Мэй мелодично продолжала что-то с воодушевлением рассказывать, пока Зуко был встревожен, переполненный навязчивым страхом — быть пойманным. Толпы разодетых горожан с восторгом провожали уходящую ночь, наверное, с высоты драконьего полета вся Кальдера сверкала подобно утреннему солнцу.

      — Эй, ты меня слышишь? — перед глазами взметнулись чужие пальцы с темными ногтями, Зуко отшатнулся, словно на него из-за угла напали. — Ты чего? — а он не мог прийти в себя, блуждая интересом в каждом и ни в ком одновременно, утопая в карикатуре звериных лиц. Он видел и барана, и козла, и собаку и кошку, но ни одной лисы — как бы сильно не старался. Внимание привлекла гордо возвышающаяся над ночной столицей — часовая башня, циферблат которой сиял точно светило, — Зуко взволнованно сглотнул, точно его время действительно на исходе. Он заметно обеспокоился, то и дело сжимая пальцы одной руки, все без конца утопая в полчище фальшивых лиц, не в силах отыскать одно единственное. Ему требовалось, чтобы кто-то скоропалительно осмелился задержать безнадежно ускользающее время. Зуко стало казаться, что пока он подло развлекал Мэй — с Азулой могло что-то случиться. Она всегда была проблемной — она имела особый вкус к дурным проделкам, — ей ничего не стоило устроить драку или напиться в дребезги, и это перед таким ответственным днем! — Зуко разочарованно вздыхает.

      — У тебя дела, верно? — а Мэй сама его отпускает, ее пальцы понимающе разжимаются, выпуская его предплечье, точно любимую птичку из клетки.

      — Мое время вышло, — он оскорбительно бросил это наспех, даже не обронив напоследок раскаивающегося взгляда, лишь посредственно кивнув в извинении, а затем его и след простыл, Мэй хмыкнула, в душе мечтая о новой встрече.

      Зуко бросился наперекор сложившемуся, огибая аллею живых портретов, пока вводящая в тревогу музыка сопровождала каждый скорый шаг. Он минул собравшихся детей, врезаясь в них, точно в горстку голубей, не останавливаясь ни на миг, расталкивая будто ветки. Небольшая сценка, возле которой они все, разинув рты, собрались — мелькала изогнутыми устрашающими тенями, рассказывая легенду о спасительном судне и безымянном аватаре.

      — Негодяй! — крикнул кто-то из толпы, пока Зуко бросился наутек, не понимая от кого и чего убегал, словно у него на хвосте полдюжины солдат.

      — Смотри, куда прешь! — его осыпали ругательствами и в довесок обложили проклятиями. Приподнимая в извинении руки, замедляясь лишь на мгновение, он наращивает темп вновь, чтобы нагнать главную площадь близ фонтана, где, должно быть, и оставил Азулу. Народ утомленный пьянством и непрекращающимся весельем уже начинал злобно озираться, подыскивая жертву для громкой перепалки. Главный фонтан переливался разными цветами, струями омывая небосвод, пока бортики оказались захвачены детьми и потерявшими сознание горожанами. Зуко остановился, чтобы обернуться, с ужасом понимая, что в суматохе столь ужасающего дня он потерял собственную сестру.

      — Капуста! Свежая капуста! — кричит невысокий седой мужчина, высовывая из-за прилавка свою овечью маску. Зуко хмурится, ведь гул голосов мороком оседал в сознании, путая мысли, он ощутил себя брошенным, он ощутил себя преданным, прямо как тогда в детстве — когда потерялся на одном из фестивалей. Он заигрался и пропустил момент, как остался в полном одиночестве.

      — А-ну руки убрал! — этот крик заставил встрепенуться, его длинные вытянутые уши, точно дернулись в такт невидимым вибрациям. Ее блестящий роскошный меховой воротник и пышущая озорством — лисья морда. Азула и какой-то неизвестный в маске поросенка стояли где-то у мрачной, густо съеденной плющом стены. Их руки зажимали бумажные стаканчики, Азула, точно хищное животное — приняла угрожающую позу, выпуская когти, пока человек напротив продолжал фривольно облокачиваться о стену. К нему подбежало еще несколько ребят и вот она одна была против всех, — Зуко задумался, Зуко залюбовался, убаюкиваемый под мелодию фонтана. Азула экспрессивно вскидывает руку и все содержимое ее бумажного стаканчика оказывается на маске неизвестного, тот заверещал точно свинья, что-то холодное просочилось ему под ворот. Двое дружков взбрыкнули и их рогатые головы были готовы забодать. И Зуко казалось, что он видит, как стая парнокопытных бьет копытом оземь, заклиная лису убраться прочь. Резкий и такой неуловимый отуманенным разумом — удар, — послышался вопиющий треск, грохот, после чего розоватая маска поросенка треснула прямо на лице несчастного. Осколки, точно лопнувшее стекло — со звоном приземлились наземь.

      — Что здесь происходит? — Зуко решил не оставаться в стороне, делая несколько шагов, осторожно посматривая на тех, кто неумело пытался составить принцессе компанию. Им на вид было не больше четырнадцати — эти жалкие подростки, стоило увидеть, что кто-то их заметил — тотчас же недовольно отвернулись.

      — Развлекаюсь, — а Азула, не теряя хватки, вцепилась уже в Зуко. — Я, между прочим, уже успела познакомиться с этими чудесными мальчишками, — а ее голос запереливался звонким смехом. Зуко недоуменно переводит взор на неизвестных, что лишь неуверенно кивнули. — Мы просто играли, — а она явно не выбирала выражений, и он без сомнений понял, что Азула пала в капкан дядиных радостей, давая вольную собственным желаниям.

      — Она нас уже загоняла! — пожаловался мальчишка, чью маску уже растоптали прохожие. — Купи одно, принеси другое, а как прошу поделиться хотя бы глоточком — так сразу отказ, — он был явно унижен и оскорблен, не понимая, что такого непоправимого сотворил, дабы вызвать столь искрометный порыв гнева.

      — Ты что это? — а Азула с важной позой отходит, поравнявшись с братом, с интонацией полного превосходства протягивая руку, столь изысканно — даже не обернувшись, а Зуко понимает ее без слов — принимая слегка взмокший на донышке стакан. — Хочешь сказать, что я тебе надоела? — а она вела себя столь вызывающе, столь жестоко, но так обтекаемо, что вся ее фривольность скользила излишне грациозно и гладко, ни разу не делая больно. Мальчишки встрепенулись, тотчас же склонив виновато головы, на что Зуко нахмурился, не понимая, что за представление она здесь устроила. — Вы забыли, кто я? — а Азула не без дерзости поправляет свои слегка растрепавшиеся волосы.

      — О нет, госпожа, приносим свои извинения, — тотчас же преклонили колено, пока Азула лишь снисходительно качнула пальцами, посматривая на этих троих сверху-вниз.

      — Азула, что здесь происходит? — оттаскивает подальше, практически касаясь острым носом своей маски ее рыжей щеки.

      — Ты что не узнал их? — а она карикатурно касается мордочки, прикрывая носик, смущенно отводя глаза, а он лишь и мог наблюдать, как меняется выражение ее маски, лишь одной магией глаз. — Эти мальчишки — работники кухни, — последнее слово она бросила так же дерзко, как если бы швырнула перчатку в лицо. — Поварята.

      — Ты что сказала им, кто ты? — а глаза Зуко в неверии распахнулись, пока Азула смотрела своей хихикающей звериной физиономией. С яростью сжимаются его пальцы, по которым стремглав засочился алкоголь, пока картонка стаканчика превратилась в жеванный комок.

      — Поверь, мне не пришлось даже губ размыкать, — мелодично смеется над ним, увлекая в центральную улицу, прикасаясь мордочкой маски к его пахнущим спиртным — рукам. Она словно с поклоном припала к его кистям, то ли обгладывая, то ли слизывая капли — его фантазия разыгралась не на шутку. — Они сами меня узнали, — выпрямляется, устремляя в него золотом отливающие глаза. — Тогда я предложила стать им моими слугами на этот прекрасный вечер, и если все пройдет хорошо, то я выберу одного из них и стану его женой, — расхохоталась только пуще, и ему не составило труда понять, какой же бессердечной была эта шутка. Он сжимает ее пальцы лишь сильнее, отчего ее прыть во взгляде вспыхивает с новой мощью. Легкая романтичная мелодия покачивала усталые, но влюбленные души, он мысленно все понял, принимая ее самодовольное приглашение. Его руки окольцевали ее с двух сторон: одна вонзилась в ладонь, другая огибала точеную талию.

      — Прости, я… — начал было он, ощущая себя неловко, даже несмотря на то, что она горделиво не задала ему ни единого вопроса.

      — Не извиняйся, — отмахнулась она, пряча настоящие чувства за мнимой улыбкой, которой сияли ее глаза. — Я не в обиде, — а ее ладонь ложится ему на плечо, он прижимает ее ближе, ощущая всем телом тяжелое взбудораженное дыхание. — Мне кажется, — а ее глаза бегают, внимательно что-то выискивая, — что папа где-то здесь, — она сказала это практически шепотом, вытягиваясь, вставая на носочки, высоко поднимая подбородок, дабы дотянуться до его стрельчатых черных ушей.

      — Я искал тебя… — игнорируя ее пугающее и просто с ума сводящее спокойствие, начал было он.

      — Так искал, что мы ни разу не разминулись, — а ее острый язык старался облачить обиду в радость, горе — в непредвзятость. Она не верила ни единому его слову, не задавая ни единого вопроса — лишь в желании никогда больше не кормиться тем враньем, которое из него беспрестанно лилось.

      — Я встретил Мэй, — с твердой решимостью сознался, пока их тела в такт музыке степенно раскачивались, кружа вокруг разноцветного фонтана. — Вернее — она выцепила меня из толпы, прости, но я не мог допустить, чтобы она видела нас вместе… — он не закончил, его речь на одном дыхание неожиданно оборвалась.

      — А что такого? — смотрит на него из-под длинных густо-накрашенных ресниц. Губы Зуко сами собой сжались, он часто заморгал, словно это могло помочь ситуации разрешиться.

      — Понимаешь, — а он опускает взгляд, обжигаясь о ее пристальное внимание. — Она позвала меня первой, но я хотел пойти с тобой, поэтому мне пришлось отказать ей, она вспылила, расплакалась и убежала, крикнув, что ей не нужен этот дурацкий фестиваль.

      — Какая чушь! — воскликнула Азула, читая его как раскрытую книгу. — Братец, ты чудовище, — смеется, да столь же звонко, как мелодия, что сопровождала их мягкий и нежный танец. — Ты можешь лгать ей, но мне-то зачем? — ставит его в неловкое положение, отчего он даже немного ссутулился. — Ты помнить забыл о том, что этот фестиваль вообще будет! — хохочет только больше. «Стерва!», — его бровь сама собой ползет вверх, а налет детской невинности, что резвился в голосе — резко улетучился. Его губы сами собой дернулись, хорошо, что все его истинные эмоции и чувства оказались под плотным коконом чужой личины.

      — Вижу, ты времени зря не терял. Шакалишь, значит… — а она продолжает бессовестно поддевать его, точно они снова впали в детство, точно им снова по шесть и восемь лет.

      — Под стать тебе, сестрица-лисица, — отвечает в той же манере. — Если я шакал, а ты лисица, — умышленно меняет тему, находя ее задор заразительным. — То кто же наши родители? — а он наводит театральной жути, что заставляет ее глаза смеяться, да так, словно ее пытали щекоткой.

      — Папа — лис, — она вдруг резко стала серьезной, да такой, словной ее застукал Азулон. — А мать — шакалиха… — ее тон разительно изменился, хоть он и не видел ее лица, но был уверен, что она искренне поморщилась.

      — А почему мама шакал? — а Зуко почему-то это больно и глубоко задело, он даже не сдержался и стал бурным в своем возражении.

      — Шакалиха, — педантичным тоном поправила его Азула, убедительно кивая, он был уверен, что она поджала в фальшивой улыбке губы. Разговоры о матери задевали самые потаенные струны не только его души, но и ее.

      — Скорее отец шакал! — а Зуко своими словами будто достает меч, пронзая насквозь. Она обозлилась, он услышал несдержанный рык, что искажала удивительно роскошная лисья морда.

      — Ты так говоришь, потому что узко мыслишь, — а Азула хоть и старалась быть посдержанней, но через ее сарказм и тут и там проскакивало раздражение. — Отец не такой, каким ты его видишь, — она отстаивала его честь с самозабвенной жертвенностью, своим порывом готовая за него даже поручиться. Это заставило Зуко в обиде нахмуриться, словно нестерпимое чувство зависти, ревности — обуяло его. — Он хитер, но совершенно точно — не лжив, — ставит упрямо точку, всем своим видом показывая, что не потерпит жалких возражений. Она для себя все твердо решила и Зуко оставалось лишь смиренно принять.

      — Хочешь сказать, что я лжец? — дерзит столь горячо и резво, что это ее даже веселит, она снова заливисто хохочет, что лишь вводит его в смятение.

      — Зуко, а ты лжец? — ее голос точно натянутая струна — вибрировал в его ушах, пробираясь глубоко в голову, и ее этот стремительный пронзительный взгляд, которым она без особых усилий пригвоздила его прыть. Зуко растерялся, его глаза забегали, брови отяжелели, губы в обиде поджались.

      — Нет… — и все же его тон звучал так искренне, так по-детски, что не поверить ему мог только тот, кто этого не услышал. Азула лишь проницательно всмотрелась в него снова, таинственно склонила голову, но так ничего и не возразила.

      — И вообще мы не об этом! — капризно одергивает его. — Какая мать бросит своих детей? — и тут ее тон сменился, стал серьезным, немного потерянным и даже обиженным. — Только если очень подлая, — лихо играет собственным голосом, меняя также искусно, как актер театра маски. — Только если та, что не любила своих детей, — а ее неосторожные слова задевают его, что заставляет сжать ее пальцы крепче. — Только если та, что ставит достижения выше собственной семьи. Беспринципная холодная тварь, что не гнушается даже падалью! — а ее голос, точно лай неприветливой сторожевой собаки.

      — Прекрати! Она не такая! — ворвался в ее злобную тираду, готовый окунуть ее головой в ледяной фонтан, если тотчас же не прекратит.

      — Да откуда тебе знать, какая она? — а ее голос стал мягким, обволакивающим, бархатистым, заставляя Зуко резко остыть, на секунду задумавшись. — Вот я знаю, какой папа… — а она заговорила с интонацией самого Азулона, ставя свое мнение превыше всего, даже в теории не терпя возражений. — Папа нас не бросил, Азулону не отдал, в психушку тоже не положил!

      — Азула, он обжег мне лицо! — не сдержался, гаркнув так, что пламя светильников вспыхнуло.

      — Ты заслужил это! — а она точно острием — пронзила своими холодными и сухими словами, которые были даже издалека лишены хоть какого-то сострадания.

      — Ты в своем уме? Ты ненормальная! — злостно оттолкнул ее, не желая терпеть столь жестокие оскорбления.

      — Ты бросил меня! — а она ответила ему тем же: ревностью, оскорблением, гневом. — После всего, что между нами было! — эту фразу она выронила случайно, и по ее дрожащему голосу было понятно, как долго ее не отпускала эта преследующая в воспоминаниях боль.

      — А ты думала, что я буду с тобой всю жизнь? — а он так и остался упрям, совершенно не проникаясь, не понимая ее претензий. — И вообще: причем здесь это?! Одно никак не связано с другим. И уж тем более — одно никак не выгораживает другое!

      — Ладно, давай продолжим… — а она тяжело вздыхает и их руки вновь воссоединились, и они, раскачивающимся движениями, вернулись в круговерть задорного танца. — Если мать шакал, а папа лис, то кто же Азулон?

      — Шакал, — буркнул, теряя всякий интерес к этой игре.

