были одни. Мы с Зуко всегда развлекали друг друга сами, потому что мама и папа всегда были слишком сильно окрылены собой и обществом друг друга. И зачем? — нахмурилась принцесса, поглядывая в собственное отражение, что уже приобретало краски и очертания, почти такие же, которые присутствовали в самой Урсе. И зачем ты родила меня на этот свет? — Азула с пустым бесчувственным взором ненавидела и донимала свое отражение, словно желая найти этот ответ как можно скорее, стоит только приблизиться к маме, стоит только влезть в ее таинственную шкуру.

      И ведь я все равно не нужна тебе, папа? — и вот она стоит перед ним, а он столь вяло и демонстративно оголял пред ней свой профиль, склоняясь над грузными фигурами шахмат, словно находя отдушину. Он ленно и неспеша оборачивается и у Азулы замирает сердце, она смотрит на него, пребывая в небывалой печали, ведь ей не верилось — не хотелось понимать, осознавать, признавать, что папа мог быть причастен к тем преступлениям, что столь гнусно творил Синяя Маска. Это ты, папа? — смотрит на него, а у самой лицо в недовольстве зашлось и он столь красиво, столь благодушно делает вид, что не замечает. Он не приветствует, довольно броско, но кратко смотрит, утомленно переводя взор на раскинувшиеся шахматы, перед которыми он восседал не как король, а как дряхлый, умудренный жизнью старец. И тут она проникается к нему небывалой любовью, находя его чувства откликающимися внутри собственных. Она словно была готова разделить все — даже его безумие, в которое он обращается, нанимая или надевая синюю маску. Ты не можешь мне в этом признаться? — с опаской аккуратно подбирается, а Озай восседал, столь смиренно опуская руку вдоль всего тела, другой подпирая подбородок, так страдальчески заглядывая в окно. И вот он щурится от столь яркого света, что разбавлял мрачность его кабинета. И опять этот беспорядок, что царил везде, где он пребывал. Папа не мог сохранять красоту, хоть очень ценил и любил ее. И чем больше проходило времени с возвращения Зуко — тем сильнее отец замыкался в себе, практически преставая размыкать губы даже в приветствии. Ее словно не было. Ее словно не существовало, он демонстрировал ей свое холодное импульсивное отчуждение, что пробирало до костей. И тут она вспоминает искрящийся танец Тай Ли и то, с каким жаром и волнением отец взирал на глупую скачущую циркачку, словно для него она значила больше, чем собственная дочь. А, ведь, казалось, какая мелочь?! Всего лишь-то — выступление зачуханной девки, но — нет, отец сохранял свой исключительный интерес. Почему? — подходит ближе, а он все также упорно продолжал смотреть в сторону, лишь краем глаз замечая ее приближение. И она ему сочувствует. И она его горячо и беспечно любит, готовая сделать для него все, только бы он не выглядел так — изможденным и сникшим. Неужели все это сделала с ним она? — винит себя, корит, боясь, что папа не любит ее. Он оборачивается и его губ едва касается вымученная улыбка, и столь небрежно он окидывает рукой шахматное поле, где каждый воин уже успел занять свою позицию. И вот с каждым шагом честолюбие принцессы все больше и неуемно сникает, ведь тот поток волнения, что выливался с его необыкновенным присутствием — заставлял чувствовать себя жалкой и слабой. Она старается подобрать собственное лицо, укрыть от волнений и страхов, гордо занимая место напротив. Рука отца дернулась, широкий рукав едва сползает до локтя, демонстрируя на самом сгибе, там, где пролегают вены и артерии — большие малиновые синяки, несколько мелких проколов, отчего на коже, казалось, почти не осталось живого места. Ее лицо вытягивается, глаза в недоумении распахиваются, а губы едва трогает дрожь. И отец моментально замечает ее всевидящее бдящее любопытство, с которым она поглощала каждую мелочь, из которых он так пагубно состоял. Совсем неспеша, не дергаясь и не меняясь в лице, он опускает руку, демонстрируя ей непробивное бесчеловечное непонимание, словно все, что лишь мгновением посмело открыться ее взору — ни что иное, как иллюзия. Что это за раны, папа? Почему твои локти в синяках? Что такое ты с собой вытворяешь? — не понимает, отчего пугается и беспокоится лишь сильнее, а он остается неизменным. Непокоренным. Непоколебимым. Молчаливым. У папы было два лица: обжигающий огонь и столь устрашающий лед. Он касается шахмат, делая свой ход так самодовольно первым, что, должно было оскорбить, но Азула довольствуется его общество так мнительно, так нежно, не смея заговорить первой. И вот он поглядывает на все подряд, медленно останавливаясь на Азуле, после чего она выставляет собственную фигуру вперед, немного теряясь в происходящем. А отец касается столь муторно и небрежно собственной брови, начиная задумчиво теребить. Он не забыл… он ничего не забыл. Он все прекрасно знал и помнил — именно потому она здесь. Именно потому он одаривает ее свои томным взглядом, столь горделиво не произнося ни слова, словно все фразы вставали у него комом. Он не ругал, не отчитывал и не угрожал, но под его проницательным взором она была словно нагой, полностью открытой. Его пальцы зажимают самую грозную и великолепную фигуру, не отрываясь от ее лица, он ведет на одной интуиции, сметая ее фигуры, подпирая беззащитного короля.

      — Мат, — он выглядел настолько степенным, настолько спокойным, будто его и вовсе не волновала эта партия. Азула растерялась, чувствуя себя в капкане не только отцовского ферзя, а еще и тех воспоминаний, что холодом облили ее с головы до ног. Ведь когда-то перед ней столь же очевидно и столь же строго сидел выигрывающий Азулон. И вот его уже давно нет, а проигрывать все также неприятно, но как бы она не пыталась, как не старалась — мысли разлетались, словно пуганные птицы. Азула расстроилась, — что не ускользает от его всеобъемлющего внимания, казалось, он вел внутренний монолог, не открывая потаенных мыслей и чувств. Прямо сейчас он словно решал какую-то математическую задачу, результат которой помог бы узнать, что у Азулы внутри. Молча, не произнося ни единого звука, он возвращает все шахматы на места, давая дочери взять реванш, а она была так несобрана, так надломлена, так рассеяна и трепещуща. И она все с мольбой выжидала, что он спросит ее хоть о чем-нибудь, надеялась, что тот смелый и броский поступок не перечеркнул все то, что было когда-то между ними. А легкие наполняет терпкая спесь, не смея выдавить таких гнусных, но столь уместных слов извинения. И эти шахматы… — ее взгляд цепляется за то, что они были массивные и гранитные. Шахматы самого Азулона… — она смотрит за тем, как отец делает первый ход, столь безразлично облокачиваясь и на спинку кресла, и повиснув на собственном подлокотнике, столь открыто не скрывая всего того, что, казалось терзало и мучило его. Зачем же ты меня позвал, раз тебе так плохо? — чувствует вину во всем происходящем, не желая брать ответственность на себя.

      — Я выпустил того селянина, как его звали? — начал вдруг издалека, посматривая уклончиво в сторону, давая ей возможность сделать ход. — Шам? Шан? — кривит карикатурно брови, а у самого в голосе неускользающий сарказм, и тут его губ действительно касается легкая ужимка. — Тот что из деревни Такемицу… — наконец смотрит на нее, а у Азулы аж щеки румянцем загорелись, и все же она силится, делая очередной ход. Азула не обратила внимание на то, что хотел сказать этим отец, однако, ей стало так невыносимо приятно и тепло от мысли, что ее слова подействовали, что ему, вроде бы, не все равно. — Зуко навещал моего брата в тюрьме, — сталь в голосе и такая отчетливая то ли зависть, то ли ревность, или Азуле это столь рьяно почудилось? — Ты что-нибудь знаешь об этом? — он, кажется, спросил это, зная истинный ответ и, все же — понадеялся, отпуская в нее свой стремительный интерес, на что она лишь отрицательно мотнула головой, будто и вовсе не услышала вопроса. Их вялая шахматная партия, могло показаться, никому не интересна по-настоящему, но они продолжали тянуть. И вот Азула уже даже не обратила внимание на то, какими глупыми и несуразными стали папины ходы, она стремительно съедала его фигуру за фигурой, опустошая поле. И даже могло почудиться, что он этому искренне рад, ведь та рука, что подпирала его подбородок, ложась на губы, скрывала то, с каким наслаждением и теплом он улыбался, пряча отчаянное удовлетворение, особенно, когда ее ферзь подпирает его обезоруженного короля и она самодовольно выносит вердикт:

      — Мат! — а она почти затряслась от воодушевления и той огненной ярости, что ликованием заструилась в ее глазах, стоило ему ей так разгромно проиграть. Как странно… — призадумалась, — а ведь он не сжадничал ей победу. И стоило ему проиграть, как она с особым садизмом готова танцевать на его костях, горстями сжимая съеденные фигуры, а он столь вероломно смотрит на нее и не скрывает такого хамского смешка, что был сродни, разве что с острому удовлетворению. — Ты поддался мне? — моментально все понимает, приподнимая в негодовании бровь, готовая наброситься, выпуская длинные острые ногти.

      — Да… в смысле — нет… — он говорил безэмоционально, но тем ужаснее звучали его слова, словно он пригласил ее для того, чтобы вероломно втоптать в грязь. И Азула уже затряслась от злости, а на лице застыл ужас, неспособный вырваться наружу, отчего она протягивает пальцы, сталкивая столь претенциозно и необдуманно все шахматы, что ровными колоннами восседали на поле. Они с грохотом валятся, раскатываясь по всему кабинету. Звенящий долгий шум, с которым они разбредаются по углам, и лишь Азула, что не сдерживает импульсивного огорчения, — к которому с тихим любопытством присматривался Озай. Он был столь вероломно невозмутим, что от его сильнейшей уверенности в себе она даже истомно с наслаждением вздохнула, ощущая практически кожей то, насколько сильно он был готов не давать ее в обиду.

      — Зачем ты это сделал? — а ее переполняет то разочарование, что все еще не могло найти своего логического завершения, загнездившись неукротимым огнедышащим драконом, ведь она все знала и понимала: что он спит с ее служанками, что он столь некрасиво отдавал свое предпочтение на недавнем выступлении — какой-то Тай Ли!

      — Я не знаю… — он поджимает губы, столь ребячески потворствуя ее буйному порыву отчитывать его вдоль и поперек, что, казалось, это стирало любые существующие границы. Он был непривычно спокоен, словно папа — не папа, а кто-то чужой. С ним однозначно происходит что-то необъяснимое и странное, но она продолжает безотрывно на него таращиться, распаляясь к отцу неукротимой истерикой, от которой ей хотелось вышвырнуть все эти склянки и книги, что скрадывали его кабинет, а он так и остался непоколебим, сдержан. Она продолжала неразрывной трепещущей нитью, которой, казалось, он связывал ее по рукам и ногам, ощущать его волевую собранность и титанический контроль над всей ситуацией.

      — Ты отдаешь мне свои победы, зачем? — злится, не понимает, желает расплакаться, но с особым усилием сдерживается, все больше и больше ранясь о его явное практически безразличие.

      — Не знаю… — от ее вопроса ему стало резко не по себе, но он старается это скрыть, но его выдавал излишне серьёзный и даже немного опасный взор, от которого Азуле захотелось съежиться. — Наверное, хочу поделиться с тобой… — он задумчиво и столь потеряно это сказал, словно растворяясь этими признаниями в самом себе, отчаянно замыкаясь, он провел пальцем по губам, не смотря никуда и ни на кого, будто ныряя в пустоту.

      — Почему? — а она не отстает и продолжает так отчаянно впиваться в его раздутое эго нервными острыми когтями, проделывая глубокие дырки, цепляясь так точно — в слабости и моменты отчаяния. Он с трудом выносил ее общество, посматривая не столько в нее, сколько куда-то сквозь, умиротворяясь просто от одного осознания ее общества, которое столь внезапно начало его уже не радовать, а гурьбою — тяготить.

      — Мне не жалко… — выносит вердикт будто бы не сколько ей, а, скорее, самому себе, столь погано не замечая и игнорируя то, насколько сильно она колышется и практически готова забиться в агонии с его присутствием. А он остался холодным, невыносимо черствым и потерянным, а на его глазах ровной пеленой полегла грусть, ведь, казалось, настал тот момент, когда Озай не знал ответа на поставленный вопрос. Казалось, он не способен решить именно эту задачу, чураясь не сколько забот и хлопот, что доставляла Азула, а скорее тех эмоций и воспоминаний, что возрождались рядом с нею. Она словно вечное напоминание о том кто он и как всего добился. Сидит перед ним и столь откровенно блестит яркими, броско накрашенными глазами, а ведь с ее присутствием он все больше уходил в то чувство, что он лишь ничтожный младший сын, которого обливали помоями при собственном ребенке… и тогда он ведь так и не смог заступиться… ни за себя, ни за Азулу, ни за свою жену — все полегло поленьями, догорая как спичка.

      — Только мне? Или всем подряд? — а она назойливо не отстает, раскачивая его терпение как тоненькое неустойчивое деревце, словно надеясь и выжимая последние капли выдержки, столь откровенно вынуждая сорваться на крик и уподобиться ей самой — безрассудно сжечь и разбросать все вещи, дать забвению и безумию взять верх над разумом, от которого он столь устрашающе страдает. И чем больше дней Озай открывает с неспешным утром глаза — тем сильнее нарастал непобедимый страх, что он закончит столь же прискорбно, как закончил и сам Азулон… и все из-за тебя, дочь… — возвращает взгляду живость, не желая думать о том, что Азула его предаст и размажет при любой возможности, так сладострастно вытирая ноги. Он старался справиться с этим нескончаемым ощущением тревоги, что топким болотом утягивало все глубже и дальше, а те раны, что еще кровили на его нежном предплечье — острой болью разрезали сознание.

      — Слишком много вопросов, Азула! — не выдержал, выплеснув ярость столь стремительно, как срывается тетива с пальцев лучника. Его ладонь властно и категорично касается каменной столешницы и раздается оглушающий звон, до такой степени сильный удар, что в голове задребезжало и Азула в немом шоке застыла, все же роняя столь нежно — пару слезинок, на что Озай взглянул с молчаливым равнодушием, тотчас же отворачиваясь, словно корчась под ее видом от сильнейшего, колющего иглой — чувства вины, которое с годами он все меньше и меньше мог контролировать. На время забывать — да, но не купировать — нет.

      — Я знаю, что ты спишь с моими служанками! — выкрикнула столь жалобно, столь дерзко, что Озай, набирая в легкие как можно больше воздуха, силясь с тем гневом, что кометой подрывался в нем, желая распалить все на своем пути, он степенно и очень монотонно оборачивается, приподнимая вопросительно бровь, столь язвительно не произнося ни звука, желая загнать Азулу в угол. Загнать в угол собственным высокомерием и самонадеянностью. И у него это получается. Она злится, а та слеза, что скатилась по ее бледной щеке — не осталась последней, с нее словно градом, полились все невысказанные признания в пылкой неразделенной любви. Она хныкала и утопала в своем любовном горе, а он продолжал коситься на нее, теряясь в происходящем. — Ты был столь поглощен выступлением Тай Ли! — повысила на него голос, а сама с изумлением распахнула уста, внимая его недовольству, но он остается молчалив и неподвижен и она не знает о чем думает папа и какие мысли преследуют его в настоящем, отчего ей становится еще невыносимей. Меня преследует Синяя Маска, папа! — кричат ее страхи, а она так и не находит смелости предъявить претензию. Меня изнасиловали, пап! — ее мысли в бешенстве роятся, глаза не унимаются — она все молча со всхлипами плачет, а он продолжает с прищуром пристально рассматривать, будто бы зная, что все это еще не конец. Будто он знал то, о чем она с таким всплеском отчаяния молчит и страдает, но он и бровью не повел, плотно и самодовольно сжимая губы. — Я чувствую себя ничтожеством! — признается ему, сменяя гнев на милость, становясь такой чувственной и ранимой, словно она та маленькая девочка, которую без конца обижает весь мир. — Тебе нравится Тай Ли? — встает со своего места, с грохотом отодвигая стул, не внимая тому, что, кажется, отец и вовсе абстрагировался от ее гулкой печали. — Отвечай! — он с усмешкой поджимает губы, не в силах налюбоваться ею, находя ее своим самым лучшим произведением искусства. Наверное, будь он другим человеком, он бы столь ярко и незабываемо коснулся ее, столь уморительно купаясь в ее слезах, беззаботно разделяя ее горе, с наваждением утешая. Но он остался неподвижен, продолжая уперто и равнодушно внимать ее страданиям, в которых у нее уже заметно растеклась тушь. И ему казалось, что в столь кричащем амплуа она еще лучше собственной матери. Азула — это неоспоримый шедевр, который они с Урсой сотворили исключительно случайно. Ненамеренно. Ведь Озай совершенно точно не хотел больше детей, но она все равно его не послушала. Их мать миловидно улыбалась и делала вид, что ей не безразлично его мнение, во всем столь подозрительно смиренно соглашаясь, чтобы потом огорошить новостью, что у них будет второй ребенок! — на лице Озая проступила злоба, обида, разочарование. Он посчитал поступок жены предательским и коварным. И ему было никак не понять собственную жену: ну зачем? Зачем тебе эти дети? — он обхватывает пальцами тяжелый помутненный лоб, кажется, чувствуя, что ему все сложнее и сложнее с ними справиться. С ними обоими.

      — Отвечай! — а она продолжала вести себя словно его, сгорающая от ревности, жена. — Я видела, как ты на нее смотрел… — он тяжко вздыхает, начиная столь неохотно копаться в себе. Может быть, Азулоново проклятье завладело ею? — он проникается к ней нежными чувствами, которые тотчас же продавливает, не позволяя себе и лишней эмоции в сторону дочери, находя это неправильным. Она приносила ему столько же радости, сколько и горя, но он не собирался себе в этом признаваться, ведь когда он смотрел на нее, ведь когда он осознавал, что она — его, — ему становилось так тепло и приятно.

      — На кого?.. — устало впивается подушечками пальцев в веки, начиная утомленно потирать, кажется, и вовсе теряя нить повествования, засматриваясь на ее невероятное представление. Его губы украшает улыбка, он смотрит снизу вверх, пока она столь запоминающееся и смело распиналась. — О чем ты говоришь?.. — он выдыхает весь тот тяжкий груз, что полег камнем. Он откровенно посмеивается над ней, а она злится и расстраивается еще больше. Ну хоть больше не плачет, — продолжает ухмыляться, вглядываясь в то, с каким жаром она преследует его, словно помешалась. Даже не верится, — помотал утомленно головой, глумится, прикрывая измученно лицо ладонью. Азула вдруг резко остановилась, чувствуя себя так глупо, так неправильно, словно осознавая, что только что сделала… что только что сказала…

      — О Тай Ли… — замешкалась, опустив глаза, пока он продолжал жеманно высмеивать, лукаво оскалившись.

      — О духи небесные, с кем я связался?! Ты сведешь меня в могилу! — а он продолжает с издевкой поглядывать, давая Азуле понять, что, скорее всего, он был готов к подобному исходу, ведь, все же, пригласил ее он, а не наоборот. — Какая Тай Ли? Какое выступление? — мотает головой, а она застывает с недоумением, распахнув в немом вопросе губы, в момент теряя весь нападающий пыл. — Я не понимаю, о чем ты говоришь… — продолжает с издевкой коситься. — Не понимаю суть твоих претензий. Что ты себе навыдумывала? — ставит точку в этом вопросе, моментально осаждая и остужая ее бурный порыв. — Прекрати сочинять всякий бред, — мотает утвердительно головой, а от его ровного и уверенного тона ее тело аж в мурашках зашлось. — Прекрати верить в это! — ставит твердую точку, сбивая налет истерики полностью, заглядывая в ее столь измученные отчаянием глаза так по-взрослому, так твердо.

      — Но я же… — хочет начать оправдываться. — Но вот служанки сказали… — с растерянностью часто моргает, округляя глаза, чувствуя, с каким облегчением ей удается сделать каждый новый вдох. Неужели она и вправду все это нафантазировала, ослепленная ревностью? — ненавидит себя за столь громкий и резвый выпад.

      — Хватит! — приподнимает в повелительном жесте руку, перебивая, и на корню пресекая этот поток неслыханной дерзости, что уже начинал переходить все границы. Маленькая слишком, чтобы рассуждать о таком. Не доросла еще, чтобы лезть в дела взрослых. Статусом не уродилась, чтобы отчитывать самого короля, обвиняя столь распутно чуть ли не в измене! — Твое общество начинает тяготить меня! — этой фразой он насквозь пронзает ее душу и сердце, заставляя раскаяться в той неслыханной наглости, что неостановимым потоком лилась из ее рта.

      — Пап, можно мы поставим стражу возле моих покоев? — начинает безрассудно давить на жалость, посматривая за его реакцией. А он всмотрелся в нее так, словно она ума лишившийся Азулон. — И прямо на балконе? — облизывает губу, с ужасом представляя, как кто-то в ночи пролезает в ее покои, делая это каждую ночь.

      — Это еще зачем? — с недоверчивым прищуром смотрит, уже опасаясь того, что могло на такое сподвигнуть. — Ты что-то слышишь и видишь? — этот вопрос прозвучал столь явно, столь презрительно, что она сразу понимает, к чему папа клонит. Я не сумасшедшая! — присаживается возле его ног, беря за руку, покорно целуя в самые костяшки, с особой любовью и верностью прижимаясь лбом к его пальцам.

      — Ты любишь меня? — смотрит на него, а ее глаза преданностью сверкают как два самоцвета, и она — хоть убей, но не хотела верить, что папа мог быть замешан в преступлениях Синей Маски. Ты ведь не такой, правда? — она поглощающе и откровенно смотрит, а он загадочно рассматривает в ответ, так претенциозно вздыхая, закатывая в своей отъявленной манере глаза, — ни разу не удовлетворяя. — Скажи! — настаивает, впиваясь в его пальцы своими. — Ты любишь меня? — его лицо нахмурилось, напряглось, он отвернулся, с явным пренебрежением выдергивая собственные пальцы из-под ее влажных и липких. — Ну хоть немного, ну хоть самую малость?! — взмолилась, и Озай все никак не мог отделаться от чувства, что его вопрошает восьмилетний ребенок.

      — Азула! — резко встает со своего места, столь снисходительно обходя, выскальзывая из-под ее терпких удушливых объятий, нанося ей такую глубокую открытую рану. И чем дольше эта рана кровоточила — тем сильнее это ее угнетало и заставляло где-то на задворках — ощутить все наслаждение от той боли, которую он ей каждый раз дарил. — Выметайся отсюда! — его голос был бархатным, пылким, с какими-то стальными нотками, отчего тон казался магнетическим, манящим. Она чуть всхлипнула от жаркой истомы, что брала до боли резко, грубо и невыносимо приятно. Все так непростительно было оголено перед ним: ее тоска, ее зависимость, ее мольба, ее страх. — Ты доведешь меня, что я отошлю тебя в Царство Земли! Займешь свое место на престоле, может быть тогда у тебя не будет времени на ерунду?

      Ерунду?! — Азула с непередаваемым ужасом смотрела на то, как он отзывался о ее ранимой глубокой любви. Голос отца лишь слегла подрагивал в раздражении, но был ровным и невозмутимым. Она не видела его лица, но когда он обернулся, он виделся ей сильным, пусть и себе на уме. Заботливым, пусть и на первый взгляд — холодным. Но как бы он не старался, но он ее лишь донимал. Нервировал. Унижал! Ее пугающий немой взгляд был равносилен слезам и крику. Она сжимала от досады кулаки, так неделикатно распластавшись по его столешнице, ранимо склоняя голову, стараясь подражать собственному отцу в победоносной выдержке. Но у нее не получалось, ведь день ото дня все казалось, что он не любит ее больше предыдущего, что папа бросил ее на произвол судьбы. Ну как так?! — она впивается пальцами в корни волос, стараясь успокоиться, легкими поглаживаниями массажируя, а слезы ринулись сами, и вот она всхлипывает, пока он посматривал с пылкой гордыней — сверху вниз. И только духам было известно, о чем он думал в этот самый момент, что испытывал и чувствовал.

      — Я не хочу в Царство Земли, — хрипловато продолжила нагло канючить, а он со смешком хмыкнул. Она явно заставила его улыбнуться, отчего ей было так непонятно: то ли приятно, то ли противно. — Я хочу быть с тобой, — признается, смотрит в его гордую спину, а он и не шелохнулся. Это звучало как очередное признание в пылкой любви, на которое он даже не обернулся. Казалось, что отец и вовсе перестал дышать, слышать, ощущать.

      — Собирай вещи и уезжай, — медленно и пугающе обернулся, а на его лице она видела жутковатую усмешку, что исказила все лицо. И Азула с ужасом отпрянула, не веря в истинность папиных слов! Может быть ей показалось? Это маска! На самом деле он не такой! — не верит, все еще отталкиваясь от собственных чувств и ощущений.

      — Ты изгоняешь меня? — ее голос стал тихим, ослабшим. Плакать уже не осталось и сил, она лишь с неверия спрятала лицо, опускаясь столь низко, что уперлась лбом в отцову столешницу. А он взирал на это всё: непроницаемо, свысока, наверное, в глубине души наслаждаясь той чувственностью, на которую она способна. И ведь Озай и корил и жалел себя, понимая, что она такая лишь по его вине, но ничего сделать уже было невозможно!

      — Забирай своего брата, подруг. И едьте на Угольный Остров, — забирай свои шмотки — проваливай! — именно так для нее прозвучали его мягкие слова, и ведь она поглядела на него с недоумением и страстью, тогда как он остался окрыленным чем-то другим. И она все гадала: чем же? Чем? Что ты скрываешь, папа?! И ей все не осознать, что своим поведением, что своим присутствием, она каждый раз разбивала его вдребезги. Он старался опираться на что-то более существенное, чем простая любовь и романтика, он даже закрывал глаза на то слезливое прошлое, что красной нитью связывало их обоих. Но кто-то из них в данную минуту должен быть сильнее. Должен показать пример. Быть опорой и направить в другой путь, а не погрязнуть, как хочется Азуле — в безумстве и пылкой анархии, — Озай отрицательно мотает головой, наблюдая свое отчужденное напряженное выражение в отражении оконного стекла.

      — Мы едем в поместье? — она смотрит на него и улыбается.

      — Нет. Даже и близко не подходи туда, — злость и отчаяние в голосе, что заставляет Азулу ощериться, выпрямиться и смотреть непримиримо и дерзко — ему в спину. — Погостишь у Ло и Ли.

      Дротик Синей Маски! — распахнулись ее веки. А я все равно приду в поместье! — злорадствует ему в спину, а ведь он это чувствует, столь учтиво обернувшись, словно проткнутый острием ее несогласия. И он смотрит с мягкой смеющейся улыбкой, вовсе и не собираясь даже в помыслах — останавливать.

      — Ютиться у старух? Что может быть отвратнее, особенно, когда у нас есть собственное поместье?! — она желает вцепиться ему в грудь, будто кошка, раздирая до костей, столь жестоко поглядывая. Ее поволока, что накрыла грустные глаза — делала ее еще более выразительной, запоминающейся, красивой. И он ловит себя на этих мыслях, продолжая столь странно — улыбаться, а она в беспамятстве глядит на него, а ее грудь вздымается сильнее, ведь на нее накатило потопляющее в ледяной воде чувство дежавю. Словно нечто подобное она уже видела. Словно нечего подобное она уже испытывала… — ее лицо искажает непонимание и озадаченность, тогда как Озай остаётся непоколебим. Она думала, что сейчас отец сорвется, как разъяренная собака с цепи и вцепится ей в глотку, прокусит и прикончит, потому что ненавидит…

      — Это всего на пару дней, — а он поразил ее своей учтивостью, размеренностью и уверенностью. Она заслушалась его голосом, с какой-то нежной тоской понимая, что им пришла пора вновь расстаться. Он отрывал ее от себя, да столь насильно, столь впопыхах, что оставлял на них обоих глубокие болезненные раны. — Мне нужно переговорить со своими министрами. Ты будешь мне мешать, — последней фразой задевает ей гордыню, что она аж разозлилась, готовая бежать хоть на край света — лишь бы от этих слов подальше!

      — Хорошо, — нехотя соглашается, на самом деле в душе радуясь, ведь она довела его. И стоит голодному взгляду пройтись по всем его вещам на столе, как она с волнением останавливается на прираскрытом пенале для очков. Это очешник Азулона! — мгновенно вспоминает, отчего ей становится не по себе. Отец не носит очки. Отец вообще не жалуется на зрение, но тогда зачем? — недоверчивый взгляд на него, а он продолжает столь необъяснимо и долго всматриваться в нее, рождая в ее душе приятное теплое чувство, с которого она еще чуть-чуть — и готова забиться в конвульсиях. Она касается рукой всех его документов, опрокидывая с таким невинным видом, на что Озай возмутился, но ничего не сказал.

      — Ой! Прости! — замешкалась, когда послышался предсказуемый грохот. А ведь она смотрела лишь на него, лишь в его глаза. Безотрывно. — Я все подниму! — обезоруживающий и мнимый голос, на который он ничего не ответил, хотя, казалось: он либо все понял, либо просто устал церемониться. Он терял не только время в ее обществе, но, как будто, и жизнь. Она была кровопийца, а у него с каждым годом все меньше и меньше крови…

      Азула опустилась на корточки, полностью исчезая из виду, начиная все осторожно и аккуратно поднимать, и как только пальцы достигли очешника Азулона, Азулу аж передернуло. С мгновение поразмыслив, она все же берет его, бесшумно приоткрывает. Ее глаза с недоумением сощурились, брови от недовольства и напряжения сомкнулись. Что это?! Зачем это отцу?! — ее затрясло в нетерпении понять: что же происходит? Тонкие, длинные, наполненные кислотно-зеленой жидкостью, да такой, что казалось, будто она светится, — стеклянные шприцы… ей хочется вытащить один, но, вроде бы, она уже слишком долго мешкается. Как странно, что папа не вспылил, ведь я могла их разбить… — приподнимается, возвращая все вещи незаметно на место. А он уже обернулся, уже смотрит, и, вроде бы, ничего столь подозрительного не замечает. И вот уже она сменила гнев на милость. Гнев на страх. На жалость. Что же я буду делать без папы? А если папа умрет? Что со мной станет? — делает к нему шаг, но останавливается, ведь он жестом не дает двинуться дальше, ставя между ней и собой невидимую преграду. Она не смеет задать ему ни один вопрос, но ей становится не менее страшно, стоит только на миг представить, что папы больше нет…

*      *      *

      — Прости меня, — смотрит с таким необычайным приливом нежности, что даже, кажется, самая крепкая сталь бы расплавилась. Мэй украдкой кивает, прикрывая громоздким рукавом смущение, желая отвернуться, а Зуко столь рьяно требует ее внимания, заглядывая так притязательно — в глаза. И вот, солнце уже вовсю озаряет живописный каньон, над которым летают грозные птицы, покрикивая, словно чайки над неумолимым морем. — Я был чудовищно неправ, — он сжимает ее ладонь, а Мэй теряется и, вот, вроде бы, вся пылкая обида и злость в мгновении ока улетучилась, оставляя после себя лишь любовную лихорадку, которой она поддается столь рьяно и необдуманно. И она уже готова была простить ему все, ведь Зуко оказался таким чудесным и прекрасным принцем, которого только могла рисовать самая смелая фантазия.

      — Не пойми неправильно, но я столь сильно переволновалась, как только ты оставил меня там — в одиночестве, а потом еще эта Тай Ли… — Мэй нервно отвернулась, закусив с досады губу.

      — Ну не стоит! — улыбнулся он. — Лучше подумай, чтобы ты сделала, стань женой Хозяина Огня, каким бы было твое первое желание? — он переводит все в неумелую шутку, но Мэй осталась довольна, а от одних мыслей о том, что ее мужем будет сам Хозяин Огня — она заливается краской, все без конца пряча от Зуко взор, находя подобный разговор вульгарным.

      — Наверное… — она опустила взгляд, а он мог наблюдать ее густые ресницы. — Я бы захотела подарить своему Хозяину Огня наследников… — это признание застыло на мгновение в воздухе, Зуко, казалось, был растерян больше нее. Из его глаз пропал былой пыл, он словно разочаровался, окуная взгляд в простирающиеся и умиротворяющие мысли просторы, с неким горем прокручивая сказанное Мэй вновь и вновь. — Что-то не так?.. — Мэй приблизилась, касаясь его щеки, оборачивая его лицом к себе, а он упорно опускает глаза, стараясь не сталкиваться.

      — Если честно… — он деланно увернулся, вынуждая Мэй касаться его рьяно и стервозно, без конца возвращая его внимание.

      — Скажи мне! — твердый несгибаемый приказ, под которым он расплылся в столь знойной улыбке, что она перебивала сияние солнца.

      — Такое нельзя говорить… — продолжает напускно увиливать, лишь заставляя Мэй вспыхнуть от любопытства.

      — Тебе можно все! Любой твой каприз, любое желание — закон, — с поклоном обратилась к нему, словно умоляя недосказанность исчезнуть из разговора.

      — Я терпеть не могу детей! — сказал это столь громко и весело, что казалось — это нелепая шутка. Мэй с неверия расхохоталась, плывя с Зуко по волнам непринужденного веселья. Но стоило его лицу измениться и стать столь серьезным, что Мэй вдруг в своих мыслях запнулась, резко меняясь.

      — А ведь ты не поверишь, но я тоже! — всплеснула она руками, и на лице Зуко вновь воссияла радость и они расхохотались столь злобно и непринужденно, что казалось — они счастливы в обществе друг друга. — Мой брат — сущее зло, — скрестила она руки на груди.

      — Ты никогда не хотела от него избавиться? — приподнимает столь неприлично бровь, делая голос испытывающим и соблазнительным, толкая Мэй в пропасть откровений.

      — Хочешь честно? — она для виду оглянулась по сторонам, делая голос чуть тише.

      — Я весь во внимании! — резво поддержал, находя общество Мэй легким и непринужденным. Рядом с ней он не ощущал себя пустым местом, наоборот — она дарила ему невероятное неоспоримое ощущение превосходства, ведь она столь безусловно заглядывала ему в рот, готовая согласиться практически с любой глупостью, которую он скажет.

      — Когда Том-Том только родился и мы с мамой отправились погостить к ее подруге на Угольный Остров, то я увидела коляску, в которой барахтался Том-Том. Было безлюдно, это был задний двор, что пригорком спускался в самый низ, практически к океаническим скалам, — когда она говорила, ее душа и сердце раскрывались и он наблюдал за ней не без толики упоения, словно она терпкая и обжигающая холодом река, что покроет его бешеное пламя, заставляя утихнуть. — Мама могла оставить Том-Тома на заднем дворе, заваривая чай в гостиной, болтая с подругой часами, а мой брат, тем временем столь незаметно — гулял. Маме было откровенно лень выгуливать ребенка. И тогда я остановилась возле этой коляски, всматриваясь в распахнутые глаза брата… — Мэй запнулась, а Зуко готов был слушать ее без остановки, он поглощал каждое слово, что она изрекала. — Мои руки потянулись с таким ужасным необъяснимым желанием столкнуть эту коляску, я уже вытянула наготове пальцы, в какой-то момент представляя, как катится эта коляска с ничего не ведающим Том-Томом. Достигая скал — переворачивается, и он кричит в истерике, зовет на помощь, но его никто не слышит — даже родная мать… — когда Мэй говорила это, она заходилась то ли в скорби, то ли в наслаждении, не зная, как описать то состояние, которое ею овладевало. — А потом сметающая волна накрывает его и уносит на самое дно вместе с коляской, — Зуко слушал не перебивая, не лишая себя удовольствия отрисовать каждую сцену в своей голове.

      — И что тебя остановило? — покоряет ее своей бестактной смелостью в столь щепетильном и аморальном вопросе. — Неужели испугалась? — высит подбородок злостно, почти как сам Хозяин Огня, на глазах рождая разочарованность трусостью и несостоятельностью Мэй.

      — Я… — она тяжко вздыхает, смотрит на собственные пальцы. — Не успела, — это было сказано со скорбью и каким-то неверием. Она помотала в отчаянии головой, переполняясь волнением, ведь еще никому до принца Зуко она не ведала столь чудовищной тайны. — Мама пришла раньше, позвала пить чай, схватила Том-Тома и унесла в дом, а я потом долго стояла и вслушивалась в шуршание волн, и мне казалось, что вода высмеивает меня за мою нерешительность… — она так и не соизволила поднять глаз, пребывая в неком ступоре. Он не спускал с нее волной взбесившегося интереса, а она столь очаровательно пала ему на плечо, приобнимая, на что Зуко, казалось, и вовсе никак не отреагировал, словно Мэй даже не коснулась его. Он устремился в пыхтящее ослепительное солнце, что не укрылось от внимания Мэй, и тогда она добавила: — Ненавижу оранжевый цвет! — это прозвучало так депрессивно, так капризно, что не могло не рассмешить, а от его звонкого голоса, Мэй заулыбалась столь расслабленно и умиротворенно, что на какую-то ярчайшую секунду ей почудилось, будто она счастлива. Она уже во всех красках, прикрывая измученные веки, представляла, как надевает свадебное платье, как идет под венец с самим Хозяином Огня, что их запястья обвязывают красными нитями, и на них смотрит не только весь храм, но и вся страна. А затем украшения, подданные, новый статус Принцессы Страны Огня, который будет сравним разве что с титулом самой Азулы… — и когда Мэй думала об этом, то она расплывалась в мягкой безмятежной улыбке, меланхолично вздыхая.

      — Ты прекрасна, когда ненавидишь весь мир, — не сводит глаз с оранжевого неба, чувствуя наконец то замечательное чувство успокоения, ведь он с легким сердцем мог внимать шуму ветра и крикам птиц, не боясь, что этот устрашающий голос из самых низин пробьется через сознание, очерняя и так столь прекрасный день. Глупышка-Мэй прибежала по первому же зову, который отправил кроткой запиской Зуко, приглашая на безобидную прогулку, встречая столь романтично приветливое солнце. И, казалось, он готов весь день провести за этим зрелищем, лишь бы вот так в безмятежии по течению плыть — все дальше и дальше от столь пугающего маниакального голоса.

      — Я и тебя иногда ненавижу, — она сказала это не без доли юмора, на самом деле тая не забытые чувства, что она была вынуждена ощутить, стоило Зуко столь распутно и своенравно бороздить руками по телу Тай Ли, укутывая ту в свои королевские беспечные объятия. Груз той боли отпечатывался в ее глазах, но она совершенно точно не желала об этом думать.

      — Я тебя тоже ненавижу, — он сказал это столь мило и приветливо, что Мэй посчитала это признанием в любви, наслаждаясь тем умиротворением и блаженством, что рисовались на его лице. И Мэй искренне верила, что такие чувства способна подарить своему принцу лишь она. Ни Тай Ли, ни Азула — ни кто либо еще, кроме нее одной. Своим неоспоримым присутствием он доказывал важность Мэй, отчего ей становилось необъяснимо приятно.

      — Зуко, можно тебя на пару слов? — она была словно гром среди ясного неба, и Зуко было уже сцепился с Мэй в неуверенном чопорном поцелуе, как из-за холмов показалась невозмутимая статная фигура Азулы, что разрезала их укромную тайную вечерю, словно неизвестный с острейшим кинжалом в руке. Она остановилась так нарочито близко, без стеснения сверля брата взглядом и за ее уничижительной улыбкой, которой она старалась придать элегантности — крылась самая настоящая злость. Мэй тотчас же дернулась, хотя напускное спокойствие Зуко позволяло ей сопротивляться принцессе и ее прихотям куда охотнее. Он ощутил, с каким наваждением Мэй сжала его пальцы, почти ощерившись от вида его сестры, на что он лишь невозмутимо втянул щеки, уже предугадывая, зачем же Азула явилась, словно призванный из самых низов — злобный дух. В ее взгляде не читалось ничего хорошего или обнадеживающего, на что принц лишь украдкой усмехнулся, выжидая увидеть в Азуле плоды цветущей через край — ревности.

      — Ты не видишь, что мы заняты? — отрезвляюще дает ей хлесткую пощечину, демонстративно повернувшись к Мэй, припадая к ее губам дерзким поцелуем. Он спиной ощущал тот гнев, что вскипал в ней гейзером, ему казалось, что скрип ее недовольных зубов раздался на всю Кальдеру. Она закатила беспечно глаза, муторно выдыхая, стараясь сделать вид, что их общество тяготит ее не меньше. Но у нее, отнюдь, плохо получалось…

      — О, Мэй, Тай Ли нужна твоя помощь… — Азула, словно на шахматном поле — убирает самую слабую фигуру, с таким презрением вглядываясь в подругу, стараясь сделать голос более непринужденным. И Зуко уже глумится над тем, как между ними метались искры. — Она распутывает волосы, — какая недальновидная ложь, но Азула сказала это с такой неоспоримой уверенностью, что Мэй, обращая свой вопрошающий взор к Зуко, и, понимая, что он сам поглощен безвольно только собственной сестрой — сдается, очевидно — без боя, начиная отстраняться и послушно приподниматься, унизительно согнанная с пригретого места.

      — Звучит очень серьезно, — она шутливо подмечает, не в силах противостоять самодурству Азулы, и только сейчас Зуко узрел в Мэй беснующийся страх, видимо, именно этот страх не позволил ей когда-то избавиться от Том-Тома, — подмечает в ее движениях излишнюю скованность, что не могло не заставить разочароваться. Она такая же слабачка, как и все… — презрительно смотрит Мэй вслед, ощущая нарастающий безумным неукротимым огнем накал. И стоило Мэй сгинуть вовсе, как Азула, словно разъяренная тигрица — бросается на Зуко, и ему уже кажется, что он слышит свирепый рык, с которым она готова впиваться в его податливость и трусость зубами, впивая его королевскую кровь. Он недовольно поджимает губы, столь отчаянно отворачиваясь, не в силах смотреть на нее без задней мысли, все еще ненавидя за то, что в ее присутствии он ощущал себя глупым ничтожеством. Пылью под ее сапогами.

      — Я тут слышала, что ты навещал своего дядю-изменника в тюремной башне? — размыкаются ее выразительные губы, а голос преисполнен заботливой хитрости, а этот масляный взгляд, которым, кажется, она пожирала на живую, доставляя пылкое чувство стыда. Зуко насупился, оборонительно вперивая в нее свое ярчайшее недовольство и раздражение, на что она столь дерзко его проигнорировала. Его мысли заметались, словно это знание — вовсе не то, зачем она пришла. Она словно жнец, что идет по его пятам, стараясь в один прекрасный момент — испить его душу. До дна. Собирая языком стекающие остатки.

      — Это охранник тебе сказал? — ядовитый и нервный тон, на что она остается довольной, ни разу не меняясь в выражении, однако, он был уверен — она ликует.

      — Нет! Ты сказал — только что! — она с особым садизмом подлавливает его, выворачивая ситуацию, оставляя его побежденным, закапывая под грудой виновности и разочарования, с которым он уже не мог справиться, распластавшись под ней, словно калека.

      — Хорошо, ты теперь все знаешь, что тебе нужно, Азула? — гневается, зажимается, все еще столь унизительно взирая на нее снизу вверх. А она только этого и ждет — чтобы он постыдно дал заднюю, признавая ее богоподобное превосходство, и лишь только когда она получает это, видя, что столь явно загнала его в угол — она сникает, будто бы шторм в одночасье, что обращается в переливающийся штиль.

      — Что, решил заглянуть в зоопарк покормить животное? — легкая тень лукавства, которая, кажется, не смоется уже ничем и никогда. И вот Зуко уже в ее присутствии задергался, нервно заиграв желваками, столь унизительно ничего не ответив. Он продолжал с выжиданием на нее таращиться, словно загнанный в угол.

      — Что тебе нужно? — не отступает, стараясь дать ей звонкий больно бьющий по самолюбию отпор, а она аж вся расцвела с его неуемного напора.

      — Вообще-то… ничего, хочешь верь, хочешь — нет, но я переживаю за тебя, — наглая ложь, которую она преподносит столь благородно. Ему становится до боли противно, особенно от того, что он не в силах отказать ей. Не в силах отказать самому себе, и ведь он смотрит на нее, как ее беспрекословный подчиненный, которым она играется и с наслаждением издевается. И в какой-то момент он не понимает, почему это причиняет ему столько же боли, сколько и кричащего наслаждения. — Если кто-нибудь узнает, что ты навещал дядю, то заподозрят заговор… — а она отчеканила последнюю фразу столь обманывающе-примирительно, подзывая его одним лишь только упрямым жестом, на что он, словно пробащенный — подчиняется без лишних слов, внимая ее прихотям, готовый в ту самую минуту сделать для нее все — и даже больше. В ее присутствии его скручивало неожиданное по силе чувство — борющиеся противоположности: огонь и лед, любовь и ненависть, горе и радость.

      — Ты пришла столь благородно за этим? — склоняет голову, продолжая упрямиться. А он все равно делает так, как она хочет — встает, с повинной приближаясь, отзываясь на ее зов, словно на выученную команду, которой никак нельзя пренебречь.

      — Ох, конечно же нет, — нежный убаюкивающий тон, она проводит рукой по его груди, в глазах не тая того наслаждения, что взыграло в ней горячей волной, на что он опасливо дернулся, словно от огня. И она с умопомрачительной ухмылкой дает ему уйти, радуясь, что он столь ничтожно остался в одиночестве. — Ко мне буквально недавно приходила Тай Ли, — Зуко аж всего скукожило, кажется, общество Азулы давалось ему слишком тяжело, он был в немой панике, стараясь это невозмутимо скрыть, отчего Азула переполнилась радостью, сияя на лице убийственным злорадством. — Пойдем, — приманивает, будто нерадивое строптивое существо, совершенно неосторожно ни каплей — не боясь, демонстративно и столь явно показывая, отчего Зуко берет несдержанная злость, что моментально воспламенилась. И когда он смотрел на нее вот так: честолюбиво, обижено, гневливо — она была готова на многое, только бы увидеть его страдания вновь, ведь он столь привлекательно — ничего не мог ей ответить, наверное, борясь с желанием вывалить на нее ушат необдуманной, ломающей жизнь — правды. Правды, от которой у нее подкосятся ноги и улыбка спадет с лощеного лица, разбиваясь. Бесповоротно. Жестоко. Люто. Зуко стискивает зубы, сдавливая резцами щеки до такой степени, пока та боль, которую он испытывал — не обернется приятным зудом. Она неспеша удалялась, отдаляя собственного брата от места, в котором он почти забылся, почти вернул себе нормальную жизнь.

      — Где ты была все это время? — Зуко поравнялся с ней, вызывающе толкнув плечом, очень грубо притираясь, на что она дает ему отпор, заливисто хихикнув, поджимая выразительно губы, умышленно убегая от ответа.

      — Я вижу, ты вообще и глаз не сомкнул, — манящий взгляд из-под ресниц, от которого по венам вспыхнуло безудержное пламя, что порождало только похоть и невероятную слабость. И вот, в фантазиях уже он с кощунственным вожделением прикладывался к ее шее, сжимая столь необдуманно пальцы и видел, с каким неистовством душит ее, выбивая из легких вздох боли. И ему казалось, что в таком виде она столь привлекательна, столь фактурна, что это не давало ему покоя. И вот что самое приятное, спустя минувшее в семейном гнездышке Тай Ли — Зуко больше не слышал навязчивый голос синей маски, будто в какой-то момент его попустила та абсолютная горячка, с которой он был готов терзать и терзать. Терзать и терзать, оставляя после себя приятное и легкое чувство опустошения.

      — Я спал просто чудесно, — вздергивается в раздражении его губа, а голос был скрипучим и нетерпимым.

      — Да… — раскинула она ладони, возвращая тону непринужденность, столь заманивающе обернувшись. Он видел в каждом ее взгляде, в каждом жесте — жесточайшее искушение. Соблазн, которым она мучила и низводила его выдержку практически до предела. И тут он вспомнил то никчемное существование, что влачил за территориями собственной страны, окруженный полчищами неверных. Он рыдал и страдал от того, насколько это все — не его участь, но неужели рядом с ней — это та жизнь, которую он разгоряченно воспевал, на самом деле готовый бежать еще дальше? Но только не в Царство Земли, ведь теперь даже неприступный Ба Синг Се был для него вражеским местом, где он всегда будет под надзором своей строптивой и неуправляемой сестры. — Вижу, ты преуспел в ухаживаниях за Мэй! — она вдруг резко остановилась, вцепилась в него взглядом, который кричал только лишь о том, сколь болезненно она сгорала от зыбучей ревности. Почему не я? — вот вопрос, что мучил ее, и он догадывался об этом, или же — просто наивно мечтал. Мечтал быть в ее мыслях. Хотел, чтобы она нуждалась в нем, даже согласный на то, чтобы она варварски и тиранично помыкала им, словно он ничто. Словно он лишь ее безмозглая воля. Всего какие-то секунды он смотрел на нее прежде, чем она занесла над ним угрожающе руку. Это было мгновение, настолько быстрое, словно скорость света, скорость молнии. И она приложилась к его щеке хлестким ударом. Последнее, что, казалось, с хлопком оглушило его на левое ухо — это то, с какой силой коснулись его щеки ее твердые узкие пальцы. Она ударила его с таким видом, будто бы он не ее брат, а несмышленый глупый ребенок, что только что посмел поставить свою жизнь безрассудно под смертельный удар. В ее глазах читалось волнение, свирепость и ярость, которую она выказывала лишь ядовитой ужимкой.

      — За что? — схватился за лицо, делая в поражении шаг назад, будто контуженный, чуть ли не завалившись наземь.

      — Ты будешь получать каждый раз. За каждый поцелуй с ней! — она была в бешенстве. Она ненавидела его за то, что его жизнь казалась ей лучше, легче и проще. И все потому, что он жалкий мужчина. Он нервно сглотнул, полностью теряя былой каверзный накал, оставаясь униженным и уничтоженным. Она словно опозорила его так, что ему уже никогда не отмыться от этого стыда и унижения, ведь именно от стыда и вины он мучился и тлел в ее тщеславном присутствии.

      — Я не твой парень! — взбесился, обиделся, убирая руку от поруганной щеки, а на коже выступили воспаление, краснота. — Я тебе ничего не должен! — сквозь зубы и боль процедил, испытывая бурю разноперых чувств, с которыми ему становилось все сложнее справляться.

      — Ты жалок! — выплюнула эту фразу ему в лицо, растирая, словно пыль под ногтями. — Ты ничтожество! — а она вошла в раж и не могла остановиться, испытывая поразительное удовольствие от его молчаливого и покорного вида. — Ты обязан ВСЕМ мне! — ставит свою фигуру в центр его существования, сверкнув искрящимися глазами, облизнув соблазнительно губу, чтобы следом — похабно и унизительно улыбнуться. — Ты забыл, кто поспособствовал твоему возвращению? — достает свой любимый козырь, с особым чувством не стесняясь столь вожделенно помыкать.

      — И что теперь? — вспылил, в мыслях готовый ударить ее чем-нибудь, да побольнее, от досады лишь сжимая кулаки. — Я не твой пес!

      — Нет! — всплеснула она руками, безжалостно рассмеявшись. — Ты — мой пес! И будешь им до тех пор, пока Я не выпущу тебя на свободу! Заруби это себе на носу, Зузу… — ее голос сник на угрожающий шепот, отчего у него мурашки прошлись по всей хребтине, а на затылке зашевелились волосы. И ведь столь прискорбно было то, что он воспылал к ней немереной страстью, желая любить ее столь порочно — еще сильнее, вместе с тем и задушить, дабы наблюдать ее посмертный бледный вид. И его бросало из огня в полымя, а он так и оставался в полном молчании, не понимая, что ему в этой жизни стоит сделать, дабы получить от нее суверенитет? Что ему сделать, дабы выбраться из-под ее настигающего абсолютного контроля, которым она поглощала с потрохами? И ведь он не мог отрицать, что его жизнь полностью зависит от нее, с этого понимания на его лице родилась жутковатая улыбка, ведь душа всколыхнулась от ощутимого понимания той близости, что связывала их обоих. Он истомно вздохнул, не зная, как побороть собственную помешанность, ведь чем сильнее она издевалась над ним — тем сильнее выражалось его влечение, которое он при всем желании — не мог победить. Он смотрел на нее с невероятным необъяснимым восхищением, не понимая, как каждый раз ей удается покорить его, сбить с толку, заставить в сладострастии подчиниться, в глубинах собственных дум превознося. Он считал и был уверен, что она права. Не во всем, но во многом, от ее несдержанной королевской натуры веяло такой умопомрачительной вседозволенностью. Ее не коснулись тяготы жизни, а оттого она казалась ему волшебной, еще более непостижимой, ему всегда в глубине души было больно понимать, что он и пальца ее не стоит. И ведь даже сейчас. Даже теперь — когда с его лица стерт порочащий шрам. Да — шрама не видно, но он остался внутри. Зуко не видел его в отражении, но никак не мог отделаться от чувства, что это клеймо не сотрется никогда. Он ощущал себя чьим-то животным, которого для общего блага прижгли кочергой. Да — он смог спрятать свой опознавательный знак, но он навсегда перечеркнул ему жизнь. И теперь он всегда испытывал глубокое чувство стыда. Перед отцом… перед Азулой… но ни за что — перед матерью. Именно ей он мог довериться и открыться, уверенный, что она приняла бы его любым. С любым лицом. Я пошел на ее условия, — глядит в невозмутимый профиль сестры, что столь выжидающе притихла, продолжая путь к виднеющемуся дворцу. Я сам желал вернуться во дворец. Это было мое решение — исполнил ее прихоть, и ведь Азула потребовала лишь: «пусть этого ужасного шрама не будет…». Потому что ей стыдно… — и когда он думал об этом — его брала досада, но прямо сейчас — он с ней безвольно согласен. Он — сын Хозяина Огня, как смеет он стоять в одном ряду со своими предками, будучи так разгромно униженным?.. Чего боишься ты, сестра? — смотрит на нее, а она это чувствует, и вот под таким натиском: ее глаза нервно забегали, ведь ей все казалось, что он маниакально дышит в спину, угрожающе идя по пятам. Она испытывала с его присутствием нечто необъяснимое, отчего становилось дурно. Быть порочно взятой другим мужчиной, как можно подумать — безродным или даже неизвестным, принцессе самой Страны Огня? — усмехается, не видя в ней и тени той жертвы, которой она представала пред ним и ни раз. Пред очаровательным взглядом Синей Маски. Неслыханный позор и такое глубочайшее унижение, не удивительно, что она страшиться и думать лишний раз о произошедшем, каждый раз, открывая по утру глаза, делая вид, что ничего не было. Пожаловаться? Просить помощи? Чтобы что? — а он восхищен силой ее духа, силой той выдержки, которую она столь открыто демонстрировала, прячась в кокон напускного величия. Лишенная чести, столь страстно пытающаяся это скрыть. Нет хуже позора, чем быть взятой силой — она это знает, она сама себя боится, ведь ее же тело делает из нее жертву. Жертва однажды — жертва навсегда, из этого порочного круга нет хода. Ее изумительные губы, изогнутые в недовольстве, уголками льнущие печально вниз — отражали ту скорбь, в которой ей желалось зарыться. Раствориться. А она не живет страхами. А она идет дальше, гордо перешагивая все унижения, скрывая то, насколько уязвленной она была. Интересно, факт изнасилования считается основанием к изгнанию? — а он все жестоко потешался, преследуя почти в открытую, сдавливая своим таинственным обществом. И вот она оборачивается, будто ее интуиция дает подсказку, и Зуко на секунду обомлел, распахивая в изумлении веки, выглядя при этом столь наивно, столь по-детски, что это заставляет принцессу ухмыльнуться, продолжив путь. Он весь дрожал, стоило вклиниться в его личное пространство, взбираясь столь высоко, что вся голова гудела ею одной… — он хочет коснуться ее. Сначала бережно и нежно, а затем с силой: до боли и хруста, каждый раз сменяя гнев на милость, сам от себя загораясь, затем затухая. И эта игра его неукротимого темперамента не давала покоя, разрывая чувства и мысли надвое. Он словно не один человек, а два… они мучили друг друга. Он и кто-то другой. Чужой. Имя которому — Синяя Маска.

      Когда они пересекли королевский дворец, то Азула взглянула на Зуко с непередаваемым недовольством, отчего у него аж поджилки затряслись. Ее прищур не сулил ничего хорошего, и он искренне ощутил, как старательно она выбивает из колеи. Она подозрительно долго молчала, а затем свернула, дабы идти монотонно. И та кучка Дай Ли, что вышли навстречу, заставили принца в напряжении оттянуть воротник, ему беспрестанно казалось, что она ведет в ловушку. Тай Ли, должно быть, что-то рассказала, и Азула будет требовательно добиваться признания любым путем… — Азула остановилась, заходя в небольшое помещение, что представляло из себя укромную библиотеку. Она легко и элегантно усаживается в кресло, сцепляя пальцы в замке, с важным видом поджимая губы, не спуская злого прищура, указывая без лишних слов на кресло напротив. Не дернувшись, не меняясь в лице ни на секунду, чересчур гордо выпячивая грудь, Зуко важно уселся, проследив, с какой издевкой она закидывает вальяжно ногу на ногу. Отчего он даже на нервах сглотнул, ощущая дуновения опасности. Он метался в мыслях, не зная: стоит ли начать разговор первым? Да или нет? Нет или да? А она не утруждала себя, — с особым честолюбием и непокорностью взирая.

      — О чем ты хотела поговорить? — приподнимает бровь, копируя ее позу, в мыслях выстраивая защиту. Он дышал тяжело, неспокойно, практически незаметно.

      — Тай Ли успела похвастаться проделанной работой, — кривая ухмылка, и он замечает, что Азула нервничает: опускает взгляд, набирая в легкие как можно больше воздуха, стараясь не смотреть на Зуко столь прямо и открыто, словно это доставляло боль. — Она уверяет, что на нее напал Синяя Маска, — ему захотелось вцепиться в подлокотники, но он остался непоколебим, хотя ему становилось невыносимо горячо. К лицу со страшной силой приливал красными пятнами жар, то отпуская, то усиливаясь.

      — Синяя Маска? — с неверием переспросил, пытаясь скрыть тот смех, что нервным потоком желал вырваться.

      — Да. Синяя Маска, — она ответила столь пугающе размеренно, столь холодно и спокойно, будто не она пережила несколько гнусных нападений. Словно тот, о ком она говорила — ничего для нее не значит, она словно сама не верила в то, что говорила. — Тай Ли уверяет, что видела его… — Азула недосказала, столь уязвленно пряча глаза. Он увидел, как тяжело ей дается каждое слово. Ему стало казаться, что ее дыхание и губы дрожат, а веки заблестели от наворачивающихся слез. — Что он напал на нее… — а она, все же, собирая волю в кулак, практически съедая собственную дрожь — продолжила. И он видел, как ее же реакция выдает в ней нечто такое, что о ней никогда и не скажешь.

      — А еще, что Синяя Маска — это я? — глумливый смешок, а она аж вся сжалась, а потом как встрепенется, поднимая на него обескураженный взор. Она была подавлена, напугана и столь сильно — ранена. Недооценил он Тай Ли, — размеренно выдыхает, продолжая сжимать переплетенные в замок пальцы. Кажется, она сама боялась того, что сказанное Тай Ли хоть на долю секунды могло оказаться правдой.

      — Да… — а когда она это признала, у нее аж дух перехватило. Ее взяла заметная дрожь, и было далеко непонятно: то ли ужаса, то ли предвкушения. Она заерзала на месте, вызывая в нем непреодолимое влечение. И ему захотелось оказаться подле нее. И ему возжелалось стать рядом с ней Синей Маской. Ради нее. Для нее. Кем угодно, только бы вызывать эти драматичные пылкие эмоции. Она этого достойна. Она этого хочет, — неоспоримо понимает и принимает как самый долгожданный комплимент.

      — Тай Ли сумасшедшая, — утвердительно кивает, а шок с ее лица не спадал, открывая наконец перед ним ее настоящую натуру. Трусливую. Стыдливую. Слабую. Жаждущую чего-то, чего сама не знает. Гоняющуюся за неизведанным. — Я хотел сказать это раньше, чем она дойдет до тебя… — его голос убедительный, ровный, а внутри плещется буря неукротимой страсти, которую он всю без остатка хотел подарить ей. Ей одной.

      — Но ты пошел шляться с Мэй! — а Азула вновь посмелела, смывая со своего выражения былую отрешенность.

      — Ах! Как я посмел, правда? — всплеснул карикатурно руками, высмеивая сам себя. — Пойти гулять с собственной девушкой! Неслыханная дерзость, не находишь? — издевается, смеется, нервируя.

      — Ты Синяя Маска? — а она перебивает, посматривая столь выжидающе, столь неприлично, вызывая взрывающуюся сладостную агонию, которой он горел с ее присутствия. От одного ее вида у него млел взгляд, а губы сами улыбались.

      — Да, а разве не видно? — театрально указывает на себя, оборонительно насмехаясь, беря ее столь нечестно — измором. И он хохочет, отращивая гордыню, пока Азула на его фоне растерянно округляет глаза, явно загнанная в тупик. Она ждет его, — он это без лишних сомнений понял. Она ждет Синюю Маску. Она хочет с ним встречи, ведь это то, чем она живет уже столько времени. Он мучил и донимал ее хрупкое сознание, заставляя сердце с ужасом трепетать. Ведь в ту самую секунду она безотрывно на него таращилась с какой-то мнимой надеждой, с безмолвным предвкушением.

      — Не смешно, — она едко ухмыльнулась, моментально закрываясь в себе. Она разочаровалась, она ему совершенно не поверила, в какой-то момент почувствовав себя глупо. Почувствовав себя параноиком.

      — Боишься меня? Тебе не страшно оставаться со мной наедине? — а он не мог остановиться, впитывая ее присутствие столь пошло и грязно, желая быть с ней в ту самую минуту, желая надеть Синюю Маску, дабы показать все свое существо, от которого у нее похолодеют пальцы и пропадет голос. Ты скрываешь то, что он с тобой сделал? Желаешь поквитаться? — а он аж на месте сидеть не мог, воспламеняясь таким невиданным азартом, что аж получал наивысшее наслаждение. Давай поиграем? Поймай меня, если сможешь! — преисполнился в чудовищном величии, грациозно расцветая на глазах, мгновенно становясь другим человеком, от которого ей почему-то не по себе. А она не может оторвать от него глаз, рассматривая так, будто впервые видит.

      — Тебя? — рассмеялась приглушённо и надменно, что это почти сбило его спесь, однако, этого оказалось недостаточно. — Тебя даже грызуны не испугаются, — с издевкой отвернулась, продолжая сдержанно насмехаться. И это задело его за живое. Смейся-смейся! — его глаза заблестели, а он возжелал с вожделением коснуться ее запястья, считая своей королевой. — Что случилось, Зузу? — вернула себе серьезность, а нервный смех так и рвался с ее губ, и ведь в какой-то момент могло показаться, будто она хочет разрыдаться. — Тай Ли, выходи! — Азула приподнимает столь торжественно и угрожающе руку, чтобы величаво качнуть пальцами, будто отдавая команду надрессированной собаке. Зуко моментально устремился вперед, наблюдая за тем, как из-за шкафа, что стоял поодаль, выбралась Тай Ли, а вид ее был таким пугающим, таким жутковатым. Бесноватым. Зуко аж захлестнул поток пренебрежения. Тай Ли осторожно, шажок за шажочком приближалась к принцессе, что на какой-то момент Зуко почудилось, будто та достанет какой-нибудь нож и исподтишка проткнет Азуле плечо. Он сердито выпрямился, с опаской вскакивая, чувствуя в Тай Ли убийцу, которую бы следовало опасаться. Он считал ее полоумной и неуправляемой. Он склонил в непонимании голову, обращая к Тай Ли свое разочарование.

      — Тай Ли, присаживайся, — Азула смекалисто указывает на место Зуко. — Зузу решил уступить место, — она хохочет, а с высоты своего роста он замечает, как ее колотит. И вот он — стоял посреди двух девчонок, зажатый с двух сторон. Тай Ли горделиво прошла мимо принца, занимая столь невежественно его место, и вот он уже чувствовал себя лишним, ненужным и убогим. — Тай Ли говорит, что на нее напал неизвестный с маской вместо лица, что в доме не было никого, кроме тебя, Зузу, — Азула слишком рьяно акцентировалась на его позорной кличке, что он почувствовал себя крайне скверно.

      — Да! — ткнула в него пальцем Тай Ли, столь предательски толкая в пасть ко льву. — Больше некому. В доме были только я и Зуко, — она столь откровенно ластилась к принцессе, однако Тай Ли выглядела странно. Зуко видел, что с ней что-то происходит, пока не мог объяснить что, но что-то плохое…

      — Что скажешь, Зузу?! — каверзная ядовитая сатира и вновь этот слегка умалишенный взгляд, которым Азула играла столь самозабвенно.

      — Не называй меня так! — ощерился, повышая голос, испытывая в их обществе гнев.

      — Так что? — а Азула игнорирует его скандальный рев, ревностно поджимая губы. И он неоспоримо прочувствовал это на уровне одной только интуиции — она на его стороне. Она хотела верить Зуко, она будет полностью согласна с любым словом, которое он выскажет. Вот оно! — она бы терпела всё. И он уже даже не понимал: она хочет, чтобы он был Синей Маской? Или наоборот хочет, чтобы он никогда им не был?

      — Все было не так, — учтиво изменился в лице, столь вызывающе потеснив Азулу, присаживаясь на ее подлокотник, заставляя с вызовом посмотреть себе в возвышающийся профиль. Он таращился на одну только Тай Ли, чей вид был столь удручающ и опасен, что было мало понятно, с чем это связано: с потерей сестер? Или от встречи с Синей Маской? — Я выполнил уговор, — безотрывно таращится на Тай Ли, а она под его гнетом аж вжалась в спинку кресла, словно минувшие воспоминания резью отдавались в душе. — Тай Ли долго не было, я решил ее искать… — невзначай пожимает плечам, продолжая столь безрассудно теснить Азулу, переполняя возмущением. — Кажется, она с кем-то разговаривала. Мгновение — и она кубарем слетела с лестницы, — смотрит на Тай Ли и утвердительно кивает, а она аж со слезами на глазах отвернулась, кажется, сама сомневаясь в произошедшем.

      — Все было не так… — слабо возражает, на что Азула резво вздыхает, переводя таинственный взгляд на брата.

      — Что ты хочешь от нее? — обращается к Азуле, а Тай Ли аж расплакалась, не в силах более противостоять. — Только умалишенный захочет идти и убивать собственных сестер! — столь осуждающим сделался его тон, он аж покачал головой, касаясь спины Азулы столь неожиданно, но так уверенно, что у нее появился порыв вздрогнуть. — Я сделал это только ради тебя, — смотрит на Азулу убедительно, преданно, понимающе, вызывая все больше сомнений.

      — Он все врет… — а Тай Ли продолжает заливаться слезами, надрывно дыша, хватаясь за саднящую голову.

      — Она ударилась, неужели ты не видишь? — продолжает неотступно тянуть сестру на свою сторону. — У нее раскроен затылок, — пожимает плечами. — Ей привиделось, — смотрит уже на Тай Ли, заведомо уверенный в ее поражении. — Что только не привидится в доме, который полон детских кошмаров, правда, Тай Ли? — приподнимает с ядовитой усмешкой бровь, а она аж закрылась руками.

      — Не верь ему… — мотает головой Тай Ли, а затем вся дрожит. А Азула осталась непреклонной, с замешательством наблюдая прения обоих. — Он спрятал одежду… — Тай Ли задыхается, говорит запуганно, отрывисто, хрипло.

      — Тай Ли… — мягкий материнский тон. Азула смотрит на нее с сожалением, не зная, как убедительнее выказать фальшивую заинтересованность. — Может быть, тебе показалось? — ее голос был не столько вопрошающий, сколько убеждающий.

      — Это был он! — тычет в Зуко пальцем, а он аж растерялся, нервно осклабившись.

      — Она упала с лестницы и ударилась головой… — прикасается к спине Азулы горячим мокрым прикосновением, столь несдержанно поглядывая на Тай Ли, выстаивая эту оппозицию с блестящей уверенностью.

      — Это неправда… — а Тай Ли продолжала отпираться. — Ни слова правды… — утирает слезы, а ее лицо настолько распухло, что она почти ничего не видела через отекшие веки.

      — Никакой Синей Маски не было! — продолжает продавливать обеих, а Азула от этого разговора аж погрязла где-то внутри собственных дум, не зная, что же из всего этого правда, ведь она оказалась повинна в том, что происходит с Тай Ли.

      — Это он изнасиловал меня! — Тай Ли наконец набирается смелости.

      — Чего? — Зуко изумился, обомлел, не скрывая того пугающего веселья, коим залилось его выражение. — Насиловал? — продолжает с таким трепетом ужасаться и смеяться одновременно, переставая понимать, что вообще здесь происходит. — ТЕБЯ?! — не может перестать злорадствовать и возмущаться. — Даже если пьян буду — пальцем не трону, особенно тебя, Тай Ли. Без обид, хорошо? — его играючая грандиозная торжественность обжигала, и, казалось, загоняла обеих в глубокие дебри догадок и страхов. Азула столь подозрительно молчала, теребя и переминая пальцы левой руки, все с каким-то необъяснимым чувством желая сбежать. Он понял это безукоризненно, наблюдая за тем, как она не моргая уставилась на дверь.

      — Тай Ли, я думаю, что тебе стоит перестать привлекать к себе столько внимания! — наконец губы Азулы разомкнулись и даже Зуко был поражен той жестокостью, которую она изрекла.

      — Но это правда… — сиплый страдающий стон, который потонул посреди череды всхлипов.

      — Там никого не было, — а Зуко с особым садизмом всматривался в раздавленную Тай Ли, молчаливо убеждая сдаться. — Ее обвинения беспочвенны и наивны, — встает со своего места, а Азула не отрывалась от него, наблюдая за тем, как приосанена его спина, а следом, она поглядывает в ссутуленный обездоленный вид Тай Ли. Хоть принцессу и передергивало невыносимой молнией, — она оставалась непробиваемой, а ведь разум брали в свои отчаянные руки — неуверенность и хандра. — Почему вы так помешаны на Синей Маске? — размеренный шаг Зуко вдруг с загробным молчанием прервался. — Вы обе, — он обернулся, высматривая в сестре что-то, что она столь отвержено старалась утаить, от такой пристальности она ведь даже отвернулась. — Кто это? — чем больше уточняющих вопросов он задавал, тем сильнее давил и сокрушал Азулу, заставляя вспомнить все, отчего ей столь сильно желалось отмыться. — Это же выдумка! — он, не скрывая своего скептицизма, и явно поддернутого самомнения — не моргая требовательно таращился на Азулу, словно выжидая тот самый ответ. Ведь у него к ней родилось куда больше вопросов…

      — Оставим это! — приподнимает она резко руку, вскакивая с места как ошпаренная, с особым разочарованием поглядывая на Тай Ли. — Зачем ты это делаешь? — столь капризно и истерично задрожал у нее голос, и Зуко уже мог с особым цинизмом впитывать то, с какой разъяренностью его сестра бросилась к подруге, готовая разорвать в клочья. — Ты ведь ничего не видела! Ты ведь все выдумываешь! — а ее голос полон звенящего разочарования, усталости и пренебрежения.

      — Азула! — дернулась перед ней Тай Ли, кажется, переполняясь унынием и безысходностью. Сейчас как никогда Тай Ли могла потерять все, довести Азулу до бешенства, — хотя… Зуко внимательно осматривал сестру, подмечая, сколь густая меланхолия порабощала ее, отпечатываясь изысканной печалью на губах. Она была сломлена, — делает к ней пару твердых шагов, кладя утешающе руку на плечо, с особым негодованием обращаясь против Тай Ли. Он был готов принять сторону Азулы столько раз, сколько потребуется. И он ощущал всем телом, как скованна и напряжена она вся, а потом Азула коснулась его пальцев, прижимая ладонью.

      — Откуда ей знать, как выглядит Синяя Маска, если его никто никогда не видел? — заговорщически шепчет сестре на ухо, все больше и больше загоняя ее свирепость в гулкую и непроходимую неуверенность, ужас. Ее лицо было искажено страхом, непониманием и той тяжестью, что опустилась на плечи с выбором, который она уже столь беспечно сделала.

      — Прекрати этот цирк! — Азула не сдержалась и рявкнула, а Тай Ли аж отпрянула.

      — Не стоит, Тай Ли просто очень перенервничала, думаю, убийство собственной семьи не проходит бесследно, — когда он говорил, он был поглощен только Тай Ли, заставляя ту в какой-то момент с раскаянием опустить голову. — Она же твоя подруга…

      — А ты — мой брат! — Азула вцепилась ему в грудки, стискивая с такой яростью, с такой силой, а он аж с особым трепетом расслабился, падая в ее когтистое недовольство, давая ей возможность всласть проявить свою бунтарскую натуру. — Она обвиняет тебя! Я должна отреагировать! — она смотрела на Зуко и практически плакала, на что он невольно улыбался, не видя в этих двух опасности.

      — Обвинить столь бездоказательно меня — это измена королю, — Зуко с особой свирепостью ухмыльнулся, оборачиваясь к перепуганной Тай Ли. Она тотчас же разомкнула губы, желая, кажется, в несогласии закричать, а потом ее берет такое необъяснимое степенное выражение…

      — Да… — с беспощадностью вторит брату Азула. И они вдвоем окружили обездоленную ошарашенную Тай Ли, расходясь и пикируя, будто хищные птицы. Они тиранично с восторгом доводили ее, заставляя в страхе попятиться, дабы она вновь рухнула в кресло. Она напоминала маленького ребенка, что в ужасе под одеялом прячется от ночных кошмаров.

      — Я… — разлепляет Тай Ли уста, утирая слезы. — я… я… — заикается, представляя, как ее голова оказалась столь стремительно на плахе. — Зуко прав… — смотрит не отрываясь на одну лишь Азулу, будто бы вымаливая милости. — Мне плохо. Мне тяжело. Ничего не было. У меня болит голова. Я практически ничего не помню, — с особым жаром отпирается от собственных слов. — Это была неудачная шутка… — ее глаза бегают, она посматривает на каждого из них, что практически синхронно приблизились к ее подлокотникам, щемя с двух сторон. Она чурается, вскрикивает, выскальзывая с кресла на пол, желая биться, словно птичка в клетке. — Прости меня, Азула! — взмолилась, хватаясь в волосы, в лоб, начиная впиваться ногтями, пребывая в истеричном припадке. — Прости, если сможешь! — последнюю фразу она несдержанно прокричала, а ее тело дрожало и тряслось, слезы окропили пол.

      — Зачем ты это сделала? — Азула делает примирительный шаг, мягким движением перехватывая ее руки, позволяя Тай Ли взглянуть на себя открыто и столь привлекательно близко.

      — Наверное, мне очень плохо! Мне нужна ты! — она вцепляется в нее удушливым несдержанным объятием, отчего Азула аж с неожиданности дернулась, брезгливо поморщившись прямо перед лицом Зуко, на что он в непонимании изгибает бровь. Ему не нравилась излишняя нежность со стороны Тай Ли, но он остался равнодушным, не сказал и слова, оставляя сестру наедине с чужой любовной горячкой.

      — Не хочешь составить мне компанию на Угольном Острове? — голос Азулы сделался снисходительным, услужливым и таким потрясающе неискренним, но, кажется, Тай Ли ничего не заметила.

      — Конечно хочу! — запрыгала она уже от радости, все еще продолжая рыдать. — Я поеду куда угодно, только бы быть рядом с тобой!

      — В твоем доме тебе все равно нечего делать, особенно, когда Дай Ли ведут следствие… — Азула без стеснения выпроваживает подругу, с громким хлопком запирая дверь, упираясь разгоряченным лбом в холодную поверхность.

      — Спасибо, Азула! — послышался ее ребячий крик, а затем семенящие отдаляющиеся шаги, после чего Азула задышала ровнее, пряча от Зуко то, насколько она ранена в самое сердце, насколько поглотила ее пелена темного непроходимого ужаса. Она слышит его размеренное приближение, дабы мимолетно с опаской обернуться, а он столь открыт и невозмутим. Она отрицает любую причастность Зуко, ведь даже когда это случилось впервые — он был в изгнании! Это никак не мог быть Зуко, получается, как бы прискорбно это не было признавать, но Тай Ли действительно сумасшедшая…

      — Тебя только что обвинили в том, что ты неуловимый преступник, а на твоем лице и мускул не дрогнул… — она злится, поражается, вместе с тем готовая восхититься.

      — Бывает… — отмахнулся. — Я и не такое пережил. Попробуй пожить в изгнании или драить полы в Нижнем Кольце Ба Синг Се, тебя и не в таком обвинят… Думаешь, такая дурочка, как Тай Ли способна меня напугать? Удивить? Жалкие выдумки, в попытке привлечь твое внимание… и все же, — его голос стал заговорщическим, строптивым, и с каждым шагом, с которым он приближался, она ощущала разгорающуюся по венам тревогу. Такую необъяснимую, но такую опаляемую. — Расскажи, кто такой Синяя Маска и что же он такого сделал? — приблизился к ней вплотную, касаясь руками ее плеч, сжимая терпко и разгоряченно, и его удивляет — забавляет, с каким отчаянным ужасом и даже гневом она встрепенулась, готовая оттолкнуть. При одном неосторожном упоминании о Синей Маске ее бросало в озноб, она терялась и вот он с наслаждением нащупал ее слабость, с вожделением начиная давить, порочить, очернять.

      — Что ты делаешь? — занервничала, стоило ему столь вольно пройтись жарким прикосновением по ее руке вниз, достигая бедра. Она чуралась любой инициативы в свою сторону, и это было так отчаянно заметно, так красочно и красноречиво, что он влюблялся в ее общество до беспамятства, пока его руки продолжали властно и хаотично сгребать всю ее фактурность.

      — Разве не видно? Хочу тебя, — он сказал это довольно обыденно, словно это не имело никакого значения, однако, ее удивляет и поражает его настрой, ведь он всегда отказывал ей. Ведь ему всегда столь убедительно ничего не надо. Он не такой. Он выше этого. Он же не животное, он гордый и в своей уверенности закаленный. Она ахнула, стоило обжечься о его притязательное внимание, о разгоряченность рук. И она уже внимала его с льстивой лисьей улыбкой, готовая столь попустительно — рассмеяться ему в лицо, дабы больно и грубо ранить в самое самолюбие.

      — Что, твоя ненаглядная оказалась слишком деревяшкой? — отбрасывает его руки, отталкивая с непревзойденным превосходством, пылая от радости, что теперь он жаждет быть подле нее. Так было всегда. Так и должно быть. Это правило, которым глупо пренебрегать, ведь он знал свои слабости, затягивая под тугим поясом чести. Зуко — это тот человек, который способен долго и величественно терпеть, даже, если о него столь снисходительно и честолюбиво вытирали ноги. Он мог находить даже в такой низости свое особое удовольствие.

      — О чем ты? — обернулся ей вслед, замечая, как Азула стала теряться в непроходимых книжных лабиринтах. — Я не занимаюсь такими гадостями со своей девушкой… — он был искренне возмущен, наверное, желая показать Азуле, что на самом деле та из себя представляет, но это ее ни разу не обижает, а только наоборот — распаляет. Ведь только ей он мог позволить выказать свою обнаженную изнеженную и израненную долгими странствиями — натуру. Он себе в этом не признавался, но ведь в глубине души считал Азулу не просто сестрой, но и своим самым заклятым другом. Как врагом, только другом. В обществе нее он не прекращая обжигался о свои же слабости, в какой-то момент желая, все-таки, сдаться. Он был готов на все, даже на унижения, не теряя заманчивую мысль — взять ее силой. Это казалось ему тоже правильным и довольно показательным исходом, но воспитание, что было заложено в нем, сдираемое только обликом синей маски, — не позволяло сорвать мрачный вигвам с собственных мыслей.

      — Ты чокнутый! — переполошилась она, стоило ему схватить ее за руку, осаждая силой. Он глядел на нее сверху вниз, плавясь о тот накал, который столь заманчиво от нее исходил, пробуждая в нем зверя.

      — Скажи, что ты против, и я пальцем тебя не трону, — мягко шепчет на ухо, вжимаясь, жадно впивая сладкий удушливый аромат ее волос.

      — О, это так мило, — пролепетала она, находя его помешанность заразительной и искушающей, совершенно не отдавая себе отчет в том, как сильно и упоительно его раззадоривала ее легкомысленная близость. — Ты хочешь меня? — касается его щеки, млеющи прикрывая веки, пока он блуждал по ее груди и талии своими пальцами.

      — Да… — поддается на тот неизгладимый накал, стоило ей неосторожно коснуться его губ, растирая подушечками пальцев, словно помаду. Он склонился к ней с осторожностью, пока она обхватила его голову руками, всматриваясь так поражено, с ликующей улыбкой размыкая губы, утягивая его в беспамятство бесноватой окрыляющей любви. Ее поцелуй был горьким, вожделенным, жадным, казалось, их обоих не существовало в этой вселенной. Они были где-то далеко и высоко над этим миром, словно неразлучные Туи и Ла. И вот его руки скользят с обжигающим движением вниз, а она осеклась, разрывая их паскудный низменный грязный поцелуй. И вот он уже потерял голову, забываясь в горьких и ядовитых ласках ее рук, отзываясь болезненным стоном, стоило ей дернуть его неожиданно за волосы. Он воспламенялся сладострастной мукой, что рябью проходилась по всему телу, оседая в промежности, что уже казалась ему каменной. Он любил и знал ее безотказность, но ненавидел столь же сильно, чувствуя себя в ее объятиях и ее обществе — порочным, грязным. И именно в тот момент он хотел быть грязным, ведь та близость, которая у него была с Азулой — казалась невероятной, опьяняющей, фантасмагоричной. Она лезет руками в его брюки, сильно и неразумно дергая, а он аж весь млел с ее общества, готовый послушно и порабощено встать пред ней на колени, в глубине собственных чувств горько сожалея о том, что творила с ней Синяя Маска. Его слабости хватило на пару вздохов ей в губы, а затем он впивается в ее плечи, резко отворачивая, столь впопыхах начиная ее раздевать, да так, будто бы у них заканчивалось время всего мира. Он так разволновался от ее близости, внимая тому, насколько приятны глазу ее оголенные бедра. Его контроль с каждым вдохом ускользал, как сквозь разомкнутые пальцы, ведь жажда ее родного убаюкивающего тепла была сильнее всего. Она несогласно дергается, а ему, казалось, уже было неважно и безразлично все. Он грубо сжимает ее плечи, обхватывая рукой не только манящий твердостью член, но и то безумство, с которым ему вожделелось впиться в ее тело в погоне за бурлящей кровь эйфорией. Долгожданной, хоть и недолгой. Она утомленно завопила, стоило ему надавить посильнее, вынуждая ее впустить в себя, дабы наконец сладостно соединиться. И он искренне считал, что такая как Азула не достойна его внимания, не достойна и стоять рядом, но он не мог себе в этом отказать: в мягкости ее тела, в глубине ее влажных одурманивающих недр. С каждым неаккуратным жадным помешанным движением низ его живота огнем зудяще горел, пока это изнуряющее пекло не стало настолько невыносимым, что он издаёт жалобный раскаивающийся в своей низости и своей никчемности нетерпеливый стон, не внимая нежным и обволакивающим звукам ее голоса. Зуко с особым отчаянием трясло с того, как он пытливо и удушливо старался сдерживать ту страсть, которой опалял его внутренний огонь, способный уничтожить любого, кто окажется рядом. Его хриплый унылый стон звучал почти лихорадочно. Грубо, властно, до изнеможения сексуально. Внутри нее все столь же маняще пылало, текло и пульсировало, отзываясь на его исступленные впопыхах ласки. Она коротко всхлипнула, а ее стон показался ему до боли невыносимым и приятным. Он в забытье погружался в эту будоражащую пытку, и ему хотелось сжать ее горло еще сильнее, чтобы уже никогда не отпускать, даже когда настанет пик, и это мгновение вспыхнет, как фейерверк. Он сам себя садистично мучил, тянул, изводил и откладывал момент своего взрывного умопомрачительного блаженства. Он зажмурился, столбенея от собственной безудержной пылкости. Он утомленно и в проникновенном беспамятстве долго и гулко простонал, не скрывая того горячего наслаждения, которое Азула ему доставляла. Ты можешь прикасаться ко мне, ты можешь играть мной, только скажи, что я твой навсегда.

*      *      *

      — А ну-ка вставай, старая развалина! — оглушающий крик, от которого у Айро зазвенело в ушах. Он еле разлепил глаза, чувствуя себя не просто разбитым и поломанным — уничтоженным. Его веки, словно свинцом налитые — отказывались размыкаться. В тюремной камере стояла ослепляющая головокружительная чернота и неприятный запах сырости и, кажется, мочи… Он неохотно пытается приподняться, а тело не слушается, словно в одночасье кости стали металлическими, заржавевшими и неподъемными.

      — Что ты разлегся?! — ор, от которого у Айро, казалось, лопнут барабанные перепонки. Его сухие губы смыкаются, чтобы снова разомкнуться с отчаянным желанием испить хоть немного воды. Хлёсткий вымораживающий мокрый удар, — содержимое гремящего ведра, что держал надсмотрщик — оказалось опрокинутым, вываленным столь жестоко — на спящего и обездвиженного Айро. По его лицу разбегаются студеные капли, он переворачивается так неуклюже, словно он — черепаха, что завалилась на панцирь. И вот он барахтался на ноющих конечностях, а все тело с пронзительной силой ломало. У него было ощущение, что мышцы закручиваются в спираль — в плотный канат, который вот-вот раздробит кости. И это была такая невыносимая резь, что его голос сникал на сиплый шепот, а шея и вовсе ходила ходуном, дребезжа так же сильно, как и железяка под барабаном нахлынувшего ливня. Собирая волю в кулак, он переворачивается на бок, упираясь виском о каменный липкий пол. Его помутившееся зрение стало обретать четкие контуры, и его повело настолько сильно, что ему с невыносимой уверенностью стало казаться, что через прутья решетки на него с благосклонным, но высокомерным видом взирал его родной брат.

      — О-зай?! — шелохнулись сухие потрескавшиеся губы Айро, а голос был похож на неузнаваемый рокочущий шелест, обычно с таким раскачиваются потревоженные штормом ветви. А тот и не шелохнулся, важно восседая напротив, не пожалев полы своей царской мантии. Под ним виднелась небольшая подушка, что умостилась на измызганном полу. Айро бы соврал, если б сказал, что не рад видеть собственного брата. Сколько ж лет прошло? — призадумался, а его губы тронула слабая улыбка, от которой заныла изъеденная кожа, но он не переставая таращился на него, посчитав того глумливой иллюзией, а потому даже протянул слабую руку. И тут взгляд Айро с надеждой переместился на то место, где некогда почивала полная бутыль сочнейшего саке, и то знание, что ее больше не оказалось, вынудила Айро встрепенуться. Превозмогая боль он вздернулся, возвращая себе вертикальное положение, на согнутых коленях подползая к чугунным решеткам, продирая нос меж ними, вытягивая трясущуюся обездоленную руку, готовый плакать от расставания. Кто-то столь подло посмел забрать бутыль. Он ведь так и не смог завоевать ее, так и не смог хоть пальцем коснуться. Ее столь пугающе больше нет. И ему от горя хотелось навзрыд закричать, но он сдержался, понуро опуская голову, оголяя перед своим братом сверкающую жирную лысину, скрывая слезы под тонкими сальными прядями. Озай лишь склонил в недоумении голову, не выказывая к брату ни единого пренебрежения или презрения, он смотрел на него и то сожаление, что еще теплилось в нем — выражали лишь еще изогнутые брови и разомкнутые губы. Всегда больно, когда член семьи рушится на глазах, падает в такие низы, из которых даже при всем желании — очень трудно вызволить. Айро отрешенно и пустоголово приложился макушкой к решетке, побивая себя с гулким стуком, будто в наказание. Он окидывает тяжелым взором Озая, находя в тех глазах, столь пугающе — понимание, и Айро моментально переполняется несмываемой грустью, ведь Озай стал свидетелем не просто душераздирающего падения, но и той болезненной привязанности, которую он столь долго пытался держать под контролем. К черту маски! Все слетело в раз, стоит только дать себе волю! Стоит только дать саму себе свободу… — корит себя, испытывая вину и стыд перед Озаем, ведь смотреть ему в глаза, не опрокинув и стопки — лихорадочное дело, особенно, когда Айро столь назойливо чудилось, будто Озай пришел напомнить о своем детстве, запертый в железных лапах Азулона. Да… — вздыхает, не поднимая на него глаз, — я бросил тебя, брат… Бросил! Я предал тебя еще в тот момент, когда тебе исполнилось восемь… — его пальцы скользят по шершавой решетке, и ему уже в пору было провалиться сквозь землю. Вырыть себе ямку рядом с могилкой Лу Тена, закопаться и тихо умереть.

      — Ну здравствуй, брат, — разверзнувший все помещение голос и упрямый взгляд в пол. Айро был не готов к этой встрече. Озай с молчаливой удрученностью продолжал сверлить взглядом, с нетерпением размазывая последние нотки выдержки Айро. — Зачем ты пришел, не уж-то поизмываться? — вперивает в него сомнение, а во взгляде зияющая рана, нанесенная его же племянником. И чем больше Айро всматривался в брата, тем отчетливее видел Зуко. Но чем старательнее он вспоминал Зуко, тем неоспоримее от племянника веяло нравом сгинувшего Азулона. И при одних только воспоминаниях об отце — Айро прошибает холодный пот, он чурается смотреть Озаю в глаза, словно его же глазами вопрошает и издевается сам Азулон. Азулоново проклятье, что без конца тлеет в их с Озаем венах…

      — Я пришел, потому что давно не видел тебя… — Озай сказал это с каменным угрюмым выражением, явно пряча под сталью голоса тот ушат боли, что навевали воспоминания от встречи с братом. — Хотел лично взглянуть в глаза наглому изменнику. Ты всегда был таким — всегда бежал, как крыса с тонущего корабля, даже не смог удержать власть и трон. Мне противно, что мы одна семья, — и каждое слово отдавалось ножевым в области сердца, и Айро скоропалительно щемяще охнул, стискивая шершавую робу на груди, переполняясь отчаянным горем.

      — Не говори так! — а грозный взгляд из-под лохматых бровей напоминал лик разъяренного необузданного дракона, но Озай остался невозмутим, непоколебим и столь же холоден, как стены этой темницы. — Ты знаешь, что за человек был наш отец…

      — Вот именно, мы оба это знали, но вот только ты знал это куда раньше… — а Озай пришел вымещать старую обиду, раздавливая честь и доброе имя собственного брата.

      — Не было ни дня, чтобы я не пожалел о том, что не подумал о тебе, но, неужели ты никогда не задумывался, что забери я тогда тебя с собой, то все было бы куда хуже?.. — и тут Айро с тяжким грузом представил, что на троне, должно быть, не сидел бы никто из них: ни Озай, ни сам Айро, а, может быть, это было бы и к лучшему? — Нельзя вернуть прошлое…

      — А я и не прошу. Я уже давно не держу на тебя зла, ибо ты сам показал свое трусливое и немощное нутро. Уже в юности твоя страсть к спиртному осуждалась и ведь за твои попойки доставалось несправедливо — тоже мне! — Озай ставит себя и свое горе в центр их существования, а Айро постыдно и ответить нечего. — Ты, как только представилась возможность — улизнул. И я не обижаюсь, возможно — я поступил бы также. Тебе тогда только-только минуло двадцать, но даже сейчас — ты все равно сбежал, прикрываясь Зуко… — что это было? — безмолвно возмутился Айро, чувствуя в тоне брата нотки неизгладимой ревности, даже зависти. «Вот его ты взял! Вот с ним ты сбежал, а как же я?! Где ты был, когда был так нужен мне?» — он услышал его обиду, пронесенную сквозь года, совершенно не понимая, как можно ревновать к собственному сыну, словно Зуко и не сын ему вовсе.

      — Озай, — трогает решетку, набираясь смелости вонзиться в его глаза своими, дивясь тому, насколько же хорош он оказался. Хорош во всем. Его манерам завидовала бы мать, и угнетался Азулон. Его выдержка достойна оваций. И какого же было ощущать к такому человеку разнузданное пагубное чувство вины. И ведь Айро злился на самого себя, может быть, не оставь он брата, не было бы этой войны? Здесь и сейчас! — Ответь мне на один вопрос, — вопрошает столь хрипло, но уверенно, осуждающе прищурившись, видя в нем того загадочного мальчишку, коим Озай запомнился из беззаботного детства.

      — Только один вопрос? — на выдохе хмыкнул, переплетая пальцы. — Сегодня я милосерден. Спрашивай, сколько хочешь, — а он столь откровенно давал ему понять, что общество даже такого — засаленного, замызганного и опустившегося Айро ему не претит, ему не противно. Он все равно хотел говорить с ним, наконец поймав, будто зайчонка — в ловушку. Теперь Айро не мог бы от него убежать, даже если бы чрезвычайно сильно этого захотел.

      — Что случилось с твоей женой? — на этих словах Айро видел, как в мгновении ока перекосило Озая. Он несдержанно встал, нарушая собственное обещание, желая бесчестно трусливо удрать, склонив в позоре голову. — Не будь трусом! — гаркнул ему в спину, заставляя Озая в ужасе застыть, ведь Озаю всего на мимолетную секунду показалось, что Айро заговорил голосом отца. Голосом Азулона. — Не прикидывайся! Я знаю, что сумасшедший старик завещал трон Урсе, ты ведь это ото всех скрываешь? — Айро на нервах трясло, даже голос дрожал и в ругающий крик срывался. Озай не двинулся с места, пальцами хватаясь в напряженные предплечья, желая лишь уйти, закрыться, спрятаться, больше никогда не возвращаясь. — Найди в себе смелость! Мужество наконец! Раз решился править страной, решись наконец сказать правду. Тебя никто сюда не тянул — сам пришел, прояви решимость и мудрость — сознайся мне, — а Айро не прекращая говорил с ним, хватаясь, словно за надломившуюся соломинку, с ужасом представляя, что железная дверь в одночасье с приговором захлопнется, погребая в импровизированной тьме заживо. Он словно испуганный ребенок — хватался в него, желая хоть с кем-то столь долгожданно заговорить. Озай резко обернулся, полы его багровой тяжелой мантии зашуршали, он в смирении подавленно сел, невольно кривя губами, кажется, в немом согласии признавая свое разгромное поражение.

      — Ты знаешь, значит… — ну и взгляд он поднял на Айро: озлобленный, заносчивый, в нем плескалась ненависть.

      — И ты знаешь, — бесстрашно хохотнул Айро. — Если отец соизволил сообщить даже мне на фронт, то я ни за что не поверю, что он не сообщил тебе, находящемуся под боком, — Озая задевают брошенные столь фривольно слова. Будто Озай выбрал себе судьбу, словно Озай во всем в этой жизни столь отягощюще — виновен! — он был свиреп и несгибаем, наконец снимая с себя величавую маску высокомерия, оставаясь, наконец просто собой. Просто Озаем. — Вот только в чем причина? — а Айро дотошно не унимался, понимая, что такого шанса, скорее всего, уже не представится никогда. — Надоумил жену подлизаться к отцу? Это в твоем стиле! — голос Айро стал отчитывающим, грозным, он в упор не видел перед собой действующего Хозяина Огня, он видел обиженного мальчишку. Айро не боялся Озая, припоминая те детские рассказы, что тот сочинял, или то, с каким азартом Озай лепил песчаные замки на Угольном Острове. — Неужели желание взойти на престол было таким сильным, что ты был готов поступиться любовью?

      — Ой, вот только не надо мне тут! — скептически пресек на корню, а Айро аж передернуло, словно Озай был расчетливым куском льда. — Причем здесь любовь? Это вообще не важно, — когда он говорил — он казался Айро вылитой Азулой, только более смиренной и опустошенной. Одинокой. Не зря отец всегда называл Озая девчонкой, что-то в нем такое было… — прищурился Айро, не находя слов, дабы выразить поточнее. — Сказал Айро, который оприходовал полдворца и о твоих похождениях знали во всей столице! Ну и позорище! — а Озай выплюнул это ему с ханжеским праведным остервенением, обидой и злостью, явно презирая за подобное.

      — Просто признай, что тебе не удавалось выстроить отношений с девушками… — хохочет Айро, доводя брата до истерического исступления, загоняя в ловушку, напоминая, что он лишь маленький несмышленый сынок собственных родителей. Куда уж ему до здоровяка Айро, что отличился самостоятельностью еще в десять лет. Самоотверженный, разгульный, веселый и легкий на подъем. — Ты не нравился женщинам, — утвердительно кивает, задевая Озая еще больнее, еще точнее — уже видя, как скалится в бешенстве его лицо. — Такие как ты не нравятся… — передразнивающе разводит руками. — Но ничего, старина-Айро всему тебя научит! — расхохотался пуще прежнего, хлопая себя по круглому животу.

      — О, сколько чести! — процедил сквозь зубы. — Куда уж мне до тебя? Оставь свои тонкие умения при себе. Мне нет дела до назойливых женщин! Я строю империю, мне нужно нечто более существенное, чем простая романтика, — а он столь явно и красиво обиделся, а Айро не мог унять смеха, вспоминая отцовские слова, а ведь Азулон как в воду глядел. Ну девчонка же!

      — Отвечай, — а Айро грозно и поучительно смотрит на него, раздавливая тем званием, что он старший брат, а младшие должны уважать и прислушиваться к старшим. И Озай встрепенулся, загнанный в ловушку собственным воспитанием, все еще не понимая, как противостоять членам свей же семьи. — Ты правда был готов рискнуть женой? — он бесстыдно и с полным ворохом непонимания — отчитывал, внимая в мгновение одеревеневшему ожесточенному лицу брата. Озай уперто отказывался хоть что-то в оправдание сказать. — Я тебя не понимаю, брат… зачем ты подставил под удар жену? — и Айро видел, до какого кипения почти довел Озая, хоть это и стоило немалых моральных сил, но — так было нужно, а иначе… Иначе Зуко никогда не приблизится к правде. Все ради тебя, племянник…

      — Я никого не подставлял! — рявкнул наконец Озай, свысока посматривая, грандиозно вскидывая подбородок. — Это Урса подобралась слишком близко, желая и мне помочь, и себе жизнь более комфортную устроить, — он с каждой фразой все больше и больше сникал, опуская удрученно взгляд, будто бы говорить об этом, вороша прошлое — наносило ему нестерпимые страдания, словно в его запястья впивались острейшие бритвы.

      — Я ни за что в жизни не поверю, что старый безумец переписал трон на нее! — намеренно оскорбляет Урсу, на что Озай аж взъелся, но столь предсказуемо — смолчал, ведь он что-то столь откровенно желал утаить! И чем сильнее Айро раскачивал выдержку брата, тем слабее Озай становился, сломленный тяжестью прошлого, от которого сколь бы не бежал — оно настигало. — Зачем ему это делать? Я — драный заключенный, неужели ты боишься, что я хоть кому-то об этом поведаю? — сам над собой глумится, почесывая лысину, обрамляя пальцами бороду, начиная ворошить. — Только если крысам…

      — Ты должен обещать, что мои дети об этом никогда не узнают! — ставит ультиматум, на который Айро прищурился, недоверчиво оглядывая сырые катакомбы.

      — Не узнают, это только наше, брат, — и когда Айро говорил, он действительно верил в свои слова, проникаясь к Озаю, чувствуя немереное волнение, что от него исходило. — Так зачем же Азулону это делать? — с выжиданием смотрит. И тут на какое-то бесконечное мгновение между ними повисла жуткая тишина, и чем сильнее он вглядывался в Озая, тем больше понимал, что то, что он хочет сказать — поистине страшная тайна.

      — Да потому что она наша сестра! — не сдержался и, вызверев, в гневе гаркнул. В звенящей тишине его голос прозвучал как раскаты грома. Айро сидел какое-то время неподвижно, словно контуженный, ожидая, что Озай добавит в конце пояснение, мол это все глупая шутка. Но мгновения тянулись и Озай оставался все таким же серьезным, болезненным, измученным. Это знание угнетало его со страшной силой, он страдал, сгорая на огне собственной совести. Как так? — заморгал в сомнениях Айро, оттаяв от оцепенения, вспоминая притягательный образ Урсы. Эта женщина была довольно привлекательна, красноречива и до неприличия не воспитана. Она не гнушалась в открытую вести себя как самая недостойная интриганка, — Айро всегда был о ней не самого лучшего мнения. Хоть женщины такая же его пагубная слабость, как и водка, но именно такие как Урса не то что не привлекали и не завлекали Айро, а, скорее, наоборот — отталкивали и отпугивали. Хотя, если задуматься, объективно она никогда ни с кем не ругалась, но то, сколь подозрительно она шаталась под руку с самим Азулоном, — заставляло Айро с замешательством косо на нее смотреть… и ведь он винил во всем, пустоголово — Озая.

      — Как? Этого не может быть! — закачал головой с неверия, с ужасом всматриваясь в свои изъеденные морщинами грязные и липкие руки, чтобы следом взглянуть на побледневшего осунувшегося брата. Это знание, словно клоками выдирало остатки его красивой человечности, Озай не мог смириться с тем, как отравляюще само знание происходящего. Его терзала внутренняя неисцелимая агония, но от ответа на столь удачный вопрос, у Айро рождалось много новых вопросов.

      — Думаешь сомневаться в правдивости моих слов? — а Озай продолжал торжественно злиться, сжимая пальцы, сминая струящийся подол мантии.

      — Но это бредни! — громогласно упрямо противостоит ему. — Никогда у нас не было сестры!

      — Она бастард Азулона, — а его голос аж в обжигающем трепете зашелся, и Озай уже было сам свое же лицо потерял, оставаясь оголенным ноющим нервом. — Отец знал все с самого начала, — этой фразой повергает Айро в необузданный шок. — Отец всегда ненавидел меня, а потому, не пожалев, женил на Урсе. Своей бастардке! — его гнев сражался в убийственной схватке с горьким отчаянием. Его гордость была столь сильно задета, что Озай, наверное, с трудом смотрится в собственное отражение. — Он посмеялся надо мной. Я был нужен лишь для его чудовищного селекционного эксперимента, — дрожь в голосе, кажется, Озай был готов либо расплакаться, либо тотчас же сбежать.

      — У нас была сестра… — только и смог задумчиво вымолвить, ошеломленно приподнимает брови, распахнув глаза. — Отец и… — в его голове завсплывали воспоминания, которые он перебирал, словно цветные карточки.

      — И Рина, — на выдохе закончил. — Я так понимаю, они были знакомы. Дочь аватара и сын Созина — бурная смесь…

      — Безумство! — всполохнул Айро, вскакивая с места, начиная разминать изнывающие колени, бродя от одной тюремной стенки до другой. — И ты не сказал мне?! — посмотрел на него строго, недовольно, разочарованно.

      — Я никому не сказал, — сглотнул тот ком в горле, что уже заметно начал мешать делать вдох. — Да и ты не очень-то горел желанием вариться в семейных перипетиях! — язвенный и такой горький упрек.

      — Если бы я только знал… — покаялся он, приблизившись к решетке вплотную.

      — То что?! — взбесился Озай, молниеносно выпрямляясь, ударяя огненным кулаком стену. — И что бы ты сделал? Что ты вообще можешь? Ты даже Ба Синг Се взять не удосужился! Не смог сохранить брак! Не сумел спасти жизнь своего же сына! — перечисляет, а у самого лицо становилось неживым, безэмоциональным, серым, хоть голос и оставался горячим и бурлящим. — Что бы ты сделал? — продолжает гневаться и обвинять. — Принес бы бутылку водки, предлагая распить на двоих? Хороша помощь, ничего не скажешь! А у меня дети! А у меня страна, трон, — на последнем слове он аж воссиял от уважения к самому себе, восторгаясь тем, что ему пришлось пережить, ведь по одному его выражению становилось понятно, что такая цена хоть и была непозволительно высока, но она того стоила.

      — Где она? Что с ней стало? — не отпускает, желая выведать больше, а Озай отстраняется, закрывается, уходя столь пугающе — в темный угол, за которым его и не видно вовсе, только дергающийся в движении силуэт, второпях какой-то шум, грохот. — Что ты делаешь? Где ты? Озай! — теребит решетку Айро, не желая оставаться в одиночестве. И всего какая-то пара минут и вот он является, приближаясь столь пугающе близко, закатывая неровно и в спешке длинный свободный рукав королевской мантии, являя его взору сильную, с переливающимися мышцами руку. И там, где проходила внутренняя часть его локтя, Айро мог наблюдать следы от множества ран, которые он наносил себе тонкой иглой.

      — Смотри внимательно, — голос Озая стал серьезным, опасливым и немного умалишенным. И Айро не удержался, от столь безумного откровенного зрелища, переводя взор на его лицо, а оно было сосредоточенным, педантичным и столь внимательным. В другой руке он зажимал тонкий шприц, наполненный ярко-зеленой жидкостью, что в темноте переливалась будто фонарь.

      — Что ты делаешь? — в панике схватился за голову Айро, воочию наблюдая за тем, как его младший брат с заговорщическим видом прокалывал взбухшую крупную вену, что витиеватым узором шла до самых запястий. Он безжалостно вливал в себя, не внушающий доверия поразительно странный — раствор. Эссенцию, что заставила его вены даже на пару секунд засиять, словно освещая неумолимый путь его артерий.

      — Больше всего на свете я боюсь, что стану, как мой собственный отец, — с особым садизмом он вытаскивает шприц и из его вены показалась алая капелька, что все вздувалась и вздувалась, пока кровавыми дорожками не разлилась по предплечью, достигая пальцев. Отбрасывая шприц, что тотчас же разбился, раскололся, проливая небольшую каплю ярчайшей эссенции, Озай стянул жгут, которым перетянул собственное плечо. И когда Озай сказал это столь напугано, словно он не в себе, словно он безумец, Айро аж отпрянул, понимая без лишних слов, что имел в виду его брат. — Скажи, они навещают тебя? — столь дурманящий и зудящий в самом сердце тон, а Айро даже закрыл в поражении лицо, силясь с тем ужасом, который навевал его при виде собственного брата. — Эти голоса?.. — а он говорил и не мог остановиться, его аж всего тряхонуло, да с такой силой, что это по цепочке передается и Айро. И вот они смотрят друг на друга, боясь и слова сказать, словно в ожидание проклятья Азулона.

      — Нет! — покачал головой Айро.

      — Ты врешь, — угрожающе усмехнулся. — Я знаю, почему ты столь много и отчаянно пьешь. Мы все в одной упряжке. Я потратил долгие годы, дабы добиться этого небольшого подарка, как говорят целители — от духов. Наконец-то я смогу жить спокойно. Без страха, что когда-нибудь эти голоса придут. Что когда-нибудь они настигнут и меня… — Озай был в животном ужасе, а Айро аж всего потряхивало в смятении и недоумении.

      — Ты колешься просто так! — все без лишних слов понимает. — Ты не слышишь! Ты не ведающий!

      — Да! И не желаю никогда этого слышать. Я как вспомню нашего отца, я даже спать перестаю. Его уже давно нет, а этот раздирающий глотку ужас до сих пор приковывает меня по ночам к кровати. Больше всего я боюсь услышать именно его голос, Айро! Его! Нашего с тобой отца… а я не хочу, — он говорил и сам себя нервировал, цеплял и уничтожал, загоняя в непреодолимый эмоциональный лабиринт. Он сам лично с собственной неуверенности и страхов замуровывал себя же в какой-то непонятной тюрьме. Он все без конца наказывал себя за то, в чем не был повинен.

      — Остановись! — взмолился Айро, падая на колени, впиваясь дрожащими пальцами в полы его мантии, а Озай отходит от него, с выпяченным пренебрежением скривившись. А Айро продолжал отчаянно пытаться ухватить собственного брата, не понимая, что с ним такое и когда это началось. — И ты туда же?! — столь порицающе замотал головой, видя в Озае несмышленого и озлобленного Зуко. — Уверен, ты будешь ею же и повержен! — он не мог объяснить всех тех чувств, что разом, словно пелена накатили на его сознание. — Знавал я человека, с таким же взглядом, — учит его, совсем не взирая на то, что пред ним в своем царском облачении стоит сам Хозяин Огня. — И мне плевать, что ты скажешь! Я не боюсь тебя, Озай! Я слишком долго тебя знаю, ты вырос у меня на руках, — сорок четыре года Озай ему приходится братом, было бы странно дрожать в его присутствии, когда он потешался над ним, давая испробовать его первое саке.

      — Ты окончательно спятил от своего пьянства! — осуждающий тон и королевская выдержка. — Но я милосерден, я тебя не брошу, — лезет в широкие рукава, доставая небольшую капсулу с белым порошком. — Прими, должно стать легче.

      — Что это? — отмахнулся Айро отказываясь принимать помощь.

      — Обычное успокоительное, должно быть, тебя сильно ломает. Это должно помочь, — протягивает руку, столь безрассудно просовывая ладонь за решетку, практически касаясь Айро.

      — У меня нет никаких ломок! — рассвирепел в свое оправдание, не желая быть жалким в его глазах.

      — Как знаешь, а я все равно оставлю это здесь, — снисходительно положил у самых решеток. — Надеюсь на твое благоразумие, — столь красноречиво добавил, чтобы столь величественно и неповторимо начать удаляться. И Айро смотрел ему в след, наблюдая за тем, в какой спешке раскачивались его длинные лоснящиеся волосы. Всего какое-то мгновение и Айро в лицо впивается ослепляющий свет, дверь с грохотом отворяется, затем закрывается и больше никто не составлял ему здесь компанию, кроме с ума сводящей тишины и вороватых крыс. ОЗАЙ! — кричат его мысли, приподнимая взгляд, его встречают тюремные решетки, монотонный ход капель и черный-черный потолок.