Высокая дорога в укрытые тьмой горы, ветер подгоняет листву, заставляя в пугающем возгласе взвыть. Зуко наскоро оборачивается, стоит ветке возле его лица неосторожно шелохнуться, с хрустом надломившись. Его взгляд был мрачнее ночи, а лицо белее луны, даже несмотря на всю ту чернь, что покрывала пуховым одеялом весь Угольный Остров. Он взбирался все выше и выше, пока не оказался на одиноком пригорке, что открывал необычайно вольный вид на неукротимые океанические волны, что мелкими черепицами подрагивали на преспокойной глади, сверкающие в немом сиянии строптивой луны. Ему было и вовсе невдомек, что это здоровенное всевидящее око, взирало не моргая. На одного него, завораживающе притягивая — светила околдовывающая цукиеми, пробуждая в жилах молниеносный порыв, заглушая и будоража тот голос, что уже перестал сливаться в отдельные слова. Зуко мог различить лишь неразборчивый лепет, смешивающийся из шепота разного порядка: то сильно высокий — почти детский, то грубый и бархатный — словно отцовский, и даже сдавленно-девчачий, что отдаленно напоминал мамин. Зуко щурится, придавленный обаятельным мистическим сиянием, его рука сама собой тянется к лицу, желая закрыться от столь пронизывающего внимания, что уже оседало тяжестью на его трясущихся в напряжении плечах. Вскинув руки, словно в неминуемом предчувствии опасности, он будто от кого-то незримого все время пытался защититься, не понимая, что такого делает с ним эта серебристая бескрайне далекая луна. Она будто бы заставляла все голоса хором восстать с зарытых в воспоминаниях могил, протянувшихся в удушающий хор нестерпимого ужаса, что убаюкивал его разум на какой-то жутковатой колыбели, канителью унося все зыблимое практически из-под пальцев. И вот он, стоял — одинокий, растерянный, всеми покинутый, гордо отказавшийся быть посмешищем в этом гнилом и неприветливом обществе, прилюдно оплеванный девушками, которые хоть что-то для него значили, оставленный на перепутье, ведомый одним лишь шепотом луны, что звала его куда-то, куда уже давно не ступала нога человека. И он, словно в одночасье уверовав в свою божественную сущность, сжимает напряженные злобой пальцы в кулаки, срываясь с этого угрюмого холма, оббегая каждое препятствие, что вероломно встречалось на его пути, утопая в непроглядной черни тропических лесов, отмахиваясь от невидимых голосов, что обступили его со всех сторон, мучительно и назойливо подтрунивая и без конца к чему-то побуждая. И ведь он больше ни слова не мог разобрать, но та интуиция, что волком выла на задворках — не давала ему покоя, будто бы всегда и везде он точно что-то знал. Что-то такое, чего пока не мог осознать, загнанный в ловушку. Это всевидящее цукиеми лишало его и последних человеческих мыслей, уничтожающе помыкая, обращая в бездушную безвольную куклу. Его ноги заплетаются, он со страдальческим возгласом валится, прямо на иссохшуюся почву, начиная невольно скатываться вниз, цепляя острые камни и шипастые растения, что словно так и норовили прикоснуться. Зуко закрывается руками, вспоминая лица всех прихожан резеденции Чана, после чего все как в тумане, и она… огонь его мыслей, истребляющее пламя его убийственной страсти. Та, что порабощала одним лишь ленивым снисходительным жестом. Та, которую он и боялся и презирал. Наважденчески обожал и люто в сердцах ненавидел. Сама мысль, что она посмела бы быть с кем-то другим — рвала его грезы о счастливом гордом будущем в клочья. Ну как же она не понимает, что им просто никогда не суждено быть вместе! Никогда. Они не могут себе позволить быть обычными глупыми невежественными людьми. Их ждет каторга. Виселица. Позор! Нескончаемые крики в спину и вечные упреки, насмешки и гнилые высказывания.
Резкий крутой склон плавно обрывается и принц Зуко успевает ухватиться за выступающий камень, останавливая свое стремительное падение, будто бы в непроходимую нелюдимую бездну. Его лицо морщится, кривится, он готов навзрыд кричать, только бы эти голоса замолкли. Ну хоть на минуточку. Ну хоть на мгновение. Навсегда. Только бы не слышать этих воплей, которыми они дерут его истлевшую душу. Ноги словно бы покрывает живая и бесконца движущаяся масса. Угольно-черная липкая трясина, что без конца утаскивала его на какое-то неизвестное незыблемое дно, на котором он встретит бесконечные боль и страдания, мучимый раскаянием и стыдом. Его пальцы впиваются с силой в камень, его глаза с изумлением распахнуты, а губы в беззвучном крике застыли. Его зрение его не обманывало, когда из толщи непроходимого смрадного безумия, что уже полегло на его лодыжках — обрисовалась чья-то черная жуткая рука, искривленная, словно изломанная. Огромные остроконечные пальцы и нечеловеческая ладонь. А пальцев-то, пальцев! Их не пять и даже не шесть! Руки! Они повсюду, они схватили его где-то глубоко из-под черствой земли, словно желая забрать с собой в свежевырытую могилу, навсегда погребая подальше от мирской тиши, успокаивая навеки его страждущую и мечущуюся в неизвестности душу. Его безразличный и полный мрака взор устремляется на окрашивающий черный небосвод в серебристый — луну, что словно посмеивалась над его гнетущими страданиями, которые он старательно игнорировал. Не взирая ни на что. Он слишком высокого ранга. Он слишком важная фигура, на отцовской шахматной доске, или доске Азулы. Я им слишком сильно нужен… — эти мысли грели его внутренний огонь, что приятным теплом разливался по стылым венам, пока черная живая трясина все утягивала и утягивала его в дебри потусторонней неизвестности, лукаво шепча: «Ты такой же как мы…». Кто вы? Что вы? Чего вы от меня хотите? — в едва уловимой насмешке сжались его губы, да вот только знали бы они — они все, насколько опостылел ему этот мир. Эта жизнь. Эти правила и интриги. Он прикрывает утомленно глаза, практически поглощенный этой зыбучей живой обезобразившей все вокруг — массой, позволяя своему телу вероломно утонуть, чувствуя, как смрад чего-то разложившегося подступил к его лицу, окутывая, словно он блуждал бездыханным телом на поверхности сверкающего океана. Его глаза смыкаются, а чьи-то дьявольские руки, силками затаскивают его на мерзлое и гнилое дно. Он вздрагивает, резко распахивая веки, — из приоткрытых губ вырывается вздох боли, отчаянно смешивающийся с пережитым ужасом. С недоверием оглядевшись, он не может поверить своим глазам, — рука продолжает вцепляться в здоровенный камень, тогда как тело обессиленно распласталось на колышущейся траве. Он вскакивает на ноги, не переставая дичиться, считая все произошедшее — обманчивой, но скрывающейся где-то на задворках его понимания — реальностью. В горле пересохло, костяшки болели, — он приподнимает руки, наблюдая окровавленные следы, что остались у него ярким напоминанием, чем закончилась неудачная вечеринка. Его руки били с силой, с толком, с чувством, вожделея чужих мук и страданий, гордо несущие справедливость. Ту самую, которой, казалось, лишен весь мир. Он покачнулся, ровно выпрямившись, бросая взор в открывающийся вид дикой, но довольно обжитой природы, находя неподалеку, еще на уровень ниже — тот самый домик его детских воспоминаний. Пальцы Зуко похолодели, язык онемел, как и все лицо — оно сделалось непроницаемым, стальным, непробиваемым. К горлу подступил неприятный ком, который сглотнуть не представлялось возможным. Ровным непоколебимым шагом, словно исподволь за ним кто-то без конца наблюдал — он начал спускаться, ловко перепрыгивая с камня на камень, сапогами утопая в черном песке, стоило приземлиться. Его неверие захлестнуло тот недавний страх, что вобрал его в себя, словно губка влагу. С опаской приближаясь, он все без конца оглядывался, старашась того, что вновь падет в капкан чьих-то мастерских иллюзий или хитро выдуманных фантазий, словно эта давно забытая резиденция — лишь дань когда-то погибшему прошлому, что он изо дня в день старался вышвырнуть. Да, словно все прочее — лишь зловонный мусор. Больно. До чего же больно, — в груди сдавило так сильно, что Зуко даже замер, а на лице его воссияла такая горечь, что под таким напором на его веках заблестели совсем немужественно — скупые горькие слезы.
Взбираясь по ступеням родительских тайн, он оказывается на крепком, но давно позабытом крыльце. Его уже давно замело хрустящим под ногами песком, краска в некоторых местах пошла трещинами, сворачиваясь в грубые жесткие трубочки. Он поддевает ногтем, по-детски улыбаясь, стоило краске со щелчком отломиться и пасть так заунывно, а тьма всепоглощающей ночи ее незаметно съела. Глаза Зуко жадно шарятся по запертой королевской двери, к которой он простирает руки, прикладываясь щекой и всем телом так, будто обнимая что-то столь ценное, столь дорогое, что от встречи он готов разрыдаться. Со свистом тяжело выдохнув, он проглатывает этот застывший поперек горла ком, не позволяя и слезинке сорваться с его глаз, считая свои чувства непозволительными — обличающими слабость. Толкнув пару раз, — он раздраженно скалится, будто бы подгоняемый чем-то извне. Во что бы то ни стало — он желал оказаться внутри. В самом эпицентре своего загадочного прошлого. Прошлого, в котором все вяло, смазано и так непонятно. Разбежавшись, Зуко со всей силой врезается плечом в сомкнутые негостеприимные двери. Что-то с обратной стороны треснуло, жалобно поддалось, наконец впуская незваного гостя, приглашая окунуться в пугающие ностальгией внутренности. Его взор бегает от потолка до роскошных, но покрытых пылью стен. Осмотревшись, он подмечает, что здесь кто-то был — да, давно, но не настолько, насколько он мог подумать. Неведомая сила тянула его взглянуть на то, что когда-то было таким сокровенным ключиком к несбыточному счастью. Сейчас все казалось давящим, уничтожающим, грузным, — эти стены и потолки, да даже колонны — они давили своим присутствием, словно вот-вот эта кровожадная коробка сомкнется, с радостью пережевывая вкус давно забытого прошлого в лице принца Зуко.
— Как же давно я здесь не был… — облуневшим и слегка отуманенным взором — он огляделся, будто бы обращаясь к кому-то, кого заприметил в неподвижных жутких тенях. Этот кто-то не ответил ему и Зуко тут же теряет былой интерес, рассматривая любимые колонны, прикасаясь к их холодности, с неким отчаянием стирая полегшую чешуей пыль. Его голос в этих пустующих стенах, казалось, продолжает повторяться бесконечным эхом. Тяжкий выдох, но горящий интересом глаз заприметил уходящие в дебри — коридор, по которому они с Азулой так любили бегать, будучи непослушными детьми. Он делает шаг, оставляя на прогретой его прикосновением колонне — смазанный след своей крупной ладони. Он с заманчивым видом, стараясь сделать свой шаг как можно более приглушенным, будто бы боясь кого-то или чего-то напугать — пробирается в самую гущу, останавливаясь на перепутье. Дверь в комнату Азулы была приоткрыта, из нее сочился едва проглядывающий лунный свет. Зуко без сожаления толкает и дверь распахивается, обнажая все содержимое. Ее личное пространство — один в один как у него, вот только: вся мебель, расположение окон и дверей — зеркально противоположно. Половица моментально скрипнула, а Зуко возвышает взор, цепляясь за второй этаж, разглядывая необъятную гардеробную, что когда-то пугала своими силуэтами в темноте. Сейчас его дыхание было настолько размеренным, настолько неуловимым, что могло показаться, что если в этом доме кто-то и есть — то он до дрожи боялся принца Зуко, все без конца прячась по темным углам. Вытягивая руку, он касается каждой стены, каждой картины, каждой мебели, что встречалась у него на пути, — и эти прикосновения дарили ему необъяснимую радость и такое жаждуемое успокоение, которое впиталось в него, пронзая кончики пальцев. Ее комната была в небольшом хаосе — пара разбросанных книг, несколько висящих на стуле платьев, у зеркала, прямо на трюмо примостилось несколько заколок и расческа. Он крепко сжимает те вещи, что она оставила, с интересом рассматривая, — его берет то ли досада, то ли неверие, что отпечаталось на его охваченном ночью лице. Он с замешательством подмечает, что это вовсе не детская одежда, как могло показаться на первый взгляд. Она здесь была, — нервно сглотнул, гоняя судорожно мысли, ища этому хоть какое-то оправдание. Почему? — злился он, ненавидя то время, когда был вынужден скитаться, пока она… — а его взор меняется, вырисовывая сдавленную тоску, что горела на его губах потерянным временем. Почти три года, — пылали на его губах, все без конца отравляя жизнь. Это было ужасно. Это было невыносимо. Томительно долго, как тогда казалось — бесконечно. Больше всего на свете он страдал и мучился от осознания, что она — здесь, а он — там. И ему верилось, и ему думалось, что их жизнь больше никогда не станет прежней, как когда-то — как в яркие дни их быстротечного счастья. И если бы он только мог хоть на секунду помыслить, что повлечет за собой та роковая, но до боли смешная ошибка, сковавшая его на дядином судне, будто в тюремной камере… Не было ни дня, чтобы он не сожалел, скрупулезно не прокручивая мысли о том, как всего одно слово могло все изменить. Ненужная разлука, разбившая его цельную жизнь на песчинки, разделяя на роковые «до» и «после». Пальцы брезгливо разжимаются, на его лице столь явно, даже не смотря на играющие тени, проступает отчаянное презрение, обжигаемое холодом напускного величия. С шелестящим шорохом, ее одежда летит на припыленную спинку мрачного и уродливого в ночной тьме кресла. Ее тряпки задевают заставленный в беспорядке столик, заставляя пару флакончиков с грохотом столкнуться, а затем этот резкий металлический звон, что со скоростью стрелы, но с глухим хрустом приземляется в тесненные паркетные доски. Звук был такой поразительный, ни на что не похожий, разве только на ехидно вонзившееся острие. Его пальцев касается будоражащее своим напором пламя, заставляя липкую чернь расступаться, прятаться беспокойно по углам, озаряя лицо принца Зуко устрашающими и без конца трепещущими тенями. Его взгляд был маниакально направлен вниз, прямо туда, откуда сияла своим роковым цветом красная махровая кисточка. Важно, с застывшим на лице безразличием, он сгибает колени, присаживаясь, продолжая высматривать с животным интересом то, что напоминало о том, что за существо без конца голосами гнездилось в нем. Длинный металлический стержень с красивой резьбой, украшенный красной косматой шляпкой. Охотничий дротик. Тот самый! — в груди у Зуко дыхание сперло, пальцы в предвкушении похолодели, его окатило лихорадочной волной негодования от смазанных воспоминаний, которых он уже давно не касался. Его пальцы мягко обволакивают тоненький дротик, с усилием вынимая, — наточенный, острейший, прямо как и при первой их встречи. Зуко охватывает безропотная пылкая агония, подтрунивающая безжалостно разум. Какой-то жалкий охотник — беспробудный пьяница, что за гроши согласился отдать сумку с припасами. На самом дне этой сумки оказался этот дротик, а вернее два или три — Зуко точно не помнил, дядя забрал парочку, тут же используя на диких зверюшках и поломойщике Кока… — прищурились его кровожадные глаза. И тогда, осознав всю силу этой маленькой иглы, принц Зуко решил использовать ее по-своему. В его воспоминаниях одурманивающей мглой раздается тот приглушенный хруст, стоило ее коже под таким давящим натиском сломиться, проткнуться, позволяя яду овладеть ее телом полностью. Либо доза была маленькая, либо Азула настолько непокорной, что она быстро оклемалась, попытавшись дать отпор. А ведь от столь обуревающего страха и полного бесконтролья — в одночасье она могла стать заикой. Нет, такие как Азула — это не люди. Нормальный человек не смог бы такое пережить, в вольность бросая дерзкий взгляд после случившегося, гордо хороня произошедшее в закромах собственного сердца. Она была здесь — сразу же, после нападения, то ли умышленно, то ли случайно, оставляя свою самую страшную улику. Подкинув строптивый дротик в воздухе, Зуко с легким сердцем выпрямляется, и на его лице проступает демоническая по своей устрашающей сути улыбка, — он бесцеремонно лезет пальцами в карманы своих брюк, похищая чужие тайны, боль и страдания, считая себя поистине великим и непревзойденным. Она настолько впечатлена, что сохранила в своем сознании не только образ нападающего, но и то оружие, которым он погубил ее честь.
— Зуко, ты здесь? — внезапно послышался осторожный голос, да такой тихий, но столь непредсказуемый, что от непередаваемого волнения его пламя само по себе схлопнулось, потопляя его силуэт во тьме. Шаг за шагом, он осторожно выбирается из ее спальни, замирая в тенях черного коридора.
Азула озадаченно оглядела пустую гостиную, что переговаривалась жуткими завываниями ветра. Внутри ее сознания задребеждали струны, она сама не осознает, что ее движения, окутанные неизведанным и поистине чудовищным ощущением страха — становятся более плавными и настороженными. По ней невооруженным глазом видно, как сильно она боится, и с каким отчаянием все без конца старается с этим бороться. С собой, с ним, со всем случившимся, но особенно — с тем гнетущим чувством неизведанного, что без конца мерещилось ей в каждом. Все ее существо вопило и кричало, требуя развернуться и уноситься прочь, словно тот, кто все это время мучил и изъедал ее думы, прямо сейчас таился где-то здесь. Где-то рядом. Ее сердце громыхало в грудной клетке, точно взбесившийся барабан. Ее тяжелый вздох и вознесенная над лицом рука, — она желает призвать сизое пламя, да вот только не дергается, осторожничает — не рыпается, словно темнота — эта та самая спасительная вуаль, что позволяла разыграться ее фантазии. Больше всего на свете она боялась подтвердить свои параноидальные опасения. Больше всего на свете ее скрючивало от ужаса, когда мысли рисовали силуэт притаившейся где-то на потолке — потусторонней в своем лике — Синей Маски. Все ее существо молило и требовало уйти, бежать без оглядки, никогда не возвращаясь в подобные места. Но она, невзирая на разбушевавшуюся интуицию, ведомая одним только животным импульсом, словно ищущая того самого — незабываемого страха, она отчаянно предает себя и все свои чувства, делая легкомысленные шаги, углубляясь в безлюдное жуткое пространство. Эта резиденция еще никогда не казалась ей настолько устрашающей и леденящей кровь. По ее спине пробежались мурашки, а по лодыжкам прошел холодок, ее пальцы от напряжения затряслись, пока она боролась с зацикленным желанием разорить эту пугающую темень. Где-то вдали, прямо в непроглядных коридорах она услышала, как разгуливает ветер, то и дело нажимая на приколоченные паркетные доски, рождающие загробный жалостливый скрип. Ее аж всю передернуло. В помещении было удивительно прохладно, намного холоднее, чем на прогретой улице. Она страшится собственных грез и фантазий, уже предвкушая встречу с тем, кем она бесконтрольно все это время бредила. Синяя Маска.
— Ты здесь? — ее голос трепетал, почти восторгался, она словно была польщена, не веря в свою паранойю. Тишина стояла мертвым грузом, только шелест извне был ей собеседником, хороня чье-то присутствие под покровом ночи. Ее взгляд цепляется семейного портрета, что все это время с каким-то таинством посматривал на нее безжизненными грустными лицами. Сделав несколько шагов, она останавливается, словно улавливая некие мелочи чьего-то присутствия. Словно этот кто-то уже вот-вот стоит у нее за спиной, лихорадочно протягивая руку, с пугающей неуверенностью томя и питая ее страхи. — Я знала, что найду тебя здесь, — ее голос был пронизан таким бескрайним спокойствием, что это даже разжигало в Зуко давно истлевшую ревность, особенно, стоило вспомнить, с каким бахвальством она касалась руки того парня на вечеринке. Возмутительно! Ее взгляд устремился в полую черноту, она всматривалась с особым жаром, — да, он не мог этого сказать наверняка, но чувствовал всеми фибрами души.
— Я так предсказуем? — раздается его голос откуда-то из тени предательских коридоров. Азула на секунду распахивает глаза, не веря, что все происходит взаправду. Блеф, да и только, а какое точное попадание в цель. Главное не растеряться. Главное не поддаваться на те глупости, что тремором изъедали ее напряженные мышцы.
— Более чем, — ее тон сделался привычно непринужденным, с колющей интонацией на последнем слове. Она выпрямилась, заслышав его настигающие угнетающие своей неизвестностью шаги. Черный бесформенный силуэт в легком возвышении делал его фигуру поистине чудовищной. Монструозной. Особенно, когда внутри она содрогалась от легкого неверия, что отвечает ей именно Зуко, а не кто-то чужой. Кто-то ужасный. Кто-то неизведанный. Он с легким прыжком оказался на одном уровне с ней, одним махом оставляя позади пару ступеней, и как только их глаза встретились, ей невыносимо сильно захотелось сделать трусливый шаг назад, вскидывая руку, готовясь защищаться. Но она упрямо этого не делает, отказываясь потакать собственным домыслам. Она про себя качает головой, не находя ничего общего между своим братом и Синей Маской, в тысячный раз разъясняя своей бурлящей на кончике языка интуиции, что Зуко просто физически отсутствовал во дворце. Это не мог быть он. Никогда не мог, — ее губы искажаются в презрительной усмешке. Она просто ненавидела саму мысль, что смеет подозревать в чем-то эдаком такого жалкого червя, как ее никчемный братец. Один его грязный и взбалмошный вид говорил о том, что он просто не способен думать наперед, вся его жизнь — это подчинение каким-то внутренним импульсам, глупым инстинктам. Он животное — не более. От него никогда и ничего не зависело. Он сколь угодно может мнить из себя наследника престола, все что он поистине из себя представляет — подставную куклу, за которой всегда будут стоять такие как она, — Азула возгордилась от этой мысли, выше вскидывая подбородок, стоило брату с ней резво поравняться. Они оба уставились в те лица, что застыли прошлым на давно выцветшем портрете. Его рука срывается в неожиданном движении, отчего Азула еле сдержала испуг. Он схватил обветшалую раму, с особым трепетом утопая в вырисовывающемся. «Ты такой жалкий!», — не прекращая дразнится, а ее пальцы сами собой приторно касаются его плеча, с претенциозным вызовом начиная поглаживать, да так явно и откровенно, что этот флирт было очень трудно проигнорировать. В недоумении он статуей застывает, вся его черная фигура от неуверенности каменеет, пока он старался не думать ни о чем, лишь о том, какой их семья когда-то была.
— Что ты здесь делал? — ее вопрос казался простым, но та интонация, что была в нем зарыта — говорила о скрытом подвохе.
— Хотел побыть один… — вздорно отвечает, находя ее допрос утомительным, чем разжигает в ней необузданное веселье. Она глумится над ним, просияв на лице искренним злорадством. Он казался ей самым превосходным и самым умопомрачительным, стоило ему столь откровенно и искусно начать страдать. Его пальцы касаются лиц: сначала матери, потом отца, а затем его собственного. Азула прижимается щекой к его предплечью, находя это единение священным и поистине судьбоносным.
— Я хорошо помню это время, — с долей сострадания добавляет, а ему аж противно от того натянутого сарказма, которым она вечно все портит. — Мы с тобой еще тогда не… — она не досказала, так как он перебил ее:
— Умоляю, перестань! — он сгорал дотла на огне собственного бесчинства, считая такие разговоры на виду у мамы просто оскорбительными. Кощунственными. В порыве гнева она закатила глаза, надменно цокнув языком, бесшумно посмеиваясь над его откровенной чувственностью. — Зачем ты здесь? — отшвырнул семейный портрет, мигом бросаясь претензией, а она не растерялась, вальяжно отстранившись. Делая красиво вид, что он ее и вовсе не интересует. — Не уж-то за мной пришла?.. — на его губах родилась злая улыбка, тогда как он смотрел ей в спину, простирая руки, желая касаться ее грубо и дерзко.
— Еще чего! — высмеивающий тон, ее плечи дрогнули. Она действительно смеялась. — Я тут кое-что забыла, — срывается с места, да так неожиданно, словно напуганная хищником лань. Ему оставался до нее все один шаг, но она умело ускользнула, ловко взбираясь на возвышение, убегая в простирающийся коридор.
— Ты была здесь, после моего изгнания? — невозмутимо следует за ней, а она убегает дальше, словно подстрекая его играть с ней до тех пор, пока это не выбьет из сил. Она была шустрая, ловкая, почти неуловимая. Скользкая и извивающаяся, словно свежепойманная рыба.
— Нет. Не была! — сказала она чрезмерно быстро, с хихиканьем глотая последний звук, словно запыхаясь. Ему даже не нужно было особого взгляда или обилия света, дабы понять, что она нагло лжет. Да столь откровенно, что и помыслить не в силах, что Мэй ему уже все при первой встрече рассказала. Ему хотелось задаться извечными вопросами: зачем, да почему? Вот только чем дальше в густые черные дебри, тем отчетливее складывалось ощущение, что то вранье, которое она изрекала — это обыденность ее мелочной жизни. Она настолько труслива, что врала всем и всегда, порой просто забывая пораскинуть мозгами.
Она ввалилась в свою комнату, тотчас же поджигая пару свечей, ее дикий обескураженный взор метался от одних лохмотьев к другим, — она судорожно стала перерывать собственную постель, в разочарованности она кинулась к столику, начиная расхищать примостившиеся вещи, с грохотом роняя. Чем больше длились ее бесплодные поиски — тем сильнее она злилась. Она рухнула на пол, заглядывая в потаенные темные углы, шаря рукой по щелям, заглядывая то под трюмо, то под кровать.
— Что-то потеряла? — его вопрос звучал крайне холодно, но чрезмерно подозрительно. Его лицо выдавало издевку, которую она не смогла уловить через столько теней и столько эмоций, что взволновали ее разум.
— Ерунда, — отмахнулась она, продолжая что-то отчаянно выискивать, раскрывая с грохотом дверцы шкафа. Ее пальцы схватились за собственную одежду, желая в истерике начать вышвыривать.
— Не стоит, — резким движением хватает ее за руку, дергая на себя. Она нехотя встает с колен, показывая свое лицо: такое отчаявшееся, запутавшееся и до дрожи напуганное. Глаза в глаза. Она практически дышала ему в губы, поражаясь его преступному спокойствию. — Ты ничего не найдешь здесь, — леденящая душу констатация, отчего она готова взорваться.
— С чего такая уверенность? — процедила сквозь зубы.
— Темно, — пожимает плечами. — Давай вернемся завтра? Будет солнце, будет день. Если хочешь, то я помогу тебе, просто скажи: что ты ищешь? — его мягкий, уверяющий убаюкивающий тон вскружил ей голову, заставляя желать верить ему безоговорочно.
— Пойдем, это место угнетает меня, — она схватилась подрагивающими пальцами в его вежливо протянутую ладонь. Он с нескрываемым бахвальством потянул ее на себя, все без конца изучая даже среди тьмы ее теряющийся — стройный ладный силуэт. Она больше не произнесла ни звука, пока он провожал ее бестолково замыленными глазами, следуя беспрекословно по пятам, словно вовсе не отдавая себе отчет. Она уверенно направилась прочь из когда-то облюбованного ее важными предками — поместья, вынося с собой из недр этого духами забытого места некий тяжкий груз, что успел в ней камнем преткновения утяжелиться. Она честолюбиво не взглянула на Зуко ни разу, с прискорбным чувством внимая тому, как поскрипывают под стопой дощечки, и как при этом бесшумно следовал за ней сам Зуко. Она смотрела лишь в открывающиеся глазу вольные просторы с мелькавшими пышными переливами океана. Без всякой осторожности спускаясь все ниже и ниже, уходя на простирающие даль черные пески, уже в ближайшем далеке Зуко смог рассмотреть притаившихся раздосадованных, но задумчивых Мэй и Тай Ли. Стоило Зуко на секунду показаться, как лицо Тай Ли непроизвольно нахмурилось, хоть она так и не соизволила побороть собственные неприятие и страх. Мэй сжималась настолько сильно, и все — стоило ощутить легкость его поступи и вялое шуршание песков, как это вековое молчание показалось мучительным.
— Привет… — Мэй наспех бросает ему из-за спины, с надеждой оглядывая снизу-вверх важно проскальзывающий мимо силуэт. Он следовал, казалось, раболепски и столь беспечно, слепо — за одной лишь Азулой. И стоило принцессе с вычурной важностью остановиться, с нескрываемым высокомерием присаживаясь на прогретый камень, оглядывая с тоской поскромневшие просторы некогда самого влиятельного пляжа на Угольном Острове, — как принц Зуко вторит ей: эмоциям, чувствам — желаниям. Словно сам того не замечая, бесконечно начинает походить то ли на нее, то ли на… — Мэй в своих думах споткнулась, чувствуя внутри собственного негодующего сердца подлый удар. Она оказалась не готова к его заносчивому гнетущему молчанию. Он один остался неприкаянным — в стороне, хоть и в самом центре их всеобщего внимания, вольно отпускающий взор в непокорные океанические воды, будто бы все это время не теряя призрачной надежды: кого-то там отыскать.
— Где же твой новый парень? — усмешка, порочащее замечание, укол ревности, царственная претензия? — шквал неприятных и до селе скребущих где-то в душе чувств — зароились в строптивой, но молчаливой до селе Мэй. Она ничего не ответила, когда Зуко столь поразительно откровенно, вольно и демонстративно попытался ее густо принизить, без конца отправляя в ту позорную вечеринку, в которой, как оказалось — она лишь разменная монета. Губы Мэй в неверии распахнулись, а затем уперто сжались, она резко отвернулась, не желая и впредь испытывать на себе его мглистое осуждение и такое откровенное презрение. Зуко не придал, казалось, и толики значения ее старательным попыткам сделать откровенный шаг. «Поздно мести хвостом…», — он, казалось, обратился к самому небу, взирая на переливающиеся в синем небе зарницы, что ярчайшими точками вспыхивали то тут, то там, рисуя в воображении невиданные картины, неразгаданные знаки, неопознанные символы.
— Добро пожаловать в королевскую семью, — с нарочитым ехидством бросила среди пугающей тиши, не теряющая ядовитой хватки — принцесса Азула. В ее голосе сквозила не просто циничная строгость, а даже какая-то садистичная радость. От Зуко не укрывается тот сверкнувший в ночи взор, что она с особым остервенением невербально посылала Мэй, бесхитростно обрамляя своим гнусным языком. Тяжко выдохнув, развернувшись на одних носках, испытывая прилив гордости своей сестры, переступая через боль и унижения, вспоминая, что нет ничего ужаснее чем то, что пережил он сам, нет ничего страшнее чем то, что осмелилась пережить и замолчать его сестра, — Зуко осторожной поступью приближается к Мэй, присаживаясь возле, с деланным трепетом всматриваясь в ее силуэт. Азулу аж корежит от столь бесчестного вероломного зрелища, она сжалась, словно стараясь укрыться под покровом ночи, заскулив в своих мыслях так, будто ей только что-то прищемили хвост. Как бы она не старалась со спесью своей исключительности старательно взлететь — Зуко хватал ее за беззаботно распростершиеся крылья, с треском больно ударяя о землю действительности. И Азула осталась неподвижна, кажется — не моргая и вовсе, пытаясь разгадать столь неявную необъяснимость самого Зуко: какие цели ты преследуешь, брат? — она испепеляла его почерневший силуэт, наблюдая лишь гордо вздернутый профиль, что фривольно был обращен к поруганной и истерзанной Мэй. Мэй не в силах противиться ни себе, ни такой скользкой ситуации — так и осталась закрытой, с особым трепетом отворачиваясь, обнимая себя руками, изо всех сил сдерживая накатившую грусть, что вот-вот угрожала вырваться.
— Тебе холодно? — голос Зуко стал поразительно приветливым, хоть и не растерявшим нотки истинной враждебности. Кажется, он попытался приобнять присогнувшуюся в собственном горе Мэй, а она строптиво стукнула его по руке, желая, чтобы он оставил ее в покое немедленно.
— Умираю от холода! — невозмутимо просияла Тай Ли, в ожидании от Зуко хоть чего-то, кроме показного пренебрежения.
— Я разведу огонь, — эти холодом переполненные слова кольнули Тай Ли, но она осталась прежней, все без конца не спуская с принца затаившегося интереса: каждый его шаг, каждый вздох — казалось — превратился в смысл ее жизни. И одним лишь духам известно, что в себе таил ее жаркий испепеляющий интерес. С непроницаемым лицом и полным безразличием, принц Зуко наскоро удалился, исчезая за кривым пригорком, чья трава подрагивала с легкого прикосновения ветра. Шаги Зуко казались томными, тяжелыми — тупыми болезненными ударами, отдающимися на задворках сознания.
— Уже помирились… — с горечью, но не без ноток сарказма произносит принцесса, и даже в ночи не сложно было ощутить острие ее языка. — Быстро, — едко усмехнулась она поправляя собственные волосы, вскидывая голову, оглядываясь на отдаляющийся силуэт Зуко, что уже достиг стен поместья.
— Не знаю что со мной, но мне крайне сложно осознать все случившееся, я была будто в тумане… — начала издалека Мэй, даже не посматривая в стону принцессы.
— В этих коктейлях было слишком много выпивки, — подытожила Тай Ли. — Интересно, — задумчиво коснулась она пальцами собственного подбородка, — что же произошло с Чаном. Вы видели, каким он пришел? Мокрый, крайне злой. Мы так быстро убежали, а я ведь даже не успела с ним попрощаться…
— Свидитесь, не переживай, — окатила ее ушатом пренебрежения Азула, заставляя скорчиться. — Оставаться и более не было смысла, такой позор, который они старательно обрушили на нас — заслуживает ответного удара… — Азула загадочно понизила голос и даже среди ночи было понятно, что ее гримасу исказила злая ухмылка.
— Поверить не могу, что Зуко оказался втянут в ожесточенную драку, — голос Мэй показался потерянным и с толикой клокочущей боли, что она выказывала нехотя, практически неосознанно. — И все из-за меня… — ее брало то ли очарование, то ли горечь.
— Не бери на себя слишком много, — всплеснула руками Азула. — Зуко всегда был несдержан. Всегда был себе на уме. Чан и его дружки старательно выбивали из него спесь, а это не всегда под силу простым смертным… — она говорила о нем так, что Тай Ли не без разочарования опустила глаза на подрагивающий песок.
— Ты оправдываешь его, — с сомнением разомкнулись губы Тай Ли, с такой явной горечью почти восклицая.
— А кого хочешь оправдать ты? — обозлилась принцесса. — Только не говори, что тех недоумков, которые воспользовались тобой как товаром. Они получили с тебя большой куш, а Мэй вынудили рассориться с Зуко. Не кажется ли вам, что они недостойны прощения, не говоря уж о какой-то жалости? — Азула была преисполнена воинственности, что по ветру заражала всех присутствующих. — Мы должны держаться вместе, — опустила она глаза, что вовсю слезились то ли от соленого бриза, то ли от понимания, что она не смогла. Не успела. Потеряла. Потеряла важную улику, ради которой, казалось, разрушила хорошие отношения с отцом. Как же быть? Что же происходит? Куда мог запропаститься этот проклятый дротик? Зуко… — Азула встрепенулась, стоило его фигуре вновь показаться из-за крутых поворотов. Его тянуло к месту их детства с такой же силой, особенно, стоило трудностям в их жизнях столь необъяснимо пересечься, они, словно дети, тянувшиеся за защитой, прильнувшие к материной юбке. Азула наспех усмехнулась, высматривая в его руках парочку ссохшихся бумаг и несколько деревянных часов. Должно быть, они давно застыли. Разведя руки, побросав все предметы скопом, он взывает к вихреобразному пламени, спуская всю свою злость и нерешительность, заставляя предметы прошлого воссиять, с жалобным хрустом тлеть. Пламя взметнуло ввысь, озаряя притаившихся девочек чарующим свечением. Наклонившись, Зуко собрал несколько выпавших из его рук вещиц, с особым жаром выкидывая в зародившийся костер.
— Что ты делаешь? — возмутилась Тай Ли, стоило Зуко подобрать с земли плоскую раму. — Это же портрет твоей семьи! — она всплеснула руками, видя его неотступное желание все это столь рьяно сжечь. Азула, не в силах противиться, — вскакивает со своего места, отчего Зуко замер, бросая взор на сестру, читая в ее взгляде немой вопрос, что еще не успел сорваться с губ. Его пальцы лишь сильнее впиваются в невинную раму, а люди на портрете так и продолжают непроницаемо смотреть, не грея в душе и мысли о помощи. Он безвольно вытягивает руку, не без удовольствия поглядывая на Азулу и дальше, а она дернулась, желая помешать! Он дразнил ее, задевая трепещущие струны души, вызывая на некий поединок.
— Ты не посмеешь, — помотала она головой, а голос ее сделался до чего дерзким, словно она сам Хозяин Огня. Приглушенный, непокорный, но вялый — практически шепот.
— А то что? — он перехватил бразды правления слишком неуловимо, быстро и смело, поглядывая на нее с таинственным интересом, вынуждая приблизиться. Мэй и Тай Ли затаили дыхание, считая секунды до новой перепалки. Азула вскидывает руку, желая дотянуться до семейного портрета, тая в себе замысел — помешать, а он предугадывает все ее думы, желания, движения. Он не дает ей приблизиться, свободной рукой упираясь в ее плечо, продолжая посматривать так бесчеловечно, так бесчинствующе и грозно, что Азула даже оскорбилась. — Папу жалеешь? — старательно выводит на эмоции, замечая, как заблестели ее полные любви глаза. — Это ведь всего лишь картина, — специально делает свой тон надменным, безразличным, ранящим ее в самое сердце, безмятежно показывая, что все это — бренно, тщетно и давно уже ничего не значит.
— Там ведь и мама! — она была невероятно зла, продолжая препираться, стараясь выхватить призванный пасть в костер, будто жертвенный агнец — семейный портрет.
— Это не имеет никакого значения, — его тон остался повелевающе властным, бесчувственным, а взгляд таким замершим, но не без толики интереса. Он старательно вызывал в ней ту боль, что она без конца причиняла и ему самому. Азула, преисполненная ярости, с особым чувством замахивается, а он без сожаления уворачивается, и это было похоже на красноречивый зрелищный танец, что венчал их необыкновенные недосягаемые для всех остальных — отношения. Она пускается вдогонку, а он холодно смеется, все без конца отдаляясь. И вот они уже, словно дети — наматывали круги около взревевшего костра, стараясь друг другу что-то бессмысленно доказать. Она с силой хватает его за ворот, заставляя оступиться, еще немного и Зуко повалился бы на смольный песок. Его пальцы все еще крепко впиваются в края картины, на лице гнусная радость, а в глазах застывшая мороком — невысказанная, оставшаяся на века — боль. И когда их глаза встречаются, то по его спине, рукам и груди пробегают передергивающие все сознание — мурашки. От такой неслыханной близости его берет огонь — то тепло, что выбивало меж ними страстные искры. Она повалила его наземь, все еще пытаясь отобрать память, с которой так вероломно желал обойтись Зуко. Одной рукой он продолжал отмахиваться, с невероятным безразличием отшвыривая картину в костер, заставляя Азулу с немым шоком застыть, лишь простирая руки к пожирающему все и вся огню. Когда он смотрел на нее, казалось, он испытывал истинное счастье, находя общество сестры хоть и травмирующим, но таким желанным, долгожданным. Он бы отдал в ту минуту многое — только бы остаться с ней наедине. И когда он думал об этом, его губ касалась зловещая улыбка, а глаза темнели, наливаясь кровью, особенно, стоило голосу внутри него проснуться. Она будила в нем нечто. Она тормошила его разум и чувства, не давая прийти к здравому осознанию. Все не имело никакого значения, особенно, когда Азула была столь сильно близка. Близка к нему. Близка к сокрушительному провалу. Портрета коснулось зажевывающее пламя и он начал гореть у нее на глазах, переполненных острой горечью, Зуко ожидал, что она разрыдается, что ударит его или завопит, но — она осталась неподвижной, без конца провожающей в последний путь то время, что запечатлел толстый холст папируса, на котором их семья была вместе. Мэй и Тай Ли не проронили ни звука, даже не переглянулись, поглощенные противоречивым, но таким безумным зрелищем. И когда Азула отстранилась с полным замешательством на лице, опуская взор на потрескивающий огонь, казалось — протяни руку и все можно исправить, но она осталась смиренной.
— Но там же изображена твоя семья! — Тай Ли с осуждением провожает Зуко, что отряхнулся от песка.
— А мне все равно! — он сказал это с вызовом, раздражаясь моментально, стоило хоть кому-то раскрыть свой поганый рот.
— Что-то я сомневаюсь… — в ее интонации он читал не просто осуждение, но и явные нотки превосходства. Азула отстранилась, не имея и малейшего желания вмешиваться, она примостилась о камень, с натянутой важностью выдыхая, делая лицо непроницаемым, словно ничего не было, словно не она сейчас изо всех сил старалась помешать собственному брату. Словно не она горевала от боли, как же кощунственно обошелся с ее семьей ее же брат. Наверное, — задумалась она, осторожно поглядывая на брата, — у него были на это веские причины. Вот только это ничего не меняет. Она чувствовала себя оплёванной и униженной, смиряясь с мыслью, что ничего уже не вернуть. Что сделано — то сделано.
— Ты меня не знаешь! — грозно возразил Зуко, оборачиваясь к Тай Ли, а его лицо исказила гримаса ненависти. — И не надо лезть туда, куда не просят, — на последнем слове он сделал упоительный акцент, абсолютно точно расставляя приоритеты, находя во взгляде Тай Ли провокацию.
— Я знаю тебя… — от этих ее слов у него должно было перехватить дыхание, а он остался неподвижен, лицо переполняла озлобленность, которую он яро пытался сжечь. Сжечь также, как этот злосчастный портрет. Не получалось.
— Нет, не знаешь! — всласть перечит, ненавидя себя за то, что посмел испугаться, сохранив ей жизнь. — Ты живешь в своем розовом мире, где всегда все замечательно, — Тай Ли ужаснулась, внимая его виду, оскорбляясь от столь неосторожно брошенных слов. И он был уверен, что это заденет ее точнее стрелы, попавшей в яблочко.
— Зуко! Отстань от нее! — несдержанно вмешалась Мэй, наконец оттаивая от оцепенения, но казалось, Зуко не обратил на это внимания, саркастично продолжив:
— А я такая милая, смотрите, я умею ходить на руках! У-у, — вытягивая руки, он с невероятным злорадством потешался над ней, карикатурно повторяя застывшие в воспоминаниях движения, прочно замирая на кончиках ладоней, посматривая на Тай Ли так, что у той выступили слезы. — Циркачка! — с оскорбительной интонацией процедил, продолжая насмешки, несдержанно повалившись наземь. Азула не удержалась и заливисто расхохоталась, поглядывая то на Зуко, то на Тай Ли. А он улавливает ее немое одобрение, чувствуя себя сильнее чем раньше.
— Да, я и есть циркачка! — завопила Тай Ли, утирая слезы. — Давайте, давайте — еще посмейтесь! — броско указывает на Азулу, вынуждая ту замолчать и отвести взгляд. — А знаете, почему я сбежала с цирком?
— Ну начинается… — Азула фыркнула, отмахиваясь с полным безразличием на лице, что, казалось — ни коим образом не задевает Тай Ли.
— Вы хоть представляете, на что была похожа моя семейная жизнь? — Тай Ли почти кричала, руками взбираясь в волосы, измученная, она закрывала лицо, пока ее голос не превратился в истошные вопли. — Взрослеть с шестью сестрами, которые были такие же как я. У меня будто имени своего не было! — рьяно отстаивает свою честь, а Зуко не без интереса смотрит, улавливая то, что она недоговаривала, стесненная обществом подруг. — Я сбежала с цирком, потому что мне было страшно прожить свою жизнь в качестве чашки из чайного сервиза. А сейчас я индивидуальность! Так что циркачка для меня комплимент!
— Ерунда это все, — с разгромной интонацией подытожил Зуко, всматриваясь в ее лицо, а взгляд Тай Ли продолжала старательно прятать.
— Полагаю, теперь это объясняет, зачем тебе столько мальчиков, — с невозмутимостью отчеканила Мэй, заставляя Зуко и Азулу синхронно переглянуться, а следом — жестоко осклабиться.
— Прости, что? — вскакивает со своего места Тай Ли, полная негодования. — Ни что так не объединяет двух людей, как облить грязью третьего? — а она разошлась, видя, с каким жаром Мэй встает на сторону Зуко.
— Привлечение внимания, — игнорируя последнее высказывание, продолжила Мэй, походя скорее на свою мать, ежели на себя настоящую. — Тебе не хватало внимания, когда ты была ребенком, поэтому сейчас ты в нем так нуждаешься.
— Да? А у тебя какое оправдание, Мэй? — язвительно отозвалась Тай Ли, не в силах молча проиграть. — Ты была единственным ребенком пятнадцать лет, но даже несмотря на все внимание, твоя аура депрессивная и бледно серая! — грубый упрек, практически нападение, а Мэй остается непоколебимой и лишь в глубине ее мрачных глаз можно было заметить ту ревность, которую она скрывала.
— Я не верю в ауры, — демонстративно отмахнулась Мэй, складывая на груди руки.
— Перевожу: нечего было целоваться с Зуко! — рассмеялась злобно принцесса, подогревая нервозность Мэй. Зуко ничего не ответил, продолжая сверлить Тай Ли молчаливыми упреками.
— Ты забыла про танец, — вторит ей Мэй, а Азула сияет ярче прежнего, набираясь уверенности от столь откровенного признания.
— Да, Тай Ли, подруги так не поступают! — с деланным возмущением почти пропела Азула. Они страстно и безжалостно загоняли ее в угол, заставляя Тай Ли нервно пятиться.
— Можешь пудрить мозги им, но не мне! — остервенело огрызнулся Зуко, приближаясь к Тай Ли столь грозно, что она аж руками закрылась, ожидая удара.
— Да что с вами со всеми? — вскрикнула от бессилия Тай Ли, оглядывая каждого. — Зуко, она целовала Рун Джиана! — моментально тычет пальцем в Мэй, заставляя ту понуро опустить взор.
— Не передергивай! — вмешался Зуко, с повадками хищника наступая.
— Не кажется ли тебе, что в твоем положении не стоит предаваться веселью? — обозленно добавила Мэй. — А еще и вспоминать зверски погибших сестер в таком ключе?! — наконец высказалась. — Я слышала о том, что случилось, — ее ругающий тон становился все отчетливей и властней. — А как ты пояснишь за ящик, в котором запирала подружку аватара в Ба Синг Се? Да что вообще ты с ней делала? — а Мэй не оставляло случившееся, ее аж всю в гневе затрясло. — Отвечая на твой вопрос: да, я была единственным ребенком в богатой семье и у меня все было, если я хорошо себя вела. Если я была спокойна и говорила только, когда меня спрашивали. Моя мама старалась избегать проблем, самым важным для нас была политическая карьера отца, — она важно и на одном дыхании проговорила, чувствуя, что тяжкий камень с души с грохотом пал. — А какое оправдание у тебя?
— Запирала подружку аватара? — поморщился Зуко. — В ящике? — брезгливость переполняла его обескураженный тон.
— Вы ничего не знаете! — крикнула куда-то в пустоту Тай Ли, сползая на расступающиеся пески, в истерике прикрывая уши, словно голоса мучили и ее беспечную голову. Зуко остался неподвижен, ни разу не сожалея Тай Ли. — Мои сестры — монстры во плоти. Они унижали меня, били палками, смеялись, а ящик… — она запнулась, утопая помрачневшим взглядом в сверкающем пламени. — Все из-за тебя, Азула… — на последней фразе все взгляды обернулись к ошеломленной принцессе, что хотела было начать оправдываться, да ком поперек горла встал.
— Какое отношение Азула имеет к твоим сестрам? — порицающе продолжила Мэй. — Сомневаюсь, что принцесса причастна, — Мэй с недоверием поглядывает на застывшее в непонимании лицо Азулы.
— Нет… нет… — мотает обессиленно головой Тай Ли, захлебываясь слезами. — Азула не при чем, они всегда завидовали мне. Сначала тому, что меня взяли в академию, а затем… — она сглотнула тот ком, что мешал ей сделать вздох. — Затем дружбе с принцессой, ведь я была вхожа во дворец, довольно часто Азула разрешала остаться во дворце на ночь, — она мягко улыбнулась, посматривая на обескураженную Азулу. — Это было самое счастливое время в моей жизни. А потом, когда родители уходили или уезжали, наступал ужас: девочки запирали меня в кладовой, поместив мое тело в ящик. Думаете, я давалась им просто? Думаете, я сама позволяла им это? А что сделает каждая из вас, когда вас повалят толпой, избивая руками, ногами, предметами, заламывая руки, связывая и оттаскивая, словно добычу? — от сказанного ужас засиял на лицах всех, кроме Зуко, он так и остался безжизненно спокоен. Казалось — и не дышал вовсе, а лишь наслаждался, вскрывая ту подноготную, что без конца таила Тай Ли. — Сбежать с цирком — стало мои спасением, о котором я молила духов каждый раз, оставаясь в этом темном душном ящике…
— А родители? — вмешалась наконец Азула. — Они знали?
— Не знаю… — понурила голову Тай Ли, начиная плакать. — Но что они могли сделать? — она рьяно, даже сейчас — была готова защищать их.
— И что ты будешь делать, когда твои родители узнают о том, что твоих сестер убили? — не отстает Мэй.
— Заживу нормальной жизнью, — пожала она плечами, показывая свою легкомысленную радость и полное отчуждение. — Знаете, когда настал самый жуткий момент в моей жизни? Когда я без оглядки рванула на улицу, рассекая — куда угодно, лишь бы не домой? — ее взгляд сделался серьезнее некуда, но в нем мерцало переливающееся концентрированное безумие, что выражала лишь подрагивающая улыбка. Зуко с неприязни поморщился, находя ее вид крайне жалким и отталкивающим, желая прихлопнуть ее также, как он прихлопывает надоедливых мух посреди утомляюще жаркого дня. Ему не просто было не жаль ее, он не просто не готов был ее понять — он ненавидел ее вид всем своим существом, ни капельки не сочувствуя, не находя в себе даже толики чести и справедливости, отказывая ей в вежливости — хотя бы достойно выслушать. Он демонстративно поджимает губы, с тяжелым видом выдыхая, оглядывая распростершееся небо. А она милым голоском продолжила:
— Хоть один из вас представляет каково это: вернуться домой, а у тебя на заднем дворе выкопана яма, а самая старшая подходит, в окружении младших, жутко улыбается, залихватски посмеиваясь, нагоняя ужаса одним своим видом? А потом она говорит тебе, что на этот раз они не просто запрут меня в ящике, но и уже приготовили специальное место, где спрячут навсегда, а родителям скажут, что я сбежала! — она не кричала, но то, с какой интонацией она это произносила — это больная необъяснимая страсть, хоть в ней и не было магии, но огонь волной прокатился по ее артериям, наполняя такими бурными и грязными эмоциями, что без промедления отпечатались на ее бледном умалишенном лице. Когда она говорила, то ее губы подрагивали в противоестественной истоме, словно сам факт быть похороненной заживо — невыносимо сильно задевал подвальные струны ее души, что загробным гомоном воспевали в ней все самое подлое и самое грязное. Зуко лишь с презрением фыркнул, находя ее историю глупой, но ни капельки — не смешной и даже не страшной.
— Хочешь сказать, что твои родители не замечали ровным счетом ничего? — возмутился Зуко, не находя в себе сил сопротивляться, его гнобило и задевало то, с каким придыханием Мэй и Азула слушали ее. И то, с каким шоком распахнулись глаза Азулы — заставляло Зуко в открытую идти на рожон, — он сделал пару нервных шагов в отношении Тай Ли, останавливаясь на безопасном расстоянии, да с таким снисходительным видом, словно она была чем-то больна.
— Может и замечали, а может и нет… — она с хитрицой отводит свой необъяснимо странный взгляд, и чем сильнее он всматривался в нее, тем четче вырисовывалась в ней самая настоящая злодейка. Протяни он ей руку, признай себя таким же монстром как она — и из них сложилась бы самая кровожадная и немыслимая команда. Без страха. Без жалости. Без радости. Ничего. Полная пустота. Но то, как сильно он ее ненавидел — проклинало все, она бередила его думы, ведь он все никак не мог смириться с тем фактом, что она без конца вьется вокруг его сестры. Таким опасным людям не место возле Азулы, — он считал себя героем, защищающим честь принцессы, находя общество Тай Ли — грязным посягательством. И то, с какой открытостью взглянула на него Тай Ли, казалось, способно пробудить в нем грозы и молнии, заставить содрогнуться весь внутренний мир, ведь хоть ее бледные губы и были плотно сомкнуты, но ее кровожадный хищный взгляд обещал скорой расправы. Он опешил от такой открытой враждебности, но его лицо осталось пронизывающе холодным, даже непроницаемым и то, о чем гнушались его мысли, было знакомо ей одной. Ты Синяя Маска, Зуко! И я это докажу! — насмешливо изогнулись ее брови, а блики пламени с дьвольским танцем заблестели на ее лице.
— Ссоры братьев и сестер… — с натянутым напряжением проговорила Азула, обращая все внимание к себе. — Это так избито, — ее губы дрогнули в каверзной ухмылке, а взгляд так и остался ничего не выражающим, но вместе с тем и каменно-тяжелым.
— Но не настолько, чтобы желать им смерти… — выступила со справедливой речью Мэй.
— Да что ты говоришь? — жестокий сарказм сквозил на всем лице Тай Ли. — Не уж то это говоришь ты — девочка, которая до сих пор не простила мать за то, что появился Том-Том! — она хотела было рассмеяться, но сдержалась.
— Причем здесь я? — возмутилась обижено Мэй, складывая руки на груди. — Я никогда не желала брату смерти, и уж тем более не запирала его в ящике… — последнюю фразу она сказала с непонятной скорбью, пряча весь свой необъяснимый интерес в распростершихся небесах. Зуко моментально обернулся, с выжиданием посматривая, словно не веря своим ушам, в его выражении отчетливо вырисовывалось то ли сомнение, то ли разочарование.
— Никто из вас не способен говорить правду, — подытожил он, рухнув всем телом на песок, оборачивая взор к сияющим звездам.
— Какой правды ты хочешь от нее, Зуко? — вмешалась наконец Азула, пробудив своим голосом внутри него оголтелую бурю самых противоречивых эмоций. Он практически вздрогнул, желая изо всех сил подавить порыв обернуться. — То, что у нее была властная мать, у которой были определенные требования и если она их нарушала — ее наказывали? Хотя это многое объясняет, поэтому Мэй скрытная и боится хоть как-то проявлять свои чувства, — то, с каким тоном это было произнесено, казалось, способно сподвигнуть на самые жестокие свершения. И Мэй тотчас же забегала глазами.
— Хочешь, чтобы я их проявила? Оставь меня в покое! — вскочила нервозно Мэй, сжимая пальцы в кулаки, угрожающе посматривая, а Азула лишь скромно усмехнулась, переводя взор на брата.
— Лучше бы ты так выступала против Рун Джиана, Мэй! — не побрезговала пойти в оборону Азула. — Тогда бы ты не потеряла доверие моего брата, — эти слова — кололи сильнее ножа, а Мэй злилась только пуще, от бессилия рухнув на место.
— Я себя не оправдываю, и вместе с тем даже не держу зла на Зуко и Тай Ли, что попали в ту же ловушку, что и я! — а она продолжила защищаться.
— Замечательно, — выдохнул бесчувственно Зуко. — Ты хотя бы понимаешь свою ошибку.
— Давно ты заделался в праведники? — возмутилась Азула уже на него.
— С тех пор, как мой отец приподал урок на моем лице, — он сжался, подгибая ноги, присаживаясь на темный песок. — Я всегда был таким, ты просто этого не замечала, куда уж тебе, — всплеснул он руками, сгребая угольно-черную горсть, швыряя к булькающему океану. — Идеальная, казалось, бы во всем — принцесса Страны Огня. И я, стоящий по левую руку отца, которую, кажется — отсеки у него и он не заметит, — Зуко обеспокоено повернулся, не зная где в его жизни проскользнул тот момент, в котором его переломало в нескольких местах. И даже сейчас он вспоминал те годы лишений и вынужденных странствий, где не было никого, кроме него и той боли, что он с собой всюду таскал, будто ненужный багаж. Только дядя смел идти рука об руку с ним. Только дядя поверил ему, только он осмелился спасать его раз за разом, готовый, кажется, сигануть за своим племянником в глубокую непроходимую бездну. — Моя жизнь никогда не была простой, — на выдохе добавил, испытывая на себе горячий интерес принцессы. — После изгнания я думал, что смысл моей жизни завоевать доверие отца. Теперь я снова дома, отец даже говорит со мной. Считает меня героем. Все по идеи замечательно, я должен быть счастлив, но я чувствую злость. Сильную злость.
— Ответь на один простой вопрос: на кого ты так злишься? — вступила с ним в словесную схватку Азула, приковывая все его внимание, а он аж растерялся, чувствуя, как пальцы немеют и расслабляются, выпуская всю ту силу и мощь, что песком проскользила куда-то вниз. — На меня? На папу? — она стала рьяно перечислять, а его аж всего негодование берет, словно пересчитывая по косточкам, заставляя обомлеть и в ступоре даже осесть, а он все равно встает, посматривая на каждую из них и ни на одну одновременно, без конца гоняя мысли о том, что ему пришлось пережить, о том, что дядя все еще запертый в катакомбах — ждет своего часа. А что, если он погиб? А что, если принц Зуко больше никогда с ним не встретится? Не переговорит?
— И да и нет! — всплеснул он руками, а огонь ярким неутешительным столбом взревел почти к самому небу. — Без конца и постоянно, — растерянно оглядел он шелохнувшиеся волны, — я винил во всем тебя, Азула. Тебя одну, — обернулся через плечо. — Ведь это ты — ты это делаешь со мной! — он указывает на левую сторону своего чистейшего лица, останавливаясь чуть выше, тыча в побелевшие волосы. Азула не произнесла ни звука, с особым шармом прищурившись, исполински наблюдая из полуопущенных век, с наслаждением принимая его присягу на обескураживающую верность. Он, может быть, и хотел бы пойти против нее, против отца, да вот только кишка тонка, да вот только он был в полнейшем одиночестве, неспособный сделать хоть что-то, только печально роптать.
— Что она такого делает? — напряженно вклинилась Мэй, с недоверием приподнимая взор, находя вид Зуко болезненно странным, необъяснимым и даже пугающим. И тут он в ступоре потупил взгляд, не находя в себе мужества признаться — сказать измождающую правду, дабы не очернить себя и свою семью еще больше. А Азула осталась непреклонна, ее лицо, ни что иное, как непроницаемая маска, что с особым терпением отгораживалась от всего. Она такая. Она всегда и во всем была крайне уверена в своей необъяснимой правоте. Жестокая. Беспринципная. И крайне расчестливая. Холодная донельзя. Страстная до ожогов. И неприклонная даже в мольбах. Человек, что понимал лишь грубую силу и власть, ведомый возвышенными возможностями, коими ее наградила судьба.
— Скажи им, — а он уставился на сестру, не в силах отпираться, заводя в тупик уже и ее. А Азула лишь приподнимает обескураженно брови, оглядывая подружек, словно ничего и понять не успела. — Скажи, как играла на моих чувствах. Скажи, как сильно ты не желала моего возвращения. Скажи, как принижала за этот долбаный шрам, уверяя, что пока я не сотру его с собственного лица, чтобы даже и на милю не приближался к королевской семье! — а он говорил и его заливала краска, а пред глазами встают воспоминания, как он — ведомый жизненной перипетий, стоял посреди бедняков и беженцев — ищущих новой жизни, у сомкнутых ворот Ба Синг Се, желая содрать обуглившуюся плоть, готовый, кажется, остаться без глаза. И только дядя мягко взял его за руку, поистине чутко испугавшись, словно он ему и не дядя вовсе. — Скажи, что этот шрам — твоих рук дело и ты безжалостная интриганка! — а последнюю фразу он выплюнул с горечью, а огонь, что таился в догоревших дровах — и вовсе стих, словно его окатили водой.
— Я не понимаю, о чем он говорит, — ткнула предательски пальцем Азула, отрицательно мотая головой. — Он бредит. Я ничего подобного не говорила, — старательно заверила присутствующих, да со столь невинной интонацией, что Зуко и сам был готов поверить в ее сказки, да вот только несломим был его напор и пыл.
— Шрам невозможно вылечить! — вступилась за Азулу Тай Ли.
— Да, и она тоже так думала, а потому так и сказала, чтобы уверить меня в невозможном. Заставить обивать пороги разных стран в поисках утешения, верно, сестра? — приблизился к ней, заглядывая ожесточенно в глаза, наблюдая то, как исказилось ее выражение в томном, практически влюбленном оскале.
— Смотри, как здорово вышло. Одно мое неосторожное слово — и сразу в яблочко! — а Азула не стихала, словно разбереженный океан, она была готова огреть его своей леденящей волной, сделать все что угодно, только бы потопить — забрать с собой, вобрать последние капли его сил и терпения. И у нее мастерски получалось, ведь Зуко ощутил себя не просто слабым — истощенным, будто она высосала из него все жизненные соки, оставляя подыхать где-то на задворках пустыни. — Ты должен благодарить меня, глупец, — сказала она уже заметно тише, не спуская с него гипнотизирующего взгляда. — Где бы ты был, не услышь меня тогда? Тебе всегда требовался пинок, да посильнее, — та лютая и нескромная кровожадность, торжественность, с которой это было сказано, хлестнуло пощечиной.
— Это крайне бесчеловечно, Азула! — насупилась уже Мэй, вставая на сторону Зуко.
— Да что ты говоришь, — моментально отреагировала принцесса. — Не ты ли запросила у меня его? — указывает пальцем на брата. — Да так, словно он вещь безвольная, — ее голос, будто шипение ядовитых змей, да столь притягательное, что Зуко не мог выбраться из этой патоки ее смертоносных речей.
— Что? — возразил Зуко, моментально выпрямляясь, искоса поглядывая на Мэй. — Так это все из-за нее? — от разочарования у него аж ноги подкосились, лишь благодаря собственной сноровке он не потерял равновесие. Все это время ему желалось думать, желалось обманываться, пребывая в иллюзиях, что его возвращения пожелала сама Азула. Что она раскаялась, что она нестерпимо сильно скучала и считала дни до его возвращения. А всего-то — он обещаная единица, будто товар у торговца! Какая гадость! — Теперь я все понял… — схватился он за голову, да так, словно его виски разрывала необъятная давящая боль. Вот поэтому Азула ничего не делает. Вот поэтому она дает ему вступить в отношения с Мэй — она просто держит свое слово. Исполняет наскоро данное обещание, все что угодно, только бы не потерять дешевый авторитет, показать собственную силу и власть. И даже бунтуя и саботируя — они все равно примыкали к ней, заглядывая, словно всемогущей — в рот, готовые пойти на многое, только бы получить свое. Я — разменная монета! Словно девка, которую продали! — открылись его глаза, полные боли и ужаса. Они играют с ним. Они играют им: его жизнью, его чувствами, его свободой. Все, только бы потешить свое эго.
— Зуко… — обескураженно, с отпечатавшейся грустью заговорила вдруг Мэй. — Это не то, что ты подумал! — вскочила она со своего места.
— Не подходи! — закрылся, вытягивая руки, не позволяя приблизиться.
— Я всего лишь хотела твоего возвращения! Любыми способами! Это был обмен! Бартер. Ей нужна была моя поддержка, а мне нужен был ты! — а она столь горячо пыталась убедить его в своей правоте, но, казалось, это уже было лишним.
— Как романтично… — на выдохе подытожила Азула, состроив недовольное лицо. — Зузу, ты совсем не знаешь жизни. Как можно быть настолько наивным? — рьяный укол в самое сердце, а ему и сказать нечего. Дядя прозябает в тюрьме, а ведь именно он дал вторую жизнь Синей Маске, ведь именно благодаря нему Зуко еще не приставил нож к собственному горлу. Благодаря нему Зуко способен вышагивать под открытым небом и всласть насладиться королевским шиком. Узнай Азула истинное лицо Синей Маски, стала бы вообще разговаривать с ним? А сохранять жизнь? Ее агенты Дай Ли ничего не нашли лишь только благодаря верности дяди. Это не Зуко, это не Азула — это Айро — он всех переиграл, давая возможность уничтожить! Выпуская все накопившееся в племяннике безумие, запуская в этот ворох клокочущих змей, дабы он уничтожил их каждого — одного за другим, вдумчиво и последовательно.
— Ты воспользовалась мною… — ему захотелось сказать все, да вот только пристальный взор Мэй отделял его от полнейшего краха. Ему захотелось припомнить убийство сестер Тай Ли, в которые его беспечно втянула собственная сестра, наверняка, пообещав также бесчеловечно от них избавиться, вот только уже… И он узрел тот корыстный и заинтриговывающий взор, которым сверлила его загадочно Тай Ли. Мною она убила двух зайцев! — голоса в его голове с трепетом заперешептывались, мешая разобрать собственные мысли, смешиваясь в неразборчивую какофонию. Теперь, стоит ему сделать хоть один неверный шаг — Азула без особых чувств и эмоций — сдаст его под опеку Дай Ли, объявит на всеуслышание о том, что принц Зуко — жестокий убийца. Тюрьма, пытки, смерть — никакой власти. Никакого трона. Одна сплошная каторга и грязь. Грязь везде: в душе, в сердце, под ногтями. Она не пожалеет Тай Ли — отправит ее следом, — это он безошибочно прочитал в ее коварном решительном взоре. Азула делала все исподтишка, набираясь недюжинного терпения, омывая со всех сторон его острые углы, будто бушующие пленяющие волны. И он не смог. И он смолчал, понимая, в какое положение вгонит себя, стоит ему только распахнуть уста и начать бездумно говорить: при ней, при Мэй… Мэй… — он обратил к ней свой взор, увидя в этой девочке странную надежду, что грела его черное сердце. Казалось, она единственная, кто готов слепо следовать за ним. Она была единственной, кто еще не разочаровался в нем. Единственной, кто знал его неочерненным. Таким он и желал оставаться. Хоть ненадолго. Хоть для кого-то… — с гулом втягивая в легкие как можно больше воздуха, Зуко отворачивается, подставляя свое съеденное неуверенностью лицо под сияющий лик луны.
— Мир не крутится вокруг одного тебя, — с нарочитым безвкусием произнесла Азула, делая ему еще больнее.
— Я запутался… — глядя на таинственную луну, вдруг произнес он, считая все свои унижения и несчастия — злым роком, задуманным откуда-то свыше. — Теперь я даже не знаю, что правильно, а что неправильно… — замыкаясь в собственных ощущениях, произнес потерянно он.
— Ты так жалок, — разочарованно подытожила Азула, касаясь передней пряди, что вовсю качал солоноватый ветер.
— Да что с тобой не так? — резко обернулся он, разбереженный и негодующий, готовый подбежать к ней столь близко, да вздернуть так, что это вызвало бы одни вопросы в глазах смотрящих. Едва погаснувший костер в кострище вспыхнул с новой силой, да прямо за его спиной, словно сорвавшиеся в пляс крылья.
— Любимый мамин вопрос… — с хитрицой, стараясь скрыть печаль в голосе, насмешничает она. Смотря на Зуко ей вдруг сильно-сильно становится не по себе. — Собственная мать считала меня монстром… — Зуко уловил то наслаждение, что проступало на ее лице за толстым слоем напускных страданий. Она вызывала в нем бурю, она вызывала в нем истерику одним лишь упоминанием о матери.
— Ой, да брось прибедняться… — практически закатил он бесстыдно глаза, отдавая должное своей сестре, выдавая ей несметный поток пренебрежения. Он мастерски ее отзеркалил, только после чего смог увидеть зачатки зарождающихся слез, печали и даже раскаяния. Из-за чего она хочет плакать? Из-за слов собственного брата? Или из-за матери? Он на секунду рассердился на самого себя, сердце переполнила циничность, чтобы в какой-то момент преисполниться таким приятным и теплым как воск состраданием и любовью. Его дрянная улыбка стала мягче, а глаза безотрывно внимали ее обществу. Он смотрел на нее так безудержно, так окрылено, что от сковывающего ужаса он не смог сделать и шага, не замечая с каким ворохом негодования на него всматривалась строптивая Мэй. Неловкая и такая интимная минута их с Азулой бросающегося в глаза молчания — стала неприлично затягиваться, особенно, когда он на нее так чувственно и так вопросительно смотрел. Можно было подумать, что он говорил с ней. Говорил и говорил. Пока никто этого не мог увидеть или услышать, словно между ними была некая эфемерная связь.
— Ты беззастенчиво делала маме гадости, — преодолевая необъяснимо ранимый момент, смущенный чужими взорами и накаляющейся обстановкой, Зуко решает закончить начатое: победить сестру.
— Да как ты смеешь?! — вырвалось у нее и она раздраженно подскочила со своего места, сжимая в ярости кулаки, готовая броситься на Зуко. Броситься и вонзиться в него ударами также резво и сильно, как это было на этом же самом пляже, на этой же самой бухте, когда они были еще совсем глупыми детьми, не поделившими персонажей из Любовь драконов.
— Что? — невозмутимо сделал шаг назад, опасаясь напора Азулы, что не стесняясь была готова вонзить в его гладкую светлую кожу отполированные длинные ногти, чтобы беззастенчиво драть, оставляя красные разводы на пострадавшей коже. Он умышленно выпускал из клетки тигра, желая так страстно и умопомрачительно обнажить Азулу не только перед собой, но и что очень болезненно — перед Мэй и Тай Ли. Нажаловаться, отчитать перед ними и дать им возможность точно также подергать за скрытые слабости, от которых она так старательно открещивается. Пусть! Пусть тебя судят другие, сестра!
— Вот только не надо делать такое лицо! — раздраженно отмахнулся от нее, словно от надоедливой мухи, безмятежно посматривая на переливающийся в ночи океан. — Ты изводила весь дворец, — он сказал это задумчиво и так пугающе загадочно, обращая к себе взгляды побледневших Мэй и Тай Ли, становясь их центром. Он неосознанно взывал к их интересу, пробуждая слушать и даже переставать дышать. Он был так необъяснимо бесстрастен на этих словах. — Ты поджигала мамины платья, портила ее косметику, — медленно, но так таинственно переводит на нее уверенный, хоть и немного туманный взгляд. Раз уж ты не признаешься сама, так хоть молчала бы до конца… — его губы остались бесстрастно сомкнутыми, тогда как глаза… глаза, обрамленные острыми изогнутыми бровями — надменно и беспрестанно смеялись, глумились. Смыкая веки в секундном наслаждении, которое он переживал вместе с тяжелым грудным вздохом, его лицо в одночасье застыло непроницаемой маской, он одним предчувствием улавливал ее взор даже среди голодных пожирающих теней. Азула была поражена, но какая-то необъяснимая уверенность пела ему о том, что она любуется им в этот не самый выгодный для себя момент. Он лишь так сильно хотел дотронуться до ее глубоко похороненных под ворохом спеси и цинизма человеческих или даже детских чувств. — Ты отбирала у меня игрушки. Даже, если это были подарки, — продолжил он так печально, усмехаясь, потопляя взор в неистовом пламени, что, кажется, стал приобретать голубоватые нотки. — Ты всегда плакала и истерила, шантажом пытаясь что-то удобное для себя выманить, — он сделал несколько шагов к ней навстречу, сталкиваясь с ее распахнутыми изумленными глазами. Она моргнула в несколько раз чаще, смахивая подступившие слезы. Слезы чего? — изумился принц Зуко. От чего ты хочешь плакать? От упущенного прошлого? Или от той правды, что обнажала тебя? Неужели ты плакала и, шокированная, молчала лишь от того, что твой задолго выстроенный королевский образ рухнул, словно загибающееся от времени здание? Или все-таки ты плачешь от того, что принц Зуко так необъяснимо изящно жесток с тобой? — Отец так беззастенчиво потворствовал твоим прихотям, при этом не брезговал унижать и меня, — раздражение властно берет его лицо, заставляя поморщиться, в отчаянии отвернув голову от умопомрачительной и такой удивительно покорной в этот самый момент — Азулы. — И ты ничего никогда не ценила. Ты была избалованным и капризным ребенком. Ты не была идеальна, как хочешь всем навязать, — с пренебрежением фыркнул, переводя на нее холодный бесстрастный взор. — Ты затевала со мной драки, а потом меня в этом и винила. И я всегда был наказан… за тебя. Во имя тебя.
— И что? — ее голос еле заметно дрожал — вибрировал от сдерживаемых в узде слез. Он стоял к ней так близко, закрывая от взоров остальных, он видел как несдержанно выплеснулись ее бриллиантами сверкающие слезинки, что застряли на внешних уголках глаз. — Попытаешься этим сказать, что твоя жизнь сломлена? — она неприкрыто усмехнулась, кажется, желая возбудить потухшую ненависть или разочарование, но ни один его мускул на лице не дрогнул… оставаясь застывшим как камень. Непроницаемым. Принц Зуко сам того не понимая, напомнил ей их недосягаемого и такого возвышенного отца. — Перестань делать такое лицо! — злобно вцепилась ему в важно сомкнутые на груди руки, несдержанно откидывая, надеясь на его хоть какую-то реакцию. Она огненно-сильно желала его гнева, а он так о остался нарочито холоден, так бесстыдно ее игнорируя, посматривая столь обыденно, словно она никто.
— Хочешь честно? — вдруг заговорил он. И опять также холодно, все равно уперто возвращая руки на место, обхватывая собственные предплечья. Она смотрела на него и он не мог налюбоваться, не мог надышаться возле нее, готовый так простоять целую вечность, забывая, что они здесь не одни… — Я ужасно не хотел твоего появления. Мне не нужны были братья или сестры. Я хотел быть один. Единственным. Но меня не спросили…
— Мать и так вела себя, как будто ты единственный!
— Для нее это так. Не обижайся, — жестоко улыбнулся, а глаза его с трепетом внимали ее разбереженному лицу. Он хотел было коснуться ее щеки и впиться в ее трясущиеся губы плотоядным влажным поцелуем, — от одних только мыслей его накрывает горячая сладострастная волна, от которой в штанах в одночасье становиться горячо и тесно.
— Зря… Ох, ну и зря ты затеял все это… — запугивающе почти пропела Азула, возвышая гордо подбородок, довольно приподнимая бровь на его незамедлительное дерганое непонимание. — Тебя мать тоже не особо любила, просто в отличие от меня у тебя намного лучше работает фантазия! — сладко и приторно расхохоталась, да так холодно и жестоко, что пронзила этим брата насквозь, моментально выводя из такого завидного равновесия. На его лице взыграла яркая, злостью порожденная — морщина, безумие и буйство заполнило до краев, он до скрипа стиснул зубы, сводя непримиримо брови. Она еще больше расхохоталась, жеманно хватаясь за грудь, кажется, выигрывая эту схватку в мановении ока. Он так упорно старался, дабы в одночасье одна ее неосторожная фраза выбила у него землю из-под ног, да так, что оклематься он не мог и по сию минуту, грозно сжимая кулаки.
— Зуко, не надо! — обхватила его за оба плеча Мэй, прижимаясь щека к щеке, на что Азула с бессилия делает шаг назад, продолжая неумолимо посмеиваться, уже заметно сникая.
— Что, уже помирились, голубки? — бесцеремонно осклабилась принцесса.
— Азула… — Тай Ли осторожно прикасается к ее запястью, с тревогой бегая глазами по ее профилю. — Вы же только воссоединились… — Тай Ли говорила тихо, почти шепотом, разбавляя треск беснующегося костра.
— О да! — ее гадкая усмешка Зуко прямо в глаза. — Обожаю воссоединяться с Зуко после долгой разлуки… — это прозвучало так двусмысленно, так пошло и так обескураживающе. А после этого Азула продолжила опасно щуриться, выдавливая ядовитую гримасу, на которую злостным негодованием отреагировал не только собранный в кольцо принц Зуко, но и оскорбленная Мэй, что почти зашипела на нее как доведенная до белого каления кобра.
— Не надо! — Мэй утыкается Зуко в ухо, старательно продолжая удерживать от такого броского и явного нападения. — Она только этого и ждёт, — Мэй крепче вцепляется Зуко в плечи, ведь, кажется, он практически ее не слышит.
— Что?! Зуко нашел новую мамочку?! — истеричный коробящий смешок и эти ее показательно закатившиеся глаза. — Вот видишь, все не так плохо, как ты предполагал. А ты уже вовсю разнылся! — ярко, как беснующееся в кострище пламя — блеснули ее смеющиеся искушением глаза. Зуко несдержанно зарычал, в беспамятстве вырываясь из заботой окутывающих рук Мэй, бросаясь, словно дикий зверь в сторону своего обидчика. Тай Ли в испуге заверещала, на что Азула небрежно ее оттолкнула, раздражительно фыркнув. Тай Ли тотчас же покосилась, от неожиданности падая прямо в текучий песок. — Ну давай, — глумится над ним, эротично подзывая, с утомленным прищуром провожая каждое его действие. — Нападай! — безудержный издевательский смех, на что Зуко реагирует моментально: опускает расслабленные пальцы в песок, мгновенно зажимая, вскакивая неуловимо быстро — безжалостно вскидывает в сторону Азулы руку, выплескивая весь этот струящийся меж пальцев песок. Она от неожиданности закричала, тут же закрывая лицо руками, молниеносно отворачиваясь, делая несколько рваных шагов назад. Одним легким прыжком преодолевая расстояние, Зуко хватается в ее сомкнутые на лице запястья. Ее красные от слез и ужаса глаза встречаются с его: дикими и безудержными, налитыми кровью. Она не успевает и слова сказать, как он валится сверху, больно окуная в песок, продолжая крепко сжимать ей запястья, насильно разводя в стороны. Он сильно придавил ее своим телом, восседая гордо и почти триумфально, посматривая с прищуром сверху-вниз. Азула не сделала и движения, не издала и звука, с ошеломлением в лице и даже каким-то восхищением, неверием — посматривая. — Ты лю-бишь ме-ня, Зу-ко? — это прозвучало еле разборчиво, еле слышно, он практически читал по губам.
— Да, — он кивнул раньше, чем это раздраженно сказали его губы, на что Азула с тонким наслаждением искренне улыбнулась, не в силах побороть это желание.
— А-ну-ка, перестали! — грозный и такой ледяной голос прямо за спиной Зуко, на что он лишь слегка дернулся. Послышался звук наточенных лезвий и приближающихся шагов. Мэй повелительно и почти властно возложила свою руку ему на плечо, приговаривая: — Она не стоит твоего гнева. Твоих слез, — на этих пронизывающих пробирающих словах Зуко сглотнул, переводя осторожно взгляд на Азулу. Азула была так сильно недовольна, так сильно, что Зуко испытал на себе ее ревность. — Ты ее заденешь, а она тотчас же побежит жаловаться отцу… — Мэй сказала это шепотом, на что Зуко только с согласием еле заметно кивнул, все еще не в силах справиться с собой — он не отпускал ее из своей мертвой цепкой хватки, продолжая с недоверием коситься, разжигая в собственной душе несметный сладострастный огонь.
— Твоя жизнь только начала налаживаться, принц Зуко, — вклинилась осмелевшая Тай Ли, угрожающе принимая нападающую стойку и вытягивая обезоруживающие пальцы, готовая бить по всем его точкам без разбора, если он не прекратит издеваться над принцессой. — Не усложняй себе жизнь, — Зуко не впервой видеть Тай Ли такой решительной, такой, он бы даже сказал: злой.
— Клянусь — я воткну тебе кинжал в спину, если ты ее не отпустишь! — раздраженно, с нотками металла в голосе проговорила Мэй, крепко вцепляясь в плечо Зуко. Он бесстрастно посмотрел на Тай Ли, которая, кажется, была готова его порвать на мелкие кусочки, и только лишь после он опустил свои глаза на возлежащую и обезоруженную сестру. На что она ехидно и так глумливо улыбалась, словно всем этим лишь доказывала, что у него нет и никогда не было власти. Его взор истомно затрепетал, особенно когда его пальцы ослабли, отпуская Азулу, а она на какой-то краткий миг умышленно скользнула своими гладкими подушечками пальцев и цепкими ногтями прямо по его обескураженно разжатым ладоням. Она терпко и так вызывающе дотронулась, обезоруживающе смотря, — дальше, чтобы в какой-то момент сомкнуться на его собственных запястьях, при этом так убийственно улыбаясь. Его внутри аж всего подожгло, он заполыхал словно вспыхнувшая спичка, особенно, когда она так неприкрыто и странно касалась его.
— Достаточно игр, — немного просевшим и хрипловатым тоном произнес Зуко, покорно прильнув в объятия Мэй, освобождая от своего отягощающего плена Азулу, на что она, тотчас же поднялась с угасающей ревностью, уступающей обиде ребенка — с которой она смотрела, как Зуко беззастенчиво прижимается к Мэй.
— Я знаю, что может сделать наш вечер незабываемым, — казалось, эта бесконечная провокация готова всю ночь напролет слетать с ее легкомысленного языка, но то, с каким заговорщическим лицом Азула посмотрела на рядом стоящих подруг, заставило Зуко усомниться в собственной правоте. — Пора нанести визит Чану.