      — А бабушка? — а она продолжила, мягко обвивая его пальцы своими, порождая в нем огонь страсти.

      — Лиса, — а он, казалось, говорил невпопад, лишь бы она отвязалась.

      — Хм, а Айро? — на этом имени Зуко аж передернуло, а Азула сделала вид, что абсолютно этого не заметила. — Пусть будет… — растягивает она гласные, поглядывая в сверкающие гирлянды, что паутиной сплелись над их головами.

      — Лис! — а Зуко неожиданно для себя — подхватывает эту игру, готовый отстаивать честь дяди с таким же рвением, что Азула — Озая. — Дядя старый пройдоха, безобидный, но готов удивлять. Его пути неисповедимы! Он хитрый. И он точно лис, — знающе закивал, вызывая у нее приступ звенящего хохота. Когда она не ненавидела дядю — она всласть насмехалась над ним.

      — А у нас династия псовых, ну разве это не забавно? — а он продолжал с недоумением быть свидетелем ее необъяснимого истеричного счастья, что породила столь странная, утопающая в вакханалиях — ночь.

      — Мы забыли про кое-кого… — а Зуко малодушно вспомнил Ба Синг Се, грязные руки, вырытую яму и выкорченный фонарик. — Как же Лу Тен? Он же часть семьи. Он наш кузен… — он сказал это натянуто, словно сам мало верил в сказанное, вынужденный открывать рот под галантной бравадой требующегося от него — этикета.

      — С ним больше ты общался, ты и ставь ему диагнозы… — а Азула устало отмахнулась, касаясь рыжего выпуклого лба, из которого в разные стороны росли прозорливые уши.

      — Не намного-то и больше, — фыркнул, повторяя за ней.

      — Ну да, конечно… — а она дразнит точно в детстве, после чего вновь ее смех наполнил улицу. — И вообще Айро — твоя личная нянька, так что за них отвечать все равно тебе, — ставит его в неловкое положение, отчего он почувствовал себя глупо.

      — Э-э, ну-у… — поморщился, окидывая взором небо. — Пусть будет бобромедведь, — а он долго собирался с мыслями, не зная что же такое сказать, чтобы утолить ее жажду над кем-то поизмываться.

      — Бобромедведь? — глумится. — Какая нелепость! Почему?

      — Его мать была бобромедведем, — он заговорил с ней как с маленькой, пока она продолжала распаляться радостью от этой глупой бессмысленной забавы. — Она много ела, — он старался быть как можно более серьезным, но, казалось, это веселило ее только больше. — Была тучная, — он напрягал память, стараясь вспомнить тетушку как можно более точно, но ничего на ум не приходило, кроме пары некрасивых портретов. — Неловкая, любила плавать, семейная и почти не являлась во дворец, — а он рассуждал о них, как о каких-то вещах, что не имели особого смысла, что вынуждало Азулу обожать его тонкое умение так красиво ее позабавить. — Жила в своей берлоге на берегу, которую они с Айро построили. Это была их плотина от нас. От королевского дворца. А еще она любила делать запасы.

      — Ну да, знаю я, что за запасы они делали! — хохочет.

      — Не хочешь узнать, как там Мэй? — на звуках этого имени глаза Азулы застлала злоба, произрастающая на неумолимом огне ревности. — Твоя лучшая подруга, между прочим… — поддевает, ведь ей неприятно каждое его слово, оно заставляло ее противиться и сопротивляться — он ощутил ее несогласие на собственных руках. Она задвигалась, заерзала, начиная подло оттаптывать ноги. Ни один мускул на его лице не дрогнул, будто он в одночасье забыл, что значит боль.

      — Что ты себе позволяешь? — возмутилась, стоило его ладони приложиться к ее бедру, а пальцам деспотично сжаться, впиться. Она скрывала, как млела от одного только его взгляда, что упивался безнаказанностью.

      — Ничего лишнего, — важно добавил, чтобы приосанившись, невозмутимо хмыкнуть. — И вообще, — неукротимо взбеленился. — Она просила за Тай Ли, она излишне чутко воспринимает все, что с ней связано, — он говорил очень посредственно, немного мрачно, пока его рука продолжала блуждать по ее ягодицам. Ее глаза сощурились, она фыркнула, точно настоящая лисица, но ее пальцы острыми ногтями впивались в его руку и торс, она мягко, но с ощутимым нажимом проводила, углубляясь и опуская все резче, все самодовольней, не спуская с него негодования, интереса. Их дыхание становилось все глубже, все медленнее — почти сливаясь в унисон, и то тепло, что зародилось с ее прикосновениями, казалось, тронуло льды его сердца. Он был поражен и покорен ее самодовольством, самоуверенностью и смелостью. Его пылающие щеки прикрывала плотная черная маска, точно ладони, что неутешительно желали спрятать смущение. С силой она толкнула его — он пошатнулся, но не отстранился, понимая, что ее дикая натура продолжает проверять его на прочность. Кошачьим вальяжным прикосновением, она прильнула ладонью к его ненастоящей щеке, склонив в умилении голову, — ее штормило и лихорадило с той же силой, с которой срывало его выдержку. Его потерянный взгляд стоил целого мира, которым, казалось, она не задумываясь пожертвует. Своей близостью она словно наносила ему жестокие увечья, дожидаясь, пока в его глазах мелькнет что-то похожее на отчаяние. Казалось, рядом с ним она готова была пожертвовать не только полным контролем, но и лишиться рассудка. И даже стоя здесь и сейчас, вглядываясь в ее звериное лицо — он считал ее странную красоту пришедшей совсем из другого мира. Ее взгляд глубок, пронзителен, цепок до такой степени, что на сердце оставались раны, а под кожей ерзали колючки, она каждый раз прятала свою волшебную способность замечать то, чего другие заметить просто не в силах. Она знает, — улыбнулся собственным мыслям Зуко, читая в ее глазах буйство противоречивых чувств, которые, порой она не способна озвучить даже самой себе, даже наедине, даже в страшном секрете. Все больше и чаще Зуко стали посещать мрачные мысли, что он может — и вот уже стоит практически на пороге, — стать кем-то другим. Кем-то, кому он сам не доверяет, кого сам побаивается, кого и вовсе не способен контролировать… когда это началось? С его загадочного зачатия? С его болезненного рождения? С его противоречивого взросления? Или с его необузданных неправильных отношений с сестрой? Словно все это время нечто такое — ужасное, темное, непоправимое — оказалось заперто в клетке его тела и разума, а теперь наконец сокрушительно рвется наружу. Она смотрела на него без тени сочувствия, не оказывая сопротивления, позволяя делать с собой самые немыслимые и грязные вещи. Она была холстом, на который он хаотично хлестал краску, каждый раз желая узнать, что же получится. Его губам хотелось впиться в нее, а языку проникнуть столь глубоко, что он смог бы почувствовать остроту ее хищных зубов. Странная пелена, что маревом полегла на их разумы — заставляла желать большего, отдаться наважденческому, дикому, не отказывая себе в этом снова и снова. И Зуко каждый раз расплывался в томном блаженстве, утянутый сладостью ее прикосновений, мучимый ее такой неописуемо-приятной близостью, она тянула его как магнит, привязывала, порабощала, пока он не прекращая сопротивлялся. Она смотрела в его глаза нарочито надменно, точно вся эта возня с Мэй ничего для нее не значила, но то, как резки стали ее шаги и как колки ее ногти — говорило об обратном. Окрыленный, он не хотел думать ни о чем, кроме того маленького счастья, что разгоралось рядом с ней точно искорка, готовая дать острому пламени жизнь. Его сильные чувства давали о себе знать, отчего тлело в поту все тело, а в штанах становилось тесно. Стоило лишь на миг коснуться воспоминаний, в которых он забирался ей под кожу, — его голова в вожделении шла кругом, а тело желало повторить это дважды — нет, трижды. Снова и снова, пока его сердце в предсмертной агонии не остановится. Все что угодно, лишь бы ощущать себя также, как он ощущал себя рядом с ней, упокоенный в ее дерзких объятиях.

      Пальцы касались пальцев, глаза с укором впивались друг в друга, их губы были скрыли под непроницаемым коконом, одними глазами они говорили намного больше и глубже, чем когда-либо, рождая на свет феерию невысказанных чувств. Ее руки казались гладкими, точно самый дорогой шелк, а взгляд околдовывал, проникая в душу. И он без зазрения совести был уверен в том, как сейчас выглядело ее истинное лицо. Ничто столь точно не отражало ее истинную суть — как обличье дикого непокорного и давно вымершего зверя. Утомленные поволокой, под софитами стольких взглядов казались гиацинтовыми — ее ослепительные радужки, они точно у хищника — светились в ночи, вынуждая чувствовать себя жертвой. Дыхание учащалось, сердце колотилось как бешенное, что лишь сильнее вводило в исступление, разжигая и так неподвластное ни одному разуму — влечение. Его тянуло к ней, точно он загадочная луна, а она горячее солнце, — их движения становились только неумолимей, все ускоряясь и ускоряясь в такт разыгравшейся музыке. И вот они вальсировали среди десятков таких же пар, и вот эта канитель с новой силой вскружила головы, заставляя танцующих отбрасывать искажающиеся в ритме страсти устрашающие калейдоскопы мрачных теней. Фонари надрывались, музыка не смолкала, пока его глаза, не смыкаясь — старались прожечь в ней огромную дыру, в которую, казалось — его и без того утягивало, точно зыбкое болото. Ладонь к ладони и их шаг не сбавляя темпа вырисовывал круги, окольцовывая сказочно-красивый фонтан. Глаза в глаза, рука в руке, дыхание синхронно, — весь его мир оказался сужен до нее одной, будто она та самая сверкающая песчинка, посреди черного полотна небосвода. Ему хотелось думать, что она улыбается ему, а затем резкий толчок — и ее тяжело вздымающаяся грудь упирается в его, отчего его горячей бесстыдной волной утаскивало на самое дно необъяснимого страждущего влечения. Ее голос, ее губы, ее кожа, ее запах — это все побуждало изнемогать от внутреннего горения, что низводило его мысли до похоти, вожделения, и вот он уже не скрывал своего слепого обожания, вторя ее настроению, не упуская из виду. Она без сомнений виртуозно играет на его необузданном и охватывающем разум инстинкте, который, казалось, с каждым стоном дыхания он мог контролировать все меньше и меньше.

      — Ты боготворишь меня, — внезапно разомкнулись ее губы, дабы нарушить столь священный для него момент. Она посматривала не без доли терпкого наслаждения, а он ощутил на себе невидимую для всего оставшегося мира — удавку, которую в пору кличить любовной горячкой. Она не спрашивала, хоть в ее голосе и звучало некое сомнение, казалось, она понимает куда больше, чем он сам — в какую бездну тянут их столь опасные неконтролируемые отношения.

      — Да… — а он без стеснения млел с ее распускающегося тщеславия, позволяя ей управлять им точно псом, уже предвкушая грядущую тяжесть ее стройных ног.

      — Считаешь самой красивой… — а она как бы невзначай продолжила, хихикая, театрально отворачиваясь, и вот его разум не хотел вмешиваться в игры сердца и необузданных пламенных чувств. Она отворачивается, а он бежит за ее взором, желая поймать, в исступлении заходя в ревнивый пожар, стоило лишь помыслить, что ее интересует кто-то другой. Она ощущает терпкость его томного возбуждения, что всегда рождается где-то снизу, заполняя собой все. И хоть в голове он знал все, что твердили эти оголтелые голоса: «Тебе нужно остановиться!», — говорили, говорили и говорили, наперебой заглушая друг друга, что лишь сильнее заставляло его бороться, закрывая глаза, дабы продрать себе путь к лестнице самых страшных и сокровенных желаний.

      — Да… — а он был готов согласиться со всем, что потребует ее распутный язык. И тот взгляд, которым она его наградила — гипнотизировал, окрылял, заставляя кровь забурлить, заставляя кожу неумолимо гореть.

      — Самой лучшей? — а тон ее резко изменился, становясь истеричным, требовательным, неотпускающим. Она смотрела на него с широко раскрытыми глазами, точно не верила, что все это произносят его слова. Слова Зуко.

      — Да… — а он словно растворился в ней, готовый служить ей и дальше, хватаясь в нее как в последний оплот своих страстных несбыточных мечт, что где-то вдали предрекали пламя — бесноватое смертоносное пламя, что пожрет все на своем пути — даже его самого.

      — Желанной… — а она не останавливалась, продолжая терзать его сердце, лишь крепче пуская свои путы и отравляющие когти. И вот он уже от этой любовной горячки самого себя потерял, испытывая невероятную тягу нарушить все правила и отыграть назад. И его ноги резко остановились, а она, казалось, даже не заметила этого, жадно впиваясь в его ворот, терзая точно игрушку, искушенная добиться желаемого. Любыми способами, даже если это доставляло ему дикие и страшные боли, даже если это в конечном итоге могло убить.

      — О, да… — аж закивал, жадно поглядывая, сглатывая подступившую слюну, испытывая странный ни с чем не сравнимый и ни на что ранее не похожий голод. И казалось, попроси она его изничтожить прямо сейчас кого угодно — и он не раздумывая подчинился бы, ведомый чем-то настолько сильным, что это можно было бы назвать сакральным. Один взмах ее ресниц готов был послужить толчком для самых страшных поступков. Все, во имя нее: памятники, дворцы, кровь рекой, война, трон — что хочешь… он был готов на все, только бы она и дальше столь притягательно изводила и мучила. И вот он уже задыхался в ее обществе, как будто бы она давила его, точно слабое зверье под своей туфелькой, садистично посмеиваясь. Это настолько же больно, насколько и невыносимо желаемо. Ее рука пробирается на его шею, огибая, касаясь волос, двигаясь дальше, чтобы остановиться на затылке. И вот ее глаза уже обезображены кровожадным ликованием, пока Зуко чувствовал, с какой точностью и с какой силой ее ногти впиваются в кожу головы, резко хватая. А она аж пьянеет, от столь развращающей умопомрачительной власти, получая истинное наслаждение не сколько с ним в одной кровати, сколько от того могущества, которым он собственноручно ее наделял. Ее пальцы сжимаются еще резче, а затем она с наваждением тянет его назад, насильно отрывая, точно обрубая. Она с наслаждением смотрит, не в силах понять, что же такое творят ее хищные ожесточенные желания.

      — Ударь меня… — задрожал, стоило ему испытать тот прилив царапающей боли, от которой разразилась кожа. — Ударь меня, — в сладострастных мольбах, задыхаясь, простонал он, представляя каким, должны быть, неуемным и высокомерным стало ее лицо. Она подло захихикала, всего лишь разжимая хватку, дабы с чувством оттолкнуть. Жгучий удар и прямо в области сердца, он чуть не запутался в собственных ногах, только чудом удержав равновесие. Она смотрела с таким возбуждением, которое имелось лишь у диких зверей.

      — Ты хочешь быть моим? — а она продолжает, пока он хватает ее за руки, с силой начиная уводить. Уводить подальше от этих ярких красок, всевидящего света — туда, прямо в утоляющую жажду тьму. Туда, где шепотом смерти грохочут предупреждающе деревья.

      — Я уже… — околдованный, продолжает ее уводить, пока она, не особо сопротивляясь, все еще разгоряченная от того несметного количества выпитого — жестоко глумится.

      — Ради меня ты готов на всё?! — а она дергает его на себя и вот они в этой борьбе застряли — прямо в сосредоточие черного притихшего переулка, в котором ни души, лишь доносящийся эхом — шум продолжающегося веселья. Они точно несбалансированные чаши весов — все тянули и толкали, тянули и толкали, без конца упиваясь столь красочной игривой борьбой.

      — Да… — шепчет, резко снимая с себя маску, а в темноте не видно, как взмокли его виски и лоб, как полыхали румянцем щеки, как побагровели распахнутые губы.

      — И даже подчиниться? — а лисица ее голосом продолжает, кажется, пребывая на вершине экстаза, забывая, что значит осторожность, готовая вести столь мрачную затею, возводя в абсолют.

      — Это мое любимое… — а он потакал каждому ее слову, соглашаясь стать исполнителем всех ее необузданных и так далеко идущих планов. А она аж замолкла, продолжая так пугающе таращиться, и ему действительно стало казаться, что ее глаза горят в темноте, готовые вести на зов смерти. Его руки обхватывают столь реалистичную маску, чтобы одним резким движением отбросить ее прямо на сырой камень мостовой, освобождая и ее от столь утомительного бремени. А она аж вздохнула с облегчением, всего на секунду готовая расстаться с силами, падая в его объятия. Голова настолько вскружилась от неостановимого потока воздуха, что ее горящему лицу он показался ледяным.

      — Почему ты это скрывал? — а она впивается в его предплечья, прижимаясь ближе, чем лишь будоражит, заставляя странное необузданное чувство где-то внизу живота распалиться. Она свела бы с ума любого, — трусливо прячется от себя же в собственных мыслях, пока ее руки жадно набросились, точно лапы дикого животного — на его бархатистое гладкое лицо. Она с нескрываемым вожделением оглаживала его щеку, другой столь резко схватив в том месте, от которого порой мутились мысли. Он аж прикусил в истеричной истоме губу, пока его томило от похоти, а ее рука заставляла страдать от тесноты одежд. Он сумел рассмотреть ее убийственный оскал, пока она успела овладеть его волей, через его сумасбродную любовь.

      — Потому что о таком не принято говорить, — а он тщетно пытался спастись, ощущая себя жертвой, загнанным в угол.

      — Тогда, когда мы повздорили незадолго до твоего Агни Кай… — а она не отпускала, пока заставляла его голос страдальчески стонать, сжимая прямо там, где он был излишне нежным. — Ты сказал… ты сказал… — запыхаясь начала, дыша ему практически в губы, с остервенением уничтожая в нем все человеческое. — Что тебе нравится другая… — она не договорила, с силой прижимая к стене, да так, что он слабохарактерно изнывая, даже ударился затылком.

      — Это ложь, — а его дыхание резкое, частое, он больше вдыхал, чем выдыхал, отчего, казалось, его грудная клетка просто лопнет. — Только ты, — чистосердечно сознается, наконец отпуская столь тяжелую ношу, что носил с собой столько лет в изгнании, периодически мучаясь с того, что он когда-то мог сказать или сделать. — Я ни о чем думать не мог, — дышит ей в губы, пока она практически целует его, заставляя страсть между его ног томно расти и безудержно тлеть. — Ты занимала все мои мысли, — он говорил, а сам аж задыхался от переизбытка гнездящихся в нем эмоций, со страдальческим стоном принимая тот болезненный поцелуй, что в пору было назвать укусами кобры.

      — Что, правда? — резко отстраняется, а волосы, что обрамляли ее белоснежную кожу — сильно растрепались, что делало ее еще краше, еще необузданней, еще безумней.

      — Да, — покорно соглашается, пока ее руки вонзались в него точно наточенные пики. — Ты — моя мечта, — сказал он с таким видом, будто это и ему самому доставляло наивысшее наслаждение. — Я решил от тебя отказаться, думая, что она несбыточна, — он протараторил это на одном дыхании, а потом сник, точно силы его покинули и сопротивление было ожесточенно повержено.

      — Это правильный ответ, — а она деспотично сжимает его подбородок, прижимая затылком к стене, чтобы следом резко отпустить, наблюдая за тем, как он, лишенный сил, сползает по стене, на дрожащих ногах — прямо к прохладной мостовой. Она посматривала на него свысока, пребывая в бурлящем экстазе самых разнообразных мыслей, пока он ощущал себя испитым до последней капли, выжатым, измученным, желая ни что иного — как оказаться в полном одиночестве, зарываясь лицом в холод дерева, пряча свое настоящее — ранимое и такое слабое лицо.

      — Я так устал, — коснулись его пальцы, прикрывая веки, он прятался, точно преступник, за которым неумолимо идет погоня. — Я хочу быть собой… — он сказал это надрывно, даже не надеясь, что она его услышит, не то что поймет. А его острый слух улавливает колыхание ее платья, и стоило ему лишь слегка разомкнуть пальцы, дабы увидеть ее в опасной близости, как его заколотило, вибрацией наполняя легкие.

      — Откройся мне… — а она сказала это тихо, с налетом мрачной сексуальности, тая какую-то необъяснимую надежду, околдовывая и взывая пойти у нее на поводу. И вот он протягивает ей руку, ощущая на языке горечь, изнывая от неправильности всей ситуации, что вокруг него закружилась, завертелась в злобном мрачном танце. Это буря, это шторм, что неукротимо звал на самое дно, призывая никогда и ничего не бояться. В его голове замелькали устрашающие картины о грядущем затмении, о неотвратимом предательстве и позорном бегстве, — и он смотрел в ее объятые ночью глаза, а у него самого выступали слезы, которые он с дрожащим вздохом старался сдерживать. Последний день, последняя ночь перед судьбоносным и, пусть будет на то воля духов, — единственно верным решением. Жизнь никогда не казалась принцу Зуко настолько тяжкой, как в преддверии реальной войны, что подступила излишне близко, что ее неотвратимое опальное дыхание с ароматом дыма он мог уловить уже так рядом. Мягкие зовущие прикосновения, и она ведет его за собой, отдавая собственноручно в гниющие лапы забвения, совершенно точно не подозревая, к чему ведет эта развороченная чреда смертоносных событий. Ей было невдомек, что во всех своих горестях, во всех падениях и взлетах, ее фигуру он делал путеводной. Она подталкивала его менять сюжеты и линии судеб и все лишь для того, чтобы он и она могли быть вместе, пусть ненадолго, пусть в конечном итоге упоенные до смерти и неупокоенные даже там — в далеком мире духов на Луне.

      Он смотрел на нее с налетом какого-то пугающего до дрожи помешательства. Они, возмутительно, словно воры, под усеянным звездами — ночным куполом, пробирались сквозь упоительный шум главной площади, минуя грозные стены королевской заставы, среди растворяющей всё и вся тьмы — неизбежно, словно устья реки — стекались на какой-то едва уловимый зов плоти. Он и она — единственные, непонятые, брошенные, ищущие правильные ответы на так и незаданные вопросы. Стража делает краткий поклон, пока они, не разбирая дорог, с озорными улыбками несутся все выше и выше, плутая тайными путями. Распахнув тяжелые двери, они беззаботно вбегают в его покои, Азула делает несколько шагов, останавливаясь, стараясь отдышаться, одним взмахом зажигая пару свечей, абсолютно не желая замечать, с каким благоговением ее брат прижимается к дверям, с застывшим в лице трепетом преграждая путь. Под шелест собственного платья, она, поразительно молчаливо идет дальше — вдоль широкой кровати, что-то неотступно буравя взглядом, да с такой заносчивостью, пока ее волосы на затылке не зашевелились, а холодок не пробежал по хребтине. Он упивался ее лицом в отражении нескольких зеркал, находя эту встречу самым приятным и долгожданным признанием. Ее ярко-подведенные глаза внимательно сощурились, брови сомкнулись у переносицы, пока губы на вдохе застыли, прежде — чем с ужасом разомкнуться. Она касается чего-то такого, что оказалось плотно завешено вуалью непроглядных теней. И вот ее запястье приподнимается, она оборачивается, бесстрашно демонстрируя ему свой озадаченный профиль. Эта эмоция продлилась на ней не дольше мгновения, а затем она посмотрела куда-то во тьму, сжимая в руке тонкий металлический дротик, что пестрил пышной кисточкой. Он ждал от нее криков, возмущений, огня или даже оскорблений, ждал, что она сорвется и бросится с ним в смертоносную схватку, но ее настоящая реакция напугала сильней, чем шорохи в стенах. Она угрюмо молчала, казалось — целую вечность, чтобы, не поднимая глаз, — аккуратно, точно боясь спугнуть, будто ничего и не заметила — положить находку на место. Наверное, ее ни коим образом не напугала та догадка, что стрекочущим гулом родилась в голове, но ее упрямо не оставляло острое чувство опасности, ведь самым страшным оказалось — насколько истина все это время лежала на поверхности. Он даже не попытался все эти гнусности скрыть, с чудовищным предвкушением демонстрируя свои самые наитемнейшие стороны. Она сглотнула, а затем подняла на него неохотно взгляд, точно в эту самую секунду между ними что-то безвозвратно изменилось. Под гнетом опоясывающей тревоги, она плохо понимала, что такое удалось разглядеть ее глазам, а мыслям в судорожном раже — осознать. Все что она смогла — лишь выдавить нервную улыбку, всеми силами отгораживаясь от здравого смысла, желая вечность гнить в разрушительном забвении: все что угодно — только бы не знать, только бы всего этого не видеть. А его неспешные устрашающие шаги показались ей кошмаром, так несправедливо воплотившимся наяву: крадущиеся, под аккомпанемент его неутихающей спеси, от которой голова шла кругом. Азула тотчас же обомлела, невольно вспоминая все, что ее грязно вынудили пережить — тот гнетущий ворох боли и мучений, что претерпело не только тело. Воспоминания одно за другим замельтешили перед глазами, а затем она еле ощутимо вздрогнула, стоило ему приблизиться так быстро, повелевающе обхватив ладонями ее щеки, поднимая так высоко, чтобы она видела, что взирало на нее. Он беззастенчиво считал себя триумфатором, разыграв беспощадную партию с ее жизнью. И перед ней встал несправедливо тяжелый выбор: закончить все раз и навсегда, отдав Зуко под трибунал, или же стерпеть унизительное дознание, предавая дело огласке. Его нельзя так просто убить — он не последняя фигура, он больше не изгнанный принц — и ведь она сама его таковым сделала, возвращая славу, имя, титул, как ей объяснить все отцу? И тогда… — а она смотрит на него и больше не видит собственного брата. Из ее груди вырываются частые рваные вздохи, сердце участило пульс, пока мысли неумолимо таяли, пока ее мечущиеся решения побеждали одно другое. Совсем скоро День Черного солнца… — как никто другой она с болью в сердце осознавала, что просто не имела права рушить все, к чему столь долго и кропотливо шел ее отец. А ее уязвленный, до слез пронимающий взор неимоверно сильно заставлял его лицо меняться, ведь за столь долгое время он впервые ощутил себя хоть кем-то любимым, ощутил себя понятым и наконец разгаданным. Он спланировал выйти из тени, чтобы следом никого из них не стало… Как хочешь — но она просто не имела права сорвать предстоящий День Черного солнца, — он подло понимал это как никто другой, а также и то, что Озай ни за что не поверит ей: что она оказалась не причастна, а еще и так долго не замечала очевидных вещей. Он с упоением ликовал, находя наконец успокоение, ведь она и правда терпела бы все, — и даже сейчас, когда его руки приспустились, дабы развязать со своей талии плотный атласный пояс, — она оставалась поразительно очаровательной — удивительно шокированной, отчего и податливой. Все его движения, всё его лицо оказалось немыслимо спокойным, где-то даже надменным, упивающимся с долгожданного триумфа, ведь час настал, часы закономерно пробили, а салют, сотрясающими вспышками, оросил черный небосвод. Он мог видеть, как в полутьме ее лица заплясали разноцветные искры, пока ее ярко-красные, плотно сомкнутые губы, казалось, не смогут разомкнуться больше никогда.

      — Хочешь кричать? — спросил он крайне осторожно, пока его голос заносчиво смеялся. На этих его словах на ее лице не дернулся ни один мускул, она даже взгляд не отвела. — Кричи, — а он продолжил, нагоняя на нее этими словами леденящей жути, показывая, с какой самонадеянностью он совершенно ее не боялся. — Давай, позовем стражу? — а его пальцы мягко оглаживали ее похолодевшие щеки, пока она так странно не издала ни звука. — Позовем папу, Зецу? — а на этих его словах ее лицо окаменело, побелело еще сильней, она разомкнула губы, чтобы что-то наконец сказать, но почему-то не решилась или не смогла. Ее глаза, казалось — в них отразилось сосредоточие вселенной, что не могло не тронуть струны даже его души. Он впервые видел Азулу такой — ее словно не было. На ее месте осталась безвольная кукла. Ей будто в одночасье все стало безразлично. — Хочешь — уходи, — а он тщеславно отступил, раскинув руки, готовый к любой ее выходке, пока она так и осталась неподвижной. Уносящее чувство обманчивой легкости обуяло ее, словно все, к чему вела ее судьба — выбило последнюю почву из-под ног. Она смотрела и читала его как открытую книгу. Тело запомнило внезапные удары в темноте, боль на запястьях и стылую воду грязной канавы, страх в глазах смотрящих, неизбежную грязь под ногтями и протянутую руку страшной старухи. Все пролетело перед глазами, а затем слезы, кровь — много крови, кричащая в суматохе Тай Ли — преследующая по пятам, что неизменно будет нести за собой его образ — шлейф Синей Маски.

      — Тогда пойду я, — а Зуко дернулся, не переставая высокомерно наслаждаться странной игрой, чей финал оказался ему давно известен.

      — Нет! — а она крикнула это сквозь собственную боль, подрывая оборону здравого смысла, сгорая на огне стыда, представляя, что же начнется и с каким омерзением на нее посмотрит отец. Она не хотела терять все, ей осточертело жить в ужасе и страхе, что этот кто-то бродит по миру и хвастается своими преступными достижениями. — Останься, — а она оказалась готова на любые изощрения, только бы не упускать его мятежную душу. Ее руки яростно впились в его предплечье, а он даже с неверия обернулся, находя ее выражение поразительно равнодушным. Его переполнило жгучим презрением до краев, и он не понимал к кому: к себе или к ней? — в следующее мгновение он втянул ее в длинный чувственный поцелуй, что походил скорее на жалящие укусы. То возбуждение, что неизбежно заклокотало в нем — приятно тянуло живот, еще никогда и никого он не целовал так властно, так голодно и жадно, пока она напрасно силилась оттолкнуть его, не в силах вздохнуть или ответить, словно кончики его губ оказались пропитаны ядом. С каждым хриплым стоном они все дальше уносились под упоительную канитель ночи. Так романтично, ведь, казалось, — у нее появилось время всего мира, дабы задать ему тысячу терзающих разум вопросов, но она этого почему-то не сделала, словно это их последний день, конечная ночь, после чего их жизни навсегда перевернутся. Его руки показались ей невероятно сильными, стальными. Отчего-то она попустительствует, позволяя ему со всем безумием прижимать себя к стене, затяжным стоном сопровождая вереницу его головокружительных поцелуев, что огибали шею. Его ладонь бесстыдно и прытко скользнула по внутренней стороне ее бедра, заставляя кожу сотрясаться от бури волнующих мурашек. Он отстранился, пока ее торопливые пальцы со щелчком отстегивают меховой ворот, небрежно отбрасывая. Зуко разглядывал ее — точно неведомо создание, оглаживая сострадательно по щеке, будто пытаясь запомнить каждую разгоряченную эмоцию. Его руки разъяренно бросились к ее застежкам и шнуровкам, впопыхах ослабляя, пока она неугомонно расцеловывала ему губы, кусала шею. И вот, легким дуновением, — дорогие ткани бесшумно сползли с ее предплечий, обнажая горячую дрожащую в нетерпении грудь. Его горящие остервенелые руки надрывно и в нелепой спешке отворачивают ее к стене, чтобы в сумятице ночной неразберихи просто разорвать податливые ткани, пока ее одеяние с шелестом не повалилось наземь. Возбуждение, словно жидкий воск — устремилось по их венам, заставляя томиться в ожидании большего. Пальцами он углубляется между ее бедер, ощущая, какая она там липкая, вынуждая все ее тело содрогаться от вожделения. Она выдыхает стон бурного наслаждения прямо в его приоткрытые уста, давая насладиться той лихорадочной нежностью, что неотвратимо проступила на ее лице. Ее руки плавными скользящими движениями пробираются под его одежду, исследуя раскаленное вожделением тело, а истомно прикрывая веки, она неотвратимо вспоминает, как это случилось впервые… Мучимый нетерпением, он стаскивает с себя рубашку, раздраженно отбрасывая в темноту. Любое скользящее касание ее ногтей — и он вспоминает то, отчего его грязные желания твердеют, обретая форму. Она плотоядно ласкает его, сбивая ему дыхание, а он тянет ее на себя, не спуская обвивающих ее тело капканом — рук, без устали покрывая поцелуями. Не говоря ни слова, его губы искажает таинственная улыбка, пока от его умопомрачительной близости у нее не начинает еще оглушительнее биться сердце. Его сбивчивое дыхание болезненно кричало, что он уже на пределе, инстинкты берут свое и его ладони, преисполненные пугающей грубости неожиданно отталкивают ее, не удержавшись — она валится на мягкие покрывала, а ее волосы рассыпаются по кроваво-красному бархату, а Зуко, будто в нападении — накрывает ее собой, впиваясь в ее губы дерзким поцелуем, пока его пальцы продолжают настойчиво ласкать ее между ног. Не в силах противостоять охватывающему наслаждению, она впивается ему в волосы, намеренно делая больно. Он беззвучно простонал, кривя губами, ладонью проходя по всем изгибам ее тела, сжимая ее налитую от вожделенного трепета грудь. Его присутствие заставляло ее балансировать на грани эйфории и смерти, — и эти мысли лишь сильнее разгоняли кровь по венам, заставляя вскипать от возбуждения, приближая неминуемый мед оргазма. Прежде чем мощная волна сотрясла ее тело мягкими спазмами, он неожиданно отстранился, вопрошая:

      — Сыграйся мной в любовь драконов, — он смотрел в нее умоляюще, пока она плохо разбирала черты его поглощенного черным мороком лица. — Будь принцессой, а я буду синим духом… — он просил умоляя, пока она ощущала, как в нетерпении дрожат его обжигающие пальцы, резким движением заставляя ее надрывно застонать, пока он припал к ней твердым уверенным поцелуем. Она обескуражено замычала, притягивая к себе все ближе, чувствуя нарастающее сопротивление. — Ну так что? — в нетерпении отстранился, прижимаясь к ее лбу своим, а затем ласково потираясь о ее висок. И он не видел, каким озадаченным стало ее выражение, но она отчаянно кивает, не желая прослыть трусихой, но его эта фраза, прежде, чем он исчез под покровом ночи, оставляя после себя оглушительное неприятное опустошение — сильно пугала. Ведь затем до нее вместе с леденящим ветром доносится страшный искаженный гул, лишь отдаленно напоминающий истинный голос Зуко: — Только не вздумай кричать… ты же не хочешь, чтобы о нас все узнали?.. — его влекло и тянуло до изнывающих мышц внизу живота. Свечи, приводя в ужас — подрагивали, провожая его стан, Азула в бессилии уставилась в потолок, вспоминая, как когда-то она забрала его покои себе. Она не видела Зуко, но слышала, как что-то приглушенно щелкнуло, а затем шуршание, гнетущая тишина, в которой без остановки раздавалась чья-то возня. Кого-то, кого пожрал густой мрак. И она могла лишь догадываться, чего Синий дух хотел больше всего на свете.

      Зуко, в слабохарактерной неге, скрытый от ее глаз предательской тьмой — с усладой прикрывал веки, испытывая приятное разливающееся маревом по мышцам — чувство, измученный столь долгим вожделением до самых чресел. Зуко отворяет сундук, с дрожащим придыханием вытаскивая синюю маску, что столь монотонно все это время взывала к нему. Он просто не смог позволить себе остановиться. Как будто кто-то другой помыкал его самыми гнусными и грязными мыслями. Он без зазрения совести и какого-либо страха — надевает синюю маску, слыша пульсирующую в висках кровь и грохочущее в груди сердце, чтобы с чувством какого-то победоносного торжества — начать приближаться, пока Азула все это время бесцельно глядела в темноту, различая его расплывчатый таинственный и разительно изменившийся силуэт.

      — Почему у тебя такой странный голос? — взволнованность взяла верх, она тяжело вздыхает, напряженно сглатывая. Медленными грациозными и такими пластичными движениями выбирается он из окутывающей его тьмы, скрытый под толстым слоем нечеловеческого лица, в руках устрашающе сжимая по паре изогнутых мечей. Ей стоило титанических усилий, чтобы взглянуть в глаза собственному страху, выдержать его черный леденящий и берущий за душу взор, не теряя былой выдержки. Ее пальцы моментально похолодели, она уставилась на него открыв рот, делая осторожные вздохи, не понимая, что такое потустороннее и необратимое делает с ним эта маска. Он больше не произнес ни слова, будто в одночасье потеряв голос. Сомкнув два палаша в одной руке, он приблизился с потусторонней изящностью и быстротой, окуная руку в черноту, нащупывая что-то давно знакомое. Она дернулась, отползая, ощущая себя столь же унизительно, как когда-то в их первую встречу. Он раскрыл перед ней ладони, предоставляя устрашающий выбор: в одной руке ее ждали наточенные лезвия палашей, тогда как в другой дротик. В ее глазах потемнело, от страха колени сомкнулись, а по спине пробежал холодок, волосы на затылке стали невольно приподниматься. Он смотрел на нее сверху-вниз, пока от его проникающего в душу пустого и безликого взгляда хотелось закрыться, спастись.

      — Зуко, — а ее язык набрался смелости и начал говорить. — Я не хочу играть, — она отказывала ему, закрывая свое обнаженное тело руками, словно это могло ей помочь. Прямо сейчас ей вспомнилась странная и до леденящей дрожи пугающая игра с духом, о которой от отчаяния поведала Тай Ли. И вот она смотрит в застывший уродливый лик этой маски, а там словно и Зуко нет, он даже не шелохнулся, так и окаменев с протянутыми руками, заставляя ее утопать в безысходности. Он забирал ее с собой во тьму, предлагая либо умереть в забвенье, либо испытать обжигающее унижение. А ему было невдомек, что ей хотелось трепетать и дальше под его устрашающим давлением — ломающим все преграды, праведно уничтожающим любую спесь. Азула с трудом сглотнула вставший поперек горла ком. А он так и остался таинственно неподвижен, словно от ее решения в ожидании замерло даже время. Она пугливо ощутила, как скоро покрылась мурашками ее алебастровая кожа, как разбежались те по спине, пока он с неприкрытой грандиозностью продолжал буравить ее задумчивым взглядом. Время неуклонно тянулось, вынуждая его в мольбе припасть на одно колено, призывая ее продолжить столь унизительную порочащую разум и тело игру. Она взглянула на него совсем по-другому, словно осознала, что ненароком создала чудовище. Она вздрогнула, застигнутая врасплох, стоило ему поднять на нее свой устрашающий немой взор. От его темного преклонения она испытала острое, будоражащее внутренности — волнение. Несмотря на все здравые рассуждения — кровь в страстном смущении приливает к щекам, — когда она осознает, что неизбежно произойдет этой ночью: слияние вожделения и самого изощренного безумия. В его устрашающей маске читалась необъяснимая безмятежность, и Азула была уверена, что на губах Зуко — там, под толстым слоем синевы — застыла улыбка. Ее пальцы, не долго думая, прильнули к его левой руке, в ладони которой притаился тот самый дротик. Словно ожившая статуя, — он ответил на тепло ее прикосновений, с сокрушительным лязгом отбрасывая палаши в сторону, а затем угрожающе потянулся к ней, отчего она аж вскрикнула, попятившись, комкая покрывала, пытаясь сбежать. Его тяжелая хтоническая ладонь опускается ей на солнечное сплетение, бесчинствующе придавливая, а затем сверкнула эта холодная глянцевая маска — что за мгновение, с невероятной скоростью очутилась возле ее перекошенного ужасом лица. А она обхватывает его шею, продолжая неведомую борьбу. Земля постепенно стала уходить из-под ног, переполняя голову гнетущими, изводящими душу мыслями. Она медленно облизнула губы, не спуская с него глаз, пока в грудной клетке так отчаянно билось ее маленькое сердечко. Тук-тук, — будто прямо сейчас выпрыгнет из груди, и она так до конца и не осознавала, почему не уходит, почему даже не попытается дать ему отпор, зачем продолжает со страхом прислушиваться, в надежде тая мысль, что их никто не застукает. Ноги и руки точно приросли, не позволяя выбраться из этой липкой паутины. Приближающаяся тень его грозно подкрадывающихся пальцев, что грубо смыкаются вокруг ее шеи, а затем эта внезапно озарившая все ее существо боль. Что-то с силой врезалось в ее похолодевшую плоть, вонзаясь яростно, глубоко. Она опускает растроганный взгляд на свое бедро, из которого уже выглядывало громоздкое острие, — от этой боли у нее выступили слезы, ей не хотелось верить и понимать, что все, что происходит за этими закрытыми дверями — истинная правда, а не плод больного воображения.

      — Так вот… какой ты… — а она сквозь отнимающийся язык продолжает бороться, впиваясь ногтями в его пальцы, что жадно сдавливали ей шею, пока он пристально рассматривал ее, словно пойманную в собственные сети. Эта резь вспыхнула в ней точно спичка, продолжая сотрясать тело агонией, а затем немыслимая легкость, слабость, словно она лежит где-то под палящим солнцем. Из ее распахнутых губ вырывается жестокая усмешка, а он, не ослабляя хватки, потянул ее к себе да так, что ее губы оказались в миллиметре от его маски, едва не соприкасаясь. Собрав последние силы, окропляя его образ сокрушительной ненавистью — она с остервенением отталкивает его, пытаясь увернуться, вернуть себе хоть каплю благоразумия. А затем она вздрогнула, будто ее пронзило молнией, невидимыми разрядами прокрадываясь вдоль позвоночника. Он нависал над ней, точно приведение из ночных кошмаров, отгораживая собой любые попытки на бегство, мучая ее грубыми бесцеремонными объятиями. А затем, разрушая эту стихающую борьбу — он стягивает с себя брюки, а ее аж лихорадит, пока его рука так таинственно и пугающе сжимается вокруг его устрашающе взбудораженного достоинства. Она и помыслить не могла, что столь бесчеловечные и безумные вещи, могли кому-то так нравиться, и не смотря на весь страх — ее глаза горели огнем, а может быть и самим безумием, которое беспечно поглотило их обоих. Он жаждал заставить ее кричать, взвыть от отчаяния. Он так и не сказал ни слова, но что-то угрожающее пронизывало это гробовое молчание, заставляя колени задрожать. Он отстранился, чтобы грубо дернуть ее на себя. Он бережно обхватывает ее подбородок, а она уже почти ног не чувствует, взирая на него с таким безразличием, как если бы в ней не осталось и капли жизни. Он истязал ее, размыкая ослабшие губы, чтобы проникнуть вглубь ее рта своими пальцами, варварски надавливая, пробираясь все глубже и глубже, чтобы заскользить охотнее, безжалостно довлея на корень языка. По его длинным пальцам заструилась ее густая тянущаяся слюна, доходя до запястий, наверное — там под маской — он бурно ликовал, потому что казалось, что эта пытка никогда не закончится. Его рука грубо сжимает ее лицо, пока пальцы все елозят у нее во рту, натирая язык, заставляя задыхаться. Это длилось, казалось — целую вечность, прежде, чем он ее отпустил, чтобы с полным отчуждением притянуть к своей изнывающей безумной похотью промежности. Она успела взглянуть на него лишь раз, прежде, чем ее ослабшие губы уперлись о его пах, чтобы следом он бесцеремонно проник в ее рот своим изнывающим от вожделения членом. Он взирал победоносно, тревожаще, жутко. Он выскользнул из ее податливого рта, чтобы следом заскользнуть вновь. Она испытывала на себе тяжкие мучения, содрогаясь от его грубости в своих волосах. Он с остервенением надавливал ей на затылок, вынуждая ублажать его столь изощренным способом. И она томилась под этим долгим и невыносимо тяжелым взглядом, упираясь ладонями о его бедра, зажмурив с силой глаза, желая, чтобы он отпустил. А он смотрел пристально, без остановки, не скрывая садистское веселье, что в нем взыграло, как во взгляде ребенка, подносящего горящую спичку к беззащитному мотыльку. И даже несмотря на все это она была для него настолько привлекательна, что это даже невозможно описать. Ее помада неаккуратно размазалась по ее подбородку, его пальцам и даже члену, когда он думал об этом — его охватывало бесстыдным буйством, которое не заботило чья-либо радость кроме своей. Его тянуло к ней чудовищным влечением невероятной силы. И вот он смотрел на нее чужими глазами, голодно изнемогая под залп страсти, от которого его даже мутило, захватывая потоком неудержимого яркого потрясения. А на ее глазах предательски выступили слезы, зачерненные ресницы тотчас же слиплись, а под веками выступили темные разводы. А Азула все прислушивалась, утопая в беззвучии, это была тишина, которая порой страшнее криков. А он продолжал беспринципно суетиться у нее во рту, заставляя млеть от ужаса, казалось, это не закончится никогда. Она не могла поверить, что все это происходит в действительности с ней, что все это взаправду. Его хватка ослабла, и она осталась безвольно сидеть на онемевших ногах, ее мутило, но сотрясающиеся пальцы терпеливо подкрадывались к торчащему дротику. Осторожно охватывая металлическое тонкое тельце, Азула, после нескольких бесплодных попыток все же выдергивает его из своей кожи, ее изнуренные пальцы даже не смогли удержать его — дротик вывалился, с грохотом приземлившись на пол. Она не знала и могла лишь догадываться, что было в его мыслях и чего хотел человек, что прятался под синей маской, но где-то на уровне интуиции она ощутила, как он неумолимо звереет. Он дернул ее снова, на этот раз за лодыжку, разворачивая спиной, заломив ей руки, пока щекой она упиралась в смятые покрывала, а согнутые в коленях ноги от напряжения подрагивали. Его пальцы шарили в ее волосах, сгребая в охапку, туго стягивая, пока тупая боль продиралась сквозь остатки сознания. Его горячий член касается ее ягодиц, отчего немыслимая волна предвкушения распускается точно созревший бутон. У нее промелькнуло странное чувство, что она бы хотела этого, ведь тогда это наконец закончится, — от одной мысли внутри все закипает. Она не видела его лица, но чувствовала, как он замер на мгновение, а его руки начали дрожать в предвкушении. А затем он обхватывает ее бедра своими сильными руками, — отчего, кажется, у нее начинается лихорадка. Вся моя жизнь — это темная комната, — на этих мыслях она всхлипнула, ощущая, как он продирается, пальцами впиваясь в ягодицы, медленно, но довольно резко заполняя ее всю. На мгновение ей становится нестерпимо больно, отчего она вскрикивает, а его рука путается в ее волосах, оттягивая назад. Резкий дрожащий выдох вырывается из его груди. Она хотела было воспротивиться, но ощутила, как он толкается вперед — сдавленный стон сорвался с ее губ раньше, чем из глаз брызнули слезы. Он хватает ее запястья, не давая пошевелиться, все еще стягивая ее волосы, неумолимо толкаясь, вынуждая дышать надрывнее. Его бедра заставляли ее внутренности болезненно изнывать, она задрожала. Она захлебывалась постыдными стонами, что скорее напоминали жалкие мольбы. А затем его хватка ослабла, волосы, заполучив свободу — заструились по ее спине и плечам, тянущая боль на затылке стала постепенно стихать, а он с упоением продолжал протыкать ее, пока она беспрестанно изнывала от непрекращающейся ломки во всем теле. Ее унижение и боль смешались в ядовитый коктейль с его подлым наслаждением и растущей внутри силой. И все же в непроглядной полутьме боли, ее иногда охватывало чувство приятного тянущего томления, но лишь в те моменты, когда его движения становились плавней, ровней и умеренней. Она не чувствовала ничего, кроме боли или спешного мельтешения в собственных чреслах, но иногда, когда он нежно касался ее спины, интригующе огибая округлости бёдер, спуская все ниже к ее разведенным ногам, чтобы заполнить ее тело чем-то еще. Чем-то, что схоже с болью, но казалось невыносимо затягивающим, давящим, странно приятным, она не могла объяснить это чувство, подобрать нужных слов, но ей абсолютно точно хотелось, чтобы это не прекращалось. Его пальцы прижимались и скользили по поверхности, что уходила далеко в бедра, — тонкая нежная кожа, которая любила ласку и внимание. Она не просила, она не требовала и наверное даже не хотела, чтобы он ее трогал там — снаружи, в срамном оплоте, что в объятиях его рук заставляло ее рождать во всеуслышанье стон сладострастных мучений. Он был свидетелем ее необъяснимых горьких метаний, от которых она чувствовала себя слабой. И у нее совершенно точно было особое чувство, когда он с нахрапистой грубостью был нежеланным гостем глубин ее страждущего тела, ей все казалось, что это не ее брат совершает с ней столь непростительно грязный проступок. Она не считала его Зуко даже наедине с собою, видя в нем лишь какое-то изуверское хтоническое безумие и не способное к подчинению — зло. Она не считала себя добрым человеком, но и злым уж точно нет, а вот он — это чудовище в маске — самый худший человек на свете, если его человеком поворачивался язык назвать. И оказаться в постели с врагом, казалось — было выше ее понимания, мироощущения. А он делал с ней что хотел, удовлетворяя свои тайные и буйные страсти и она отчаянно не понимала, почему именно с ней. Ее колени сжимаются словно в попытке защититься, она не хотела и не могла себя простить за то, что вся эта ситуация помимо ужаса вскипала ее кровь чем-то первобытным, чем-то безудержным. Она зажмуривает веки, сжимая пальцы в кулаки, продолжая ощущать в себе потустороннего гостя, и ей стоило немереных усилий, чтобы сдержать те возгласы, что хриплым плачем желали выбиться наружу. Это было так странно, это было безумием, — ведь она с изумлением подумала о том, как сильно любит его. Любит Зуко. И даже то, что он Синяя Маска она тоже любит. Он зарывался рукой в ее промежность, минуя шелковистый лобок, добираясь с каждым нажимом до слабостей, что таило в себе ее тело, до отравляющих разум ощущений, что казались испытанием. Зачем он это делает? Почему он такой? Почему ему это так нравится? А от мыслей, что ему это и вправду нравится и что он получает от этого уйму неуемного наслаждения — она ощущала горячее воодушевление, что сотрясало не только разум, но и изнывающее обмякшее тело. Она всхлипнула, ерзая по покрывалу от всех его сокрушающих движения. Почему это происходит так? Почему он в этой маске? У нее затекли руки, и в какой-то момент ее охватывает его вожделение, пока он все блуждал у нее глубоко под кожей, она ощутила необъяснимо сильные чувства, что он к ней испытывал, возможно сам не осознавая, что это. Его руки — они были на ней, сильно стягивая, сдавливая, оставляя синяки, в полубреду он даже вонзился в нее ногтями, а она этого даже не почувствовала. Она думала лишь о нем, как его много, как он своенравен и как глубоко она его чувствует. Вереница мурашек побежала по предплечьям, опускаясь на бледную грудь. Это он: все эти записки, угрозы, молчание, блуждание по ночам, столько стараний и все ради нее одной?.. Приятный нежный трепет на столь странное мгновение поработил ее, ведь она посчитала это комплиментом. Таким ужасным способом он давал ей что-то сокровенное понять.

      — Зуко… — заныла она растроганно, едва слышно и так ласково. Ему не нравится то ли слышать свое имя, то ли ее голос — он сдавливает ее сильнее, а затем он молчаливо грубит, прижимая всем телом. Он был тяжелым, она испытала на себе всю внушительность не только его намерений, но и его распутного тела. Он отпустил ее, она наконец прочувствовала собственные руки, прижимая их у лица. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы с облегчением ощутить, как легкие воспарили, переполняясь воздухом. Тяжесть его тела растаяла, точно чернь на предрассветном небосводе, а Азула, сжимая от негодования пальцы, стискивая злобно зубы, проклиная все случившееся, ощущая, как приливает в стыде разбереженная кровь к щекам. Собрав всю волю в кулак, примирившись с постыдным, она, превозмогая преграды, что чинило ее собственное разморенное тело — вскакивает на обе ноги, пока твердость очутившегося пола не показалась ей устрашающей. Синяя лоснящаяся кожа с нечеловеческим лицом, что искажала удовлетворенная злобная гримаса, — ей вдруг всего на какую-то секунду почудилось, что это и не маска вовсе, а самое настоящее лицо. Ее глаза округлились, резким внезапным движением она впивается в толстые деревянные края, начиная с остервенением отрывать, и ей привиделось, будто выражение этой маски неестественно исказилось: бесшумно взревело, точно по-настоящему испытывая боль. Ее ногти впивались во что-то мягкое, как бы не старалась — сорвать оказалось сложнее, чем она думала. Твердое дерево под ногтями ощущалось теплым и податливым, будто истинная плоть, — Азула обомлела, но ее решимость лишь разрасталась, пока Зуко вцепился в ее запястья, и вместо того, чтобы заломить и остановить, лишь присогнулся и попятился. Ей показалось, будто она услышала испещренный огненной болью глухой рык, а затем одеревеневшее сизое лицо осталось у нее в пальцах, пока глаза внимали изможденному и такому изменившемуся Зуко. Зуко, у которого в глазах горел странный, доселе невиданный огонек. Он тотчас же ухватился за собственные скулы, оглаживая с болезненным видом все контуры оформившегося лица, пока Азула с каким-то необъяснимым благоговением всматривалась, не понимая: что он такое? Она сглотнула тот ужасающий страх, что рождался в ее теле сам собой, чтобы всего с минуту погодя замахнуться со всей жаждой и яростью — приложившись о него этой внушительной маской. Тупой удар, который настиг его сначала в лицо — резко сместился в плечо, он только и успел, что выставить оборонительно руки, но и их постигла та же участь. Она била и хлестала его со всей прытью, готовая, кажется, забить до смерти, и стоило его ногам подкоситься, а телу накрениться и даже упасть, как под последним ударом она останавливается, наблюдая его жалкое, в некоторых местах раскрасневшееся лицо, как с отважным видом она отшвыривает эту подозрительную маску, чтобы точными скорыми движениями, сминая собственные одеяния, убраться прочь. Ее порыв остановил пронзительный холод пола, а еще колыхание ветра, что обуял обнаженное тело, Азула огляделась, и только убедившись, что никого нет — побежала через весь дворец, грубо стирая выступившие слезы, размазывая стекший и растаявший макияж. Ее лицо походило на красочное месиво, глубокими черными пятнами оседая прямо на веках. Весь этот жирный и тяжелый слой, что налип к коже — казалось, весил целую тонну. Она вдруг остановилась, оборачиваясь, словно страшась, что кто-то, мечущейся тенью, преследует до самых покоев, но размеренная пугающая и такая неприветливая тишина насторожила, заставляя усомниться в собственных ощущениях. Бросившись в объятия собственных простыней, она зарылась в них всем телом и лицом, накрывшись с головой одеялом, будто это хоть немного, но успокаивало разрывавшиеся от впечатлений нервы. Ее пальцы продолжали ходить ходуном, тогда как дыхание стало глубоким, ощутимым. Она зажмурилась, стараясь абстрагироваться от продолжающегося на стылых улицах веселья, что случайно заносилось в ее покои вместе с ветром.

      Азула с трудом вспоминала минувшую ночь, пристально и бесцельно разглядывая переполненный яствами стол, как бы сильно ее не мутило от голода, но кусок в горло не лез. Она словно забыла, что значит голод, стоило ей хоть на секунду повиснуть в этом животворящем молчании, как она без конца прокручивала моменты, в которых терпкие прикосновения мучили, неосторожно впиваясь в оголенное чувствительное тело, как глазам хотелось плакать, а мысли застыли где-то вне времени. По ощущениям у нее была каменная и невыносимо тяжелая голова, будто бы набитая чем-то твердым, — до сего момента подрагивающие похолодевшие пальцы касаются лба, а он кажется обжигающим. Азула прикусила губу, плохо понимая, как могла попасть в столь неуемную передрягу. Может быть, я перепила вчера? — а ее мысли искали утешения, она смотрит на пустую тарелку, напрасно противясь желанию что-то съесть. Как он мог со мной так поступить? — а ее губы дрогнули, плотно сжались, а она смотрит на пустой стул, который должен принадлежать Зуко, следом она поглядывает на главенствующее место отца. Он никогда не приходит за общий стол… — Азула мягко улыбнулась, сотрясаясь от собственного горя в бурлящем одиночестве, принимая страждущую мысль, что в этой борьбе у нее совершенно не осталось союзников. Как можно было быть такой дурой? — сокрушалась она, рвала душу на части, вспоминая то сумасбродство, что до сих пор не в силах объяснить. Это же было очевидно с самого начала! — а она нервно касается собственного лица, прикрывая ладонями глаза, опуская голову, ведь ей неумолимо казалось, что каждая служанка, молчаливо склонившая голову — все слышала и даже видела. Они все всё знали с самого начала, но позволили ей приятно обманываться, — он разбил ее на такие мелкие кусочки, как если бы она состояла из хрусталя. Она тянется к столовым приборам, медленно обхватывая, а рука дребезжит, металл звонко бьется о фарфор тарелки. Азула со злости отшвыривает нож, зажмурив посильнее веки, стараясь унять подступающие слезы. Служанки как обычно — разбудили ее ближе к полудню, и самое ужасное, что они посмели застать ее в таком разгромленном расположении духа. Они прятали свои лица, расступаясь так, словно она самое страшное зло на их нелегком пути. И сколь бы не была горячей вода, а их руки старательными — она все равно ощущала на себе заскорузлый грязный панцирь. Она смотрит на свои запястья, а они белые, бледные, но стоит засучить рукав чуть выше, как на нее взирали темные хаотичные пятна, при нажатии на которые она испытывала тупую тянущую боль. Все ее тело постыдно пестрило гнусными отметинами, которые оставила эта бурная ночь, — она медленно облизывает пересохшие губы, в глубине души надеясь, что Зуко придет. Он всегда приходит, он единственный, кто почти никогда не пропускает прием пищи… — а она мечтала с ним встретиться, хоть и не могла смириться с мыслью, что будет смотреть в его подлое вздернутое высокомерием лицо. Я все знала… — а ее мысли драли ее в клочья, и вот собственные ногти, точно когти дикого зверя — впиваются в волосы, царапая кожу. Она тяжко и прерывисто вздыхает, а веки переполнились, и она с волнительным томлением наблюдала, как потемнела ткань ее одежд под маленькими горячими слезами.

      — Меня ждешь? — а она встрепенулась, резко оборачиваясь, словно не веря в услышанное. Ее бледное безжизненное лицо лишь слегка дрогнуло, ей стало неумолимо стыдно, она прокляла нынешнее утро уже две дюжины раз. — Не думал, что здесь кто-то еще есть, — а она смотрела на него и не понимала, почему ей так плохо. У нее словно дар речи пропал, отец прошел мимо, пока все окружение почтительно склонилось. Она даже не удосужилась поприветствовать его никак иначе, кроме как долго и неморгающе провожая голодным страждущим взглядом. Шелест его мантий показался спасительным, она захотела впиться в его предплечья, дабы в страхе прижаться, дабы он ее добросердечно пожалел, успокоил. У нее возникло острое непреодолимое желание рассказать ему обо всем — всласть пожаловаться, дабы посмотреть на ту расправу, которую он тотчас же устроит Зуко. Озай сел рядом, махнув повелительно рукой, пока она с надеждой не спускала с него глаз, бледнея еще больше, а он, кажется, этого и вовсе не заметил. От такой реакции ей захотелось навзрыд заплакать, но сил, как будто бы, не осталось. Служанки, по мановению его пальцев, тотчас же запорхали, будто у них маленькие крылышки. Они ухаживали за ним с удивительной отдачей и любовью, и от озадаченного взора Азулы не укрывается то, с какой лаской и заботой они смотрят на него, улыбаются, наперебой воюя за его внимание. Одна держит полотенце, другая ставит блюдо прямо перед ним, а третья передает вилку прямо в руки, на что он лишь кратко кивает, явно довольствуясь всем происходящим. Ей в одночасье становится тошно, она вспыхивает, точно облитый спиртом факел, и этим огнем стала неуемная ревность, которая оказалась больнее самых острых ножей, больнее объятий Зуко, больнее ухода матери. Тебе весело? Тебе хорошо? Тебе что совсем наплевать на меня?! — а она упорно не спускала с него глаз, желая вызвать хоть какую-то ответную реакцию, пока он так беспечно оказался во власти молодых амбициозных служанок. Знал бы он, как плохо они заправляют ее постель, как неохотно убираются и даже не удосуживаются прогревать воду… — а она злится, молчаливо приходит в бешенство, не понимая, почему эти безродные девки ему интереснее собственной дочери. Она нахмурилась, опустила голову, упираясь лбом в сомкнутые пальцы, продолжая посматривать на него из-под ресниц, а он все не обращал на ее горе никакого внимания, глупо любезничая с этими девками! Она оглушительно вздыхает, приподнимая взор на служанок, что, хихикая, под ее недовольным взором тут же скуксились, вынужденные отдалиться.

      — Азула, — а Озай смотрит на нее, не в силах справиться с собственным весельем, кажется, он оказался крайне доволен, что заставляет ее изнутри прикусить щеки, да так сильно, пока она не ощутила ноющее чувство. Она старалась изо всех сил подавить страшный накал ненависти, что хотелось обрушить несправедливо на каждого. — Девочки, кажется, вы забыли про мою дочь, — а он обозначил ее, бросая на служанок долгий загадочный взгляд, а они, играясь, перебрасываясь зрительными намеками — еле отлипли от него, нехотя приближаясь к озлобленной Азуле.

      — Спасибо, — преисполненным официоза тоном, нехотя бросила им вслед, стоило служанкам услужливо преподнести ей переполненную угощениями тарелку.

      — Как прошел фестиваль? — а он взглянул на нее долго, отчего в душе все словно перевернулось, а эти его глаза, что сузились, да так таинственно, словно под маской прошлой ночью был вовсе не Зуко. Азула поежилась, находя свою реакцию удивительной, ведь то противоречивое тепло, что разлилось по ее мышцам — заставило сердце трепетать, завораживающе заглядывая ему в лицо.

      — Так ты в курсе… — а она бросила это с дерзкой усмешкой, переводя взгляд, чувствуя свою уязвимость, она больше не могла сдерживать тот бурлящий накал, что вскипал в ней с его присутствием.

      — Я в курсе всего… — а эта фраза показалась ей судьбоносным рокотом. Как это? Всего?.. — а ее губы распахиваются, она дышит медленней и глубже, ощущая всю пристальность столь детально, он словно сжигал ее своим надзирательством. — Думала, я не заметил, что ты и твой брат улизнули под шумок из дворца во время очередных собраний? — а он говорил спокойно, где-то даже тая иронию, словно его это совсем не раздражало.

      — Да, но мы ведь тебе там совершенно не нужны… — а она аккуратно бросает в него цепкий взгляд, который он ловит так же четко, как если бы лучник со ста ярдов пронзил свою цель.

      — С чего ты взяла? — а он склонил голову, и его тон заставил ее сердце биться чаще, она опускает взгляд на свои изнемогающие тремором руки. — Мне нужна была ты, — он сказал это так очаровывающе, так проникновенно, что его голос еще несколько раз эхом повторялся в ее голове. Стоило коснуться столовых приборов, как они тотчас же предательски заходили ходуном.

      — А я хотела пойти на фестиваль, — а она лукаво ухмыляется, поджимая дерзко губы, не желая, чтобы он хоть что-то понял.

      — На тебе лица нет, — а она искоса наблюдает за его руками, что старательно и так выверенно нарезают кусок за куском, неспешно кладя в рот. — Твои волосы… — а он вскинул рукой и у нее до самого копчика разбежались мурашки, его фаланги окунулись в ее смольные пряди, осторожно откидывая с плеча, озаряя ее лицо светом. — Простоволосая, — а он произнес это задумчиво, посматривая даже ругающе, она закатывает протестующе глаза, цокнув демонстративно языком. — Подростковый бунт? — а он касается собственных губ, что кривила саркастичная улыбка. Она растерялась, набирая как можно больше воздуха в легкие, не зная с чего бы начать, она уперто посматривала в потолок, не желая, чтобы он узрел ее страстные слезы.

      — Голова немного болит… — а она жалуется, оборачиваясь к нему, но упорно пряча глаза, ее пальцы сжимаются в слабые кулаки.

      — Выглядишь ужасно, — а он тихо рассмеялся, отчего заставил ее сильнее смутиться. Она сконфуженно прикусила губу, борясь с таким явным желанием выведать у него хоть малость, ей было неумолимо досадно, если он в курсе ее непростительных промахов. Он нерасторопно коснулся собственной брови, посматривая куда-то вниз, кажется, этот разговор досаждал даже ему, но он великодушно и с налетом галантности продолжил: — Ты хочешь мне что-то сказать? — он исподлобья смотрит, и ей все больше становится не по себе. Она стремительно поднимает взор, утыкаясь в его странное спокойствие, что пряталось за панцирем безразличия. Ее истязало необъяснимое ощущение, словно все ее мысли перекатывались с одной чаши весов на другую, лишь увеличивая амплитуду. Она страдала от непонимания, рассматривая его лицо пристально, словно пытаясь уловить хоть какую-то подсказку. Он знает или нет? О чем догадывается? В курсе ли тех записок? В курсе ли, кто притаился с ним под одной крышей? Знает ли он, что она делала прошлой ночью? — ее щеки багровеют, дыхание сбивается, она изнывала от исполинского жара, что пробирал до самых кончиков. Она хочет начать говорить, но не может, будто в одночасье пропадает голос, оставляя после себя лишь беззащитное блеяние.

      — Пап, я… — а дыхание в зобу сперло, она смотрит на него, распахнув уста, а ничего, кроме вздохов дальше вымолвить не может, вынужденная томиться под его пристальным вниманием. Он крайне терпелив, кажется, будто даже доволен. Все идет по плану, — она читает между строк, незамутненным умом понимая, что все дело в грядущем затмении. У него все хорошо, наконец за долгое время его не мучает неуверенность, — а Азула прикусила губу, чувствуя себя предательницей, ее брови печально опускаются, она утомленно опирается лбом о собственную ладонь, все не зная с чего начать. Он будет ругаться, он будет стращать — он расстроится, разозлится, разделается с Зуко. А если из-за меня и вправду сорвется День Черного Солнца? И что, я должна признаться отцу, в том, чем занималась в уединении с собственным братом? — а она отметает эти думы в самом зачатке, считая своим допущением. Правильно! Пусть Дай Ли узнают! Ло и Ли! — а на мыслях о старухах, ее сковывает тревога, ведь тот преступник, что в тюремных тисках просит ее аудиенции… — лишь вопрос времени, когда Ло и Ли обратятся к ней с этой новостью вновь. Главное, чтобы это не вышло за пределы дворца, — пугающее по своим масштабам чувство — захватывало, оглядываясь назад, она отчетливо видела, что когда-нибудь вся эта грязь выльется наружу. А потом это облетит весь земной шар, — а от этих дум ей становится даже дурно, все тело изнывало от духоты, пойманное в ловушку. Вся Страна Огня, затем Царство Земли и даже аватар посмеется ей в лицо, если узнает, — а от собственной беспомощности ей становилось тошно. Разве можно закрыть рот Зуко? — а она с кроткой надеждой обращается к отцу, а он словно ничего не замечает, ничего не видит, игнорируя что-то очень важное.

      — Я перебрала с алкоголем, — а она в смятении скалится, замечая его проступившее презрение, но то, с каким разочарованием он в нее всмотрелся — рождало надежду, что он поверил. Пока верит… но долго ли она сможет стягивать узлом тот шкаф, из которого уже начали выбираться потаенные скелеты?

      — Дурное занятие, — поморщился. — Брось, — а его краткий приказ заставил ее улыбнуться шире, он показался ей милым в своей нелепой заботе, она даже преисполнилась щекотливого чувства, что распустилось где-то в области солнечного сплетения.

      — Странно, что Зуко не счел нужным присоединиться… — а она осторожно меняет тему, и то выражение, с которым он на нее всмотрелся — заставило почувствовать себя глупо. Та самоуверенность, и то темное ликование, которым сверкнули его глаза, вынудило непроизвольно выгнуть бровь.

      — Ты разве не знаешь, где он? — а от его вопроса кровь застучала в висках. Что с Зуко? — а ее веки распахнулись, она испытала ярость, вскипающую по венам, сожалея, что ей вчера не хватило духу избить его до смерти. — Он пошел навестить твою спятившую подружку… — а он недосказал, будто выжидая ее ответной реакции, что последует незамедлительно.

      — Тай Ли?! — а она аж с грохотом отодвигает стул, резко поднимаясь, пока он буравил ее неморгающим взглядом. — Зачем ему это… — а она волнуется, ее лицо покрывается красными пятнами, она злилась столь отчетливо и ярко, что на лбу даже обрисовалась вена.

      — А ты не знала? — а Озай, казалось, забавлялся, она опускает взор, с тяжелыми мыслями лишь удостоверившись, что они с братом для него как на ладони. Он знает так много, словно дышит им обоим в затылок.

      — Он и не должен передо мной отчитываться! — а она в сердцах бросила, приподнимая раздраженно руку, желая, чтобы он перестал ее терзать.

      — Я счел подозрительным, что он пошел ее навестить, с учетом, что ты этого даже не знаешь, — а его слова пронимали ее в самые глубины, заставляя чувствовать себя не просто слабой, а бесполезной — немощной. — За что ты его избила? — сокрушительный вопрос, после которого ее лицо становится излишне серьезным, даже грубым. Она хватается в пальцы левой руки, стараясь сделать отрешенный и совершенно непонимающий вид. Ее губы тотчас же искривила дерганная ухмылка, она хлопала ресницами, вопрошающе изгибая брови. И вот он смотрел на нее с какой-то едва уловимой надеждой, будто одно ее слово прямо сейчас могло решить не просто многое, а — все в судьбе Зуко. Она почувствовала властный настрой, что рьяно исходил вместе с его окрыляющей энергетикой. Такое с ней случилось впервые — она ощутила себя между молотом и наковальней, прямо сейчас, когда он посматривал на нее со взглядом, дарующим прощение даже за самый тяжкий из грехов — в ней, вместо надежды зародилось тщеславие. Мысль, что ради нее он сделает что-то такое, отчего полетят головы и взорвутся вулканы — вселяло уйму уверенности, но Азула так до конца и не знала, какими же глазами папа посмотрит на нее, если узнает, какими гадостями они с Зуко занимались. Он тотчас же посчитает ее сумасбродной дурой, отправит вслед за Тай Ли — прямо в соседнюю палату, а затем придушит Зуко, после чего настанут темные времена не только для нее, но и для всей страны… — она вдруг расцветает под гнетом внезапной экзальтации, преисполняясь самыми светлыми и ласковыми чувствами, ощущая себя хоть кому-то по-настоящему важной и нужной. Он слепо протягивал ей руку помощи, а она упорно отказывалась признавать себя слабой.

      — С чего ты вообще взял, что это я? — а она нервно посмеивается, довольствуясь тем, что теперь лицо Зуко сияет на весь честной народ.

      — У него ссадины на щеке и шее, — а Озай не отпускает ее, продолжая давать надежду, без конца вгоняя в горячую краску. Она восторгалась, она наслаждалась, готовая задавать тысячу дурацких поводов — все что угодно, лишь бы он брал ее за руку, настаивал в чем-то сознаться и одним своим видом грозился разорвать любого, кто посмеет обидеть.

      — Пап, вчера на фестивале он вступился за меня перед шайкой мальчишек, — а она устало отмахнулась, легким движением касаясь собственных волос, начиная их теребить. — Да, он получил по лицу, — кивает. — Но только для того, чтобы защитить меня, — присаживается снова, пальцы сами тянутся, обхватывая его руку, а он слушает, внимательно смотрит и не одергивает, позволяя столь упоительно себя касаться. Она не хотела, чтобы его лицо уродовала гримаса боли и ненависти, ей хотелось, чтобы его внимание оставалось таким же обаятельным и притягательным, чтобы ничто в этом мире не посмело нарушить его душевный покой. Не сейчас, не перед днем черного солнца, никогда.

      — Как благородно, — ядовитое замечание, а уголки его губ ползут вниз, он касается утомленным прикосновением собственного виска, подпирая голову, что-то так без устали обдумывая. — Удивительно, — начал после непродолжительной паузы, да так разочарованно, что Азула даже встрепенулась. — Но он сказал тоже самое… — она искренне обрадовалась, понимая, что на этот раз ей удалось его обмануть, но он что-то замечает, видит, чувствует, когда-нибудь он подберется излишне близко и обратного пути уже не будет…

      — Ты разговаривал с ним? — а ее тон меняется, она старается скрыть свою влюбленную улыбку, но ей плохо удается.

      — Нет, — твердо ставит точку, а затем его рука ускользает из объятий ее пальцев, оставляя после себя одиночество и холод. Он сделал пару шагов, собираясь испариться, должно быть — надолго, но он останавливается, а Азула, не шелохнувшись, чувствует его спиной, отчего дыхание замирает в пугливом предвкушении. Что он скажет? Что? И скажет ли? — исходили на вопросы ее мысли. — Мне докладывают, — а она знала этот ответ и даже знала имя того, кто может быть прытким, ловким и незаметным, тот, кто всегда как вторые глаза и уши, преисполненный странной симпатии к самому королю. Азула не была удивлена услышанному, она, словно желала подтверждения, а затем размеренные шаги и он удалился, оставляя ее наедине с собственными стенаниями, но ненадолго сумев подарить ощущение счастья, что прикосновением осталось на поверхности ее пальцев.

*      *      *

      Пошарпанные, испещренные царапинами и выбоинами стены, узкая комнатка с небольшим окошком, решетчатая дверь, скорее походившая на калитку. Воздух в этом месте достаточно хладный, отдает сыростью, но иногда, если очень захотеть, то можно уловить легкий аромат обеда. Палата, в которой ее содержали находилась на задворках всей больницы, нужно иметь смелость, чтоб пройти этот узкий извилистый коридор, что, казалось — неизбежно уходит в землю. Дни тянулись мучительной вереницей, порой только небольшое окно помогало ощутить время, которое здесь неумолимо застывает. В этом месте отсутствуют зеркала, запрещен яркий свет и громкие звуки, все имеющиеся входы и выходы открывались лишь с дозволения персонала, даже если бы в одурманенной голове родилась сомнительная мысль сбежать — ручки всех дверей были вырваны. Окна предусмотрительно окружены полукругом решеток. Но как бы тяжело хоть какая-то мысль не зарождалась в голове Тай Ли — она не могла позволить себе расстраиваться. Сбежать? А был ли в этом смысл? — она с упоением ждала того, когда придут помощницы, чтобы преподнести несколько головокружительных настоек. Несколько раз в неделю их всех навещают санитары, чтобы, как вспоминает в последствии Тай Ли — крепко стянуть лодыжки и запястья ремнями, дабы вколоть странную жидкость прямо в предплечье, прямо в вену, от которой мир в глазах приобретал странный цвет, а еда переставала отличаться по вкусу. Но Тай Ли была послушной и молчаливой, а потому впредь — симпатичные санитары, плененные ее воздушными невесомыми движениями и прирожденной грацией — никогда более не истязали. А тот загадочный доктор, у которого седые борода и усы, порой так сострадательно смотрит на нее из-под помутневших очков. Он приходит раз на недели и Тай Ли, беря в руки небольшую палочку — рисует полосы, отсчитывая сколько прожитых дней осталось за спиной. И каждый раз, ее бесцветные сухие губы растягиваются в улыбке, как только наступает среда и этот доктор приходит, садится прямо напротив, позволяя ей возлежать в самой комфортной позе, а затем он смотрит на нее — так внимательно, с такой заботой и скрупулезно выспрашивает: о маме, о папе, о сестрах, о ее темном детстве и никогда — о дружбе с принцессой Азулой. Его испещренная морщинами худая рука делает небольшие пометки, а затем он благодарит ее за откровенность и разрешает выйти в общий зал, дабы поиграть. Он даже принес ей настоящий цирковой обруч с кучерявой красной лентой. Тай Ли улыбается, ведь по вечерам пятниц всем коллективом они сооружают импровизированную сцену, вырезают из цветной бумаги цветочки, украшая потолки и стены. Она даже сумела найти несколько подруг, что восхищенно хлопают ее незабытым акробатическим кульбитам. Разобрав старую, давно развалившуюся вешалку, Тай Ли нашла ей новое применение, облокотив между двух колон, чтобы с чувством ускользающей ностальгии суметь хоть немножко потренироваться. Девочки тянули ее за руки, за ноги, помогая усесться на уже не столь ловкий шпагат. И все это показалось Тай Ли не темной одинокой страшной комнатой — а небольшой крепкой семьей, которой ей, наверное, всегда не хватало. А затем оглушительные аплодисменты всего медперсонала и ее собратьев по заключению, несмотря на то, что участие в пятничном вечере исключительно добровольное — Тай Ли никогда не отказывается. И даже когда хромой мальчишка лет десяти неумело поет — с ее лица не сходит улыбка, а ладони сами собой отстукивают ритм. Она совершенно не умеет держать нормально кисть — никогда талант не лежал к живописи, чего не скажешь о подружках. Одна из них почти искусная художница, а другая без конца строит странные пирамиды из самых разнообразных вещей. И Тай Ли даже готова бы отречься от прошлой жизни, не против похоронить себя здесь, но чем больше она смотрела на новых подруг, тем чаще ее сердце сотрясалось в мыслях о принцессе. Тай Ли чувствовала то смущающее внимание, которое многие оказывали, а некоторые перешептываясь отходили, в спину показывая пальцем:

      — «За нее попросила сама принцесса!».

      — «Да ты что? Какой ужас!».

      — «Да-да, смотри какая. И все-то здесь для нее самое лучшее».

      — «И как она здесь оказалась? Ума не приложу?».

      — «Лишь обрывками слышала, что у нее случилось страшное горе, после чего она поехала кукухой», — злобные смешки, но Тай Ли лишь закатила глаза, нисколько не обижаясь. Она так давно не видела Азулу, что сердце в груди сжималось от тоски.

      — «Не верю я! Небось упрятали за дело! Сунула нос не туда. Ты же знаешь, у нас если кто неугодный — сразу по больницам распихивают, повезло этой… что хоть не в могилу сослали», — а они не прекращая злословили, на что Тай Ли не выдержала, желая броситься в кровопролитную драку, но лишь поддержка новых друзей, что вовремя схватили ее по обе руки, оттаскивая — немного остудила пыл. И когда они обливали ее горюющее красное от нестерпимой печали лицо ледяной водой — она с криком вздрагивала, пока одна держала ее под руку, а другая подпирала дверь туалета, никого не впуская.

      — Это неправда! Это неправда! Это наглая ложь! — кричала она сквозь продирающийся кашель и хрип.

      — Тише, тише, — утирает ей горькие слезы, крепко обнимая, прижимаясь губами к самому уху. — Доктор может услышать… — твердила испуганным шепотом. — Санитары узнают, ты же не хочешь, чтобы они подумали чего? — отстраняется и смотрит в ее изъеденное горем выражение. — Привяжут туго ремнями к койке и положат в темную камеру, — едва слышно запугивает, отчего у Тай Ли волосы зашевелились и мурашки пробежались по коже.

      — Она не такая, понимаешь?.. — а Тай Ли мотает головой, впиваясь руками себе в волосы, а слезы градом заструились по щекам. Ей было нестерпимо больно, крайне страшно, особенно от столь страшной клеветы. Мерзавки! Они не знают принцессу, они не стоят и ее мизинца, а еще и рот раскрывают! Это честь для меня, что мы подруги, — а ее взгляд был полон собачьей преданности и слепой уверенности, что ее наказание обязательно закончится. Это не Азула, она не плохая! Нет! Нет! Она любит Тай Ли — очень любит! Она просто сильно переживает за нее, поэтому лишь хотела помочь, — а Тай Ли прикусила палец, вспоминая лишенные хоть какого-то успокоения — лица родителей. Мама и папа — милые старички с изможденными лицами и припухшими черными от работы в земле руками. Мама гладила по волосам, а папа держал коробку ее любимых моти с вишней, прихватив ее детских игрушек. Мама уверяла, что все хорошо, что они ни в чем ее не винят, что следствие подошло к концу и Хозяин Огня выделил приятную сумму денег, что покроет ущерб и позволит хорошо жить, ни о чем не вспоминая. Папа сказал, что они с нетерпением ждут ее возвращения, что считает ее сильной. И она наконец увидела в их лицах то концентрированное беспокойство, смешивающееся с настоящей любовью. Они верили и ждали, радуясь наконец тому, что у них есть она — их дочь — их Тай Ли.

      Тай Ли лениво переводит взор от одной стены до другой и обратно — муторно и долго тянущиеся часы нелюбимого дневного сна, ее пальцы с остриженными под корень ногтями жадно скребут вертикальную поверхность, небольшая белая пыль брызнула в лицо, отчего Тай Ли судорожно завздыхала, готовая оглушительно чихнуть. Этот звон в ушах, что воцарился после — показался безумием. Она касается языком собственного неба, обводя несколько раз передние резцы, опускаясь к нижним и так по кругу бессчётное количество раз. В гробовой тишине, что не нарушает ни один стон — она слышит, как с той стороны поворачивается ручка, Тай Ли затаила дыхание — неужели кого-то пришли проведать? — ее глаза распахнулись с надеждой, ей вдруг резко захотелось вскочить, но она с нетерпением вгрызалась ногтями в стену, продолжая отколупывать краску, что сыпалась на ее больничную одежду. Стук чьих-то шагов уже казался привычной галлюцинацией, ведь она часто представляла тот момент, когда к ее палате с той стороны подойдет сама принцесса, протянет руку, оглаживая мягко по щеке, заботливо открывая дверь, позволяя навсегда покинуть это замершее во времени пространство. Шаги все не стихали, заставляя в волнении грудную клетку вздыматься чаще, Тай Ли присела, прижимаясь ухом к стене, а грохот чужих шагов все нарастал и нарастал, и вот уже минул почти все палаты. Она от предвкушения аж задержала дыхание, посмев в самых сокровенных думах понадеяться, что это стремится к ней долгожданное спасение, что прямо сейчас этот гость принесет с собой добрые вести, навсегда вызволяя из этой ловушки, подарив свободу. Обманчивый восторг переполнил все тело, заставляя ликовать, она выглянула с надеждой, от волнения не в силах оторваться от матраса. И тут ее широкая улыбка и горящие в нетерпении глаза тотчас же испарились, оставляя на лице выражение полного разочарования, смешанного с чем-то горьким и неприятным. Когда из вереницы плотных решеток показалась высокая приосаненная фигура, Тай Ли ахнула, плотно смыкая веки, потирая натужно кулачками, точно все увиденное ни что иное, как мираж. На секунду, всего на секунду, ей показалось, что тот человек, что разбил вдребезги ее муторное уединение — никто иной, как самый ужасный человек в мире. Его белоснежные волосы, обрамляющие всю линию виска до самого уха виделись дурным знаком, — в минуты отчаяния может показаться все что угодно. Она сильней вдавила ладони, ощущая приятную щекотку, пока перед глазами, среди удивительной тьмы замелькали вспышками — хаотичные узоры. Это все сон. Это сон… — заунывно простонала она, не в силах сдержать собственное тело, начиная тревожно раскачиваться. Щелчок, от которого Тай Ли вздрогнула, а ухо непроизвольно потянулось в сторону рокового шума. На секунду почудилось, будто все шевеления стихли и даже начало казаться, что ничего этого не было, — Тай Ли опасливо и крайне осторожно отнимает руки от лица, несмело приподнимая взгляд, а он наталкивается на его нешелохнувшуюся, пышущую самой явной заносчивостью — физиономию. Она нехотя опускает глаза, с непониманием разглядывая тот поднос, что зажимали его бледные руки, а от его внимания кровь в жилах стыла. Он глядел на нее не моргая, своим безжизненным отрешенным взглядом, будто что-то отчаянно выжидая. Тай Ли лишь попятилась к стенке, подбирая ноги, окольцовывая руками, а он двинулся ближе. Перед глазами одна за другой завсплывали устрашающие картинки, что вот сейчас опустится этот ничего хорошего не сулящий поднос, а там сплошные орудия пыток. Зачем он пришел?

      — Разочарована? — а он был первым, кто смело нарушил тишину, да так, словно ему это ничего не стоило. Он поставил поднос на стол, а сам сел на рядом примостившийся стул, опираясь локтями в согнутые колени, переплетая пальцы, упираясь в них подбородком, чтобы продолжить с таким жутким видом на нее таращиться. — Ждала кого-то другого? — а его голос бесцветный, горький, бесчувственный, пугающий. Она плотно сжимает губы, не в силах отвернуться, словно своим присутствием он пригвоздил ее к месту. — Тут тебе кое-что передали, — а он откинулся на спинку стула, кладя ногу на ногу, поглядывая искоса, а свободной рукой потянувшись к раскинувшемуся подносу. Ее глаза округлились то ли в неверии, то ли в невысказанном счастье, что забило ключом. Розовые припыленные сахарной пудрой комочки. Моти с вишней! — кричали в беспамятстве ее мысли, тогда как рот неумолимо наполнялся слюной. Закрывая глаза, она чувствовала этот нежный вкус у себя на языке, мечтая вскочить с места, чтобы выхватить. А Зуко тиранично не спускает с нее взора, а затем подносит ее любимые моти к своим недовольным губам, посматривая на пирожные с презрением, а затем откусывает, без особых эмоций начиная неохотно пережевывать. От увиденного у Тай Ли разрывалось сердце, ее глаза наполнились слезами — она была готова громко разрыдаться от столь жестокой несправедливости. — Твои любимые? — а он вдруг снова посмотрел на нее, задавая этот гадкий вопрос, словно ему не все равно. — Или я что-то напутал? — хмурится, а затем рассматривает розовый комочек, откусывая вновь, а она глядела и от бессилия чахла, не понимая, чем провинилась, ведь ее поведение всегда было идеальным. Она старалась помогать старикам, воодушевлять деток и радовать персонал, но тогда почему же все так?

      — Как тут тебе? — а он спрашивает и его лицо ни разу не меняется — остается все таким же безразличным и глухим. — Хорошо кормят? — а он продолжает пережевывать ее любимые моти, отчего ком поперек горла встал. Его пальцы разжимаются и розовая с матовым блеском моти валится на пол, прямо у его ног, — Тай Ли с трепетом проследила глазами, чтобы следом впериться в Зуко, переполненная ненависти и презрения, а он, казалось, этого и вовсе не заметил. — Ты пропустила такой чудесный фестиваль, — а он чуть слегка обернулся, и она увидела — ужаснувшись тем синякам и ссадинам, что расчерчивали его щеку и шею. С одной стороны, прямо там, где сверкали лунным светом его белоснежные волосы. Его били так, словно кто-то вышел из себя и всласть пытался расколотить его надменную подлую физиономию. Уголки ее губ едва заметно вздернулись, но она тотчас же разочарованно опустила взгляд, не понимая, почему он прямо сейчас сидит здесь и подло над ней глумится. — Мэй скучает по тебе, — сказал он, устало выдохнув, сцепив пальцы в замок, упирая о выставленное колено, его явно не радовало нахождение здесь. Тай Ли хотелось сорваться с места, толкнуть его, чтобы он с грохотом повалился на спину, ударившись головой, а затем понестись куда угодно — лишь бы на свободу, лишь бы к Азуле. — Мэй совсем отчаялась, все без конца спрашивает о тебе, — а он продолжил, даже не смотря на нее, будто все это действительно было ему в тягость. — Думает, что ты отсюда не выйдешь, — а он пожимает бесстрастно плечами, и по его физиономии и той позе, в которой застыло его тело — отчетливо читалось превосходство, которым он с гордостью кичился. — Чего не скажешь о моей сестре… — а Зуко вдруг запнулся, впервые за долго время на его лице обрисовалось хоть что-то похожее на человеческие эмоции. Он и сам не замечал, как меняются его повадки и голос, стоило лишь издалека заговорить о ней. Он прикусил губу, тотчас же поморщившись, словно это сделало ему больно. — Я знаю, что ты в нее влюблена, — сказал он с налетом издевки, с осуждением сузив глаза. На этих его неосторожных дерзких словах Тай Ли густо раскраснелась, упрямо отводя взор, не желая потешать его самолюбие. — И знаешь, — а он с пренебрежением морщится, приподнимая бровь, в этот момент так сильно напоминая саму Азулу, отчего Тай Ли засмущалась лишь сильней. — Это напрасная трата времени, — а он оглядел эти пошарпанные темные стены. — Сомневаюсь, что у тебя будет шанс вырваться, — а ему смешно, но он не смеется. — И вообще она не стоит твоих чувств, ведь мы оба знаем, почему ты здесь — она предала тебя. Так бессердечно бросив в это позорное место, — а он аж театрально поежился, ему неприятно. — Ты стала ей неугодна, не нужна, — а он произносил самые страшные для ее осознания слова, отчего глаза заблестели от слез, она слабо помотала головой, сжимая дрожащие губы. — Да, Тай Ли. Да, — а он кивает в подтверждении своих жестоких слов. — А ты знаешь, что она заявила нам с Мэй? — а он не прекращал издевки. — Она решила повесить на тебя все преступления Синей Маски… — а на этих его словах ее веки распахнулись, она хныкнула, закрывая лицо руками, подрагивая, чувствуя тепло, что размеренно потекло по ладоням. Она плакала — неустанно и очень отчаянно. — Она заявила, что считает тебя Синей Маской… — а он бессердечно продолжил. — И это после всего, что ты для нее сделала?! — а он деланно возмутился, а она слегка убирает руки, исподлобья поглядывая. — Поверь, Тай Ли, мне тоже досталось, — а его тон сделался таким понимающим, пронизывающим, ему хотелось верить. — Думаешь, откуда у меня был ожег на поллица? — а его губ коснулась кривая нервная усмешка. — И конечно же она будет клясться жизнью матери, что это не так, вот только ей глубоко наплевать на маму, — сказав это, на нем проступило разочарование, шок и обида. — Она всю жизнь измывалась над нами, — а его глаза плотоядно сощурились. — Тот случай в академии, помнишь? Когда у нас оказались одинаковые портфели, а потом они куда-то резко исчезли, — а она вдруг перестала плакать, начиная слушать его складные речи. А он со вздохом продолжил: — Мэй рассказала, что это была идея Азулы. И твой новый, подвергшийся сожжению портфель — ее рук дело, — а Зуко ощущал себя повелителем, что главенствует в этой игре, Тай Ли было практически невозможно противостоять. — Знаю, ты скажешь, что это уже неважно, — закачал он головой, опуская лицо в раскинутые ладони, пряча свою ужасающую улыбку. Его все это невообразимо забавляло. — А флейта Мэй, помнишь? — резко приподнимается, вперившись в нее вновь. — Тот день, когда она должна была выступать — Азула подло выкрала ее. Она завидовала. Я нашел эту флейту в ее вещах в комнате, а она об этом даже не знала, — а его глаза заносчиво ликовали. — Вот видишь, какая у тебя подруга? Разве она подруга? — а он продолжил столь упорно давить, выжимая из нее уже не слезы, а сомнения, что задумчивостью проступили на ее лице. — А знаешь, почему я получил шрам? Я конечно всех деталей не знаю, как даже и на долю не представляя, кому и что она пообещала, но меня подставили. Она любит меня, — когда он сказал это, по его телу прошла пугающая рябь, словно он корчился от наслаждения, говоря о ней, о ней и только о ней. — Она совратила меня, когда я был ребенком, — а от его циничного признания Тай Ли берет ужас. — Она впутала меня в тягостные и противоестественные отношения, а потом, когда я решил, что этому нужно прекратиться — я расстался с ней. Она тогда набросилась на меня, как разъяренная тигрица и начала избивать. Я сказал ей, что люблю другую — я просто думал, что это ее вразумит и заставит меня отпустить, но Азула очень завистливая, ревнивая и злая. Она ничего так просто не отпускает, думаю, ты это уже поняла, — а он окинул окружающие их давящие стены. — Думаешь, для чего она сорвала твою цирковую карьеру? Впутала Мэй? Азула кстати сразу решила, что мне нравится Мэй, — а его брови в непонимании приподнялись, он еле укрыл свою насмехающуюся ухмылку. — Так даже и лучше, — а он качнул сапогом, поджимая оскорбленно губы. — Она оборвала ваши привычные жизни лишь для того, чтобы вернуть меня и снова начать помыкать. Да она просто помешана на мне, — а он возвеличивался на глазах, меняя лица, кажется, приходя в неистовый восторг от самого себя. — Думаешь, ей так нужен был аватар? — ядовитый оскал. — Это лишь повод, не нужен ей был никогда этот аватар. Она вечно меня шантажирует и запугивает, — а он жаловался, словно маленький. — Она постоянно унижает меня. Это она убила аватара, а отцу преподнесла, что это я, чтобы теперь при любом удобном случае помыкать. Она угрожает, что убьет дядю, если я не буду верен ей. Но почему я должен быть верен ей? — а он аж от гордости раздулся. — Я верен только своей стране, своему отцу… — торжественно признался, касаясь указательным пальцем собственных губ, посматривая в неизвестном направлении. Тай Ли, завороженная, не произнесла ни звука, находя его откровения благословением духов, ведь теперь сам принц снизошел до нее. Он пытается ее спасти? А, может, он действует из чувства вины? А, может, я ему нравлюсь? — а на этих мыслях в Тай Ли затеплилась надежда, но она отмела эти глупости, но не смогла укрыть от него своего бурного смущения. А он все без лишних условностей понял, в смятении ухмыльнувшись — опустил взор на свои руки, облизнув губу, чтобы поднять на нее такой берущий за душу прищур, заключив: — Ты конечно ничего, но ты не в моем вкусе, — а его слова почему-то ранили ее, ее брови обескураженно приподнялись. — Не обижайся. Ты не похожа на мою маму… — а последней фразой он разбил и перечеркнул все, в чем столь рьяно убеждал минутой назад. У нее словно легкие в одночасье окаменели, на лице застыло выражение леденящего ужаса, а пальцы похолодели. Не сказав так пугающе ни одного слова, не издав ни единого звука, он поднимается с места, чтобы что-то осторожно взять с подноса, начиная стремительно приближаться. Все произошло так быстро, что она смогла разобрать в его руке что-то полое и черное, с вытянутыми округлыми краями. К ее лицу припало что-то холодное, в глазах на секунду померкло, заволокло темнотой, холод, припавший к горячим щекам тотчас же сменился собственным обжигающим дыханием. На ее лице оказалось что-то плотное, легкое и скрывающее.

      — Зайчик, — сказал он, делая пару шагов назад, разглядывая ее со смехом. А затем на одних носках развернувшись, он стал удаляться, не обернувшись ни разу. Дрожащая рука касается чего-то странного, что припало к лицу, осторожно снимая. Всмотревшись получше, она понимает, что это всего лишь маска, а перевернув, на нее посматривала забавная мордочка то ли кролика, то ли зайчика.

*      *      *

      Дорога выдалась долгой и не особо приятной, подпирая устало подбородок, Мэй вглядывается в мелькающие пейзажи, простирающиеся за стены самого центра столицы. Время выдалось удачное, а погода приятная. Как странно все получатся… — не шелохнувшись, она продолжает мерно покачиваться, пока повозка с затяжным гулом увозила все дальше и дальше — туда, где иссякал показной лоск начищенного города, простирая совершенно необработанные и почти дикие широты провинций. А я ведь никогда не была в гостях у Тай Ли, — беззвучно хмыкнула, пока хвойные стройные деревья, выстроившись густым рядом — сменяли друг друга. Тай Ли всегда сама, порой нарушая грубые правила приличия — могла вцепиться в руку, набрасываясь жалостливым взглядом, так отрешенно напрашиваясь в гости. Напрашиваясь на ночлег. Она всегда обрисовывала это в ярких красках безвозмездной и просто самой наисильнейшей любви. Брови Мэй непроизвольно нахмурились, выражение лица огрубело, стоило вспомнить, с каким предельным отвращением посматривала тогда мама. Ее было практически невозможно заставить или уговорить, но Мэй вела себя хорошо, а значит — имела право просить. И Мэй нравилось просить именно присутствия в их доме Тай Ли, мама морщилась, бранилась, просила не общаться с этой взбалмошной девицей, но соглашалась. Мама пророчила Тай Ли бордели, пьянство и смерть от болезней, — вспоминая ушедшее, Мэй лишь отряхивает невидимую пыль с собственных плеч, будто всю ту заносчивость и грязь, что лилась вместе с языком матери. С Азулой дружить было можно — нет, даже не так — почетно и очень статусно, Мэй только сейчас осознала, что ее поступление в один класс с принцессой — не роковая случайность. А то, что мама каждое лето брала ее на Угольный Остров, напрашиваясь к подруге под предлогом сходить в театр и подышать океаническим воздухом — нелепая чушь. Мама выслеживала то ли Хозяина Огня, то ли саму Урсу, ей даже пару раз удалось напроситься к ним в гости, — чтобы мама не говорила о пропащей принцессе Страны Огня — та казалась оплотом милосердия. Чуткая, мягкая, улыбчивая, иногда молчаливая, — такой она была на первый взгляд, а еще… — Мэй дернулась, исходя от резко подступившей боли — она нечаянно прикусила язык, да так сильно, что к небу хлынула кровь. А еще она запомнилась как женщина необыкновенной красоты, — Мэй припала пальцами к щеке, упираясь виском о дверцу. Против Азулы нет приема, — Мэй это отчетливо понимала, как поняла по поведению Зуко на фестивале, что он нервничал не из-за отца или какого-то совещания, или других надуманных дел. Он был скован, странно притих, что пытался ненавязчиво скрыть, а это выдавало его лишь сильнее — лишь два человека вызывают в нем такие сильные чувства — отец и Азула. Хозяин Огня вряд ли хоть как-то касался фестиваля или присутствия Зуко, — Зуко никогда не упоминал о том, какие у него отношения с отцом после возвращения в королевский стан, однако его избегающее молчание дает ей пищу для более глобальных размышлений. Благо мать воспитала в ней недюжинное терпение, а потому ей не требуется слишком много слов, дабы понять, что что-то не так. Азула, — его разумом в тот день управляла Азула. Лицо Мэй скорбно дрогнуло, не способное усмирить необъяснимую тревогу и ревность. Мэй ощущала себя запертой в какой-то неумолимо сужающейся клетке — все, кого она хоть немного любила и считала дорогими близкими людьми — неуклонно начинали исчезать. Сначала Тай Ли, потом Зуко… — она споткнулась о собственные размышления. Или наоборот? Значит ли это, что следующей буду я? Или моя мама? — а на мыслях о матери Мэй окольцовывает сильное тревожное чувство, которое она не в силах сдержать, ведь ее глаза заблестели. Не удивлюсь, если принцесса Урса пропала тоже по вине Азулы, — а она высокомерно вздернула подбородок, лишь слегка касаясь угольно-черными ногтями внешнего уголка глаз, стараясь незаметно утереть слезу. Зуко чего-то боится, он постоянно вынужден жить в страхе, — а ее мысли защищают его, она преисполнилась гневом и обидой, сжимая пальцы обеих рук, продолжая вести столь упоительный монолог. Он что-то знает, но из-за страха перед Азулой просто не может начать говорить, должно быть, он беспокоится, что это может как-то коснуться и меня… — а Мэй, устало прикрывая веки, делая глубокий вздох, задерживает дыхание, слыша, как в висках постукивает кровь, досчитав до десяти — она с упоением выдыхает. Перед глазами вырисовывалась вереница из красных крыш, плотно прилегающих друг к другу домов, — их вид был не таким уж ужасным, как рассказывала мама или иногда упоминала Тай Ли. Да — не имелось преддворцового размаха, мостовые поизносились, усыпанные щебнем, всюду расхоженные тропы, разросшиеся плодовые кусты и деревья, — вдыхая этот фруктовый аромат, Мэй невольно улыбнулась, разглядывая высокие живые изгороди и дальние пастбища. Заслышав недовольный вой, Мэй провожает ленивым взглядом плетущуюся за ее повозкой, откуда-то из ближайшей пристройки выбравшуюся коровоослицу. Поморщившись от неприятного амбре, что она за собой принесла, Мэй продолжила покачиваться в такт дороге. И вот они минули почти целое поселение, продолжая ехать по широкой дороге мимо темной и вопящей кромки леса, они отъезжали все дальше и дальше, все выше и выше — в небольшой пригорок, на котором по разные стороны имелось всего несколько хозяйств, и то, что находилось в противоположной стороне от обрыва, почти утопая в лесистой мгле — и оказался тот самый домик… Остановившись, не дожидаясь помощи, Мэй дергает дверную ручку, выпорхнув на свободу, длинноногие деревья в приветствии зашуршали, строптивый ветер вырывался откуда-то из зеленых недр, заставляя волосы Мэй вскружить в безумном танце. Дом находился почти у самой дороги, так сказочно укрытый несколькими соснами. Узенькая манящая тропа, стоило на нее ступить — безошибочно приводила в то самое место. Мэй остановилась на полпути, в удивлении раскрыв рот — этот дом оказался больше, чем она представляла, обширнее, чем она увидела издалека. Несколько молодых мужчин копошились на кирпично-рыжей крыше, размеренно постукивая молотками, выкладывая новые черепицы. Подбираясь украдкой ближе, она заслышала полудеревенский говор мальчишек, что, зажимая облитые краской кисти — покрывали давно выцветшую стену. Заметив столичноразодетую гостью — они побросали свои кисти, окропляя светлой краской сочную зелень под ногами, сами испещренные разводами и засохшими пятнами.

      — Вы ищите хозяев? — скромно заговорил один из них, на что Мэй сдержанно кивнула, не имея никакого желая подходить к этим грязнулям ближе. — Вам туда, они, должно быть, в саду, — пояснил мальчишка, указывая пальцем в сторону крыльца.

      — Спасибо, — широко улыбнувшись и даже склонившись — размеренно поблагодарила Мэй, не замечая, с каким придыханием эти двое смотрели ей в след, забывая о своей работе. От дома пахло свежей влажной краской, проблески чего-то нового и даже дорогого — заставили взглянуть на Тай Ли другими глазами. Это никакая не затхлая хибара — как представляла себе Мэй, это самое настоящее поместье, но очень и очень старенькое, потертое, обветшалое, но, видимо, очень-очень скоро заиграющее новыми красками. За крыльцом открывался невероятный вид на густую чащу, и где-то там — в диких условиях, поднимая юбки со штанами к небу — в раскорячку трудились мужчина и женщина, с заботой ковыряясь в земле. Мэй поморщилась, представляя, сколько, должно быть, там водится всякой мерзости.

      — Здравствуйте, — неожиданно произносит Мэй, а женщина с выкриком, зажимая у сердца какое-то выдранное растение — резко от испуга обернулась, и только уже потом оглянулся и мужчина. Мэй так удивилась, еле сдержав порыв прикрыть уста рукой — на нее посматривали два пожилых человека, в лицах которых читался какой-то страх, а еще сильнейшая усталость. Казалось, что они ровесники чуть ли не самого Азулона, — может быть смерть дочерей так сразила их? Мэй тотчас же опустила взор, проклиная себя за глупую инициативу, они старики — им и так плохо: дом разгромили, дочек зверски убили, а единственная выжившая отбывает свой неопределенный срок в психиатрической лечебнице.

      — Я подруга Тай Ли, — осторожно посматривая, начинает на спокойной ноте Мэй, не желая пугать еще пуще, чем сейчас. Мать Тай Ли — желтолицая, с выцветшими глазами и собранными высоко серыми волосами — сразу же оттаяв — тепло улыбнулась, отбрасывая сорняк в сторону.

      — Хвала духам, что у Тай Ли были подруги… — начала издалека ее матушка, а Мэй в изумлении кривит бровями, понимая, что совершенно ничего не знала о Тай Ли, а ведь они с ней так много и долго дружили.

      — Как это? — не сдержалась Мэй. — А как же академия, цирк, дружба с принцессой?

      — Полно тебе, — махнула она рукой. — То было в далеком детстве. Наша Тай Ли всегда умницей была, — а она заговорила о ней с такой нежностью, с такой любовью, что у Мэй сердце в груди ёкнуло: неужели есть на свете такие мамы, которые правда любят своих детей? Даже несмотря на то, что тех положили в лечебницу? Даже, если сама принцесса на всю страну объявит Тай Ли Синей Маской? — а Мэй стало так больно, так обидно, она словно поднесла руку к огню и непременно обожглась. — Пойдем в дом? Чай поставим, желаешь? — а она говорила так странно и смешно, а еще довольно быстро, но как благовоспитанная — Мэй не смела отказать. Старик, отряхнув руки, взялся за лопату, и лишь уходя, бросив последний взгляд — Мэй заметила, что у отца Тай Ли такие же темно-серые радужки, точно щебень, намокший в самый дождливый день. По нему невооруженным глазом видно, что он до сих пор не отошел — переживал, не произнес ни звука, сдвинув грузные брови, готовый хоть весь день на пролет марать в земле руки. Мать Тай Ли гостеприимно отворила входную дверь, приглашая гостью, — Мэй ужаснулась — очутившись в полной темноте, а внутри пахло сыростью и даже немного плесенью.

      — Ты не стесняйся, проходи, вот наша обедня, садись, сейчас чай сделаю, — Мэй осторожно и на одеревеневших ногах с трудом присогнулась, примостившись на один из девяти стульев. Длинный, точно в столовой академии — гостевой стол. Один, два… — среди темноты считает она стулья, пребывая в неприятном сковывающем чувстве, ведь прямо сейчас она заняла место одной из погибших девочек. Кто бы мог подумать? — а ее пальцы сжимаются, сминая подол бардового платья.

      — Сейчас, а вот и я, — появилась откуда-то из черноты, держа подсвечник в руках — мать Тай Ли, услужливо поставив посреди стола. Мэй огляделась, пока женщина, гремя камешками — пошла зажигать примостившиеся на шкафах и подоконниках — свечи. Свечи — дорогое удовольствие, ровно, как и сам огонь, особенно — если ты не маг огня, — сочувствующе выдохнула. По мере наполнения комнаты светом, Мэй, прищурившись, смогла разглядеть застаревшие предметы интерьера, но несмотря на все это — они были очень чистыми. Не хватало дорогих картин, штор, полное отсутствие ваз с цветами, зато на столе, переливаясь в хрустальных гранях — стояли самые разные фрукты. Мэй словно завороженная, поежилась от холода, что здесь царил. Мельтешение в тени и звучные хлопоты, после чего мать Тай Ли вышла в тусклый свет, держа в руках наполированный поднос с чаем.

      — Я помогу, — потянула было руки Мэй, стоило той с лязгом опустить поднос.

      — Негоже, — замотала она головой, беря небольшую чашечку, наливая в нее горячего чаю. — За гостями должно поухаживать, — улыбнулась она широко, в этот самый момент так сильно смахивая на собственную дочь. Длинные ногти скоблили рисунок на чашечке, Мэй, опустив ресницы — не знала с чего начать, ровно, как и не знала зачем пришла. — В последнее время гостей навалилось слишком уж много, — вздохнула женщина, присаживаясь напротив, а Мэй было не по себе от столь ровного ряда пустеющих стульев. — Королевская стража, люди в чужестранных мантиях… — за улыбкой она скрывала истинные чувства. Хоть ее рот приветливо растянулся, а глаза не выражали ничего, кроме скорби и неутешительной грусти. — Я рада, что мою девочку помнят, расскажи о ней? — обратилась со столь настораживающим вопросом. Мэй аж всю передернуло, она не решается приподнять чашечку, чтобы сделать хотя бы один глоток.

      — Вы ничего не знаете о ней? — а Мэй почудилось, что все настолько странно, потому что это глупый сон.

      — Жизнь у нас непростая была, — развела руками женщина. — Девчонок у нас много было — за каждой просто физически не уследишь. Мы все сына хотели, но духами было решено оставить нас в кругу девочек. По характеру все были очень разные, — а разговор о погибших, словно ничего не стоил для нее, она как будто ничего не чувствовала — Мэй это испугало. — Тай Ли была лучезарным покладистым ребенком, что не попросишь — всегда: «Да, мамочка. Да, папочка». Она всегда дарила радость, что не спросишь: «как дела в академии?», она без сомнений отвечала: «Все хорошо», — а женщина с выдохом приобнимает пальцами чашечку, приподнося к губам, шумно отпивая. — Она была наша гордость — выбилась в известную академию — талантливая. Я думала, что стыдно ей за нас и наше положение, ездила каждый день далеко, пока для таких деток не открыли пансионат. А потом по подружкам ночевала, чем старше становилась — тем все меньше дома появлялась. Вскользь я знала, что с принцессой дружбу водит, — улыбается, задумчиво куда-то посмотрев. — А так она была очень скрытная. Никогда не жаловалась, а потом убежала от нас в цирковое ремесло, — Мэй внимательно слушала, не спуская с говорящей глаз. — Потом вот — трагедия, Тай Ли в лечебнице, дочерей душегуб разодрал, — а она делает очередной глоток.

      — Но ведь говорят, что тел двух не нашли… — осторожно вмешалась Мэй.

      — Говорят, что свинокур доят! А тот клок волос, что я нашла у берега озера… — а мать Тай Ли отреагировала молниеносно и резко, будто слышала это уже несколько тысяч раз. — Странностей много, а крови-то сколько было… — со вздохом прикрывает лицо. — Мутное это дело, — качает головой. — Авось с принцессой девочка наша якшалась — духам было угодно забрать и остальных. Дворец хоть и манящее, хоть и влекущее золотом и успехами место, а радости там никакой. Я никогда Тай Ли советов не давала, а она и не спрашивала, вот только она да и осталась, — а ее голос дрогнул, выдавая истинные чувства. — Зачем ты здесь? В нашей глуши. Чего пожаловала? — смотрит на нее волком, точно Мэй очередной дознаватель.

      — К Тай Ли хочу наведаться, — а Мэй не успевает договорить.

      — Мутное это все… странное… нас с отцом разок пустили, а на второй отказали, сославшись на то, что девочке нашей хуже после нашего визита стало, — а она коснулась лица, растирая уныние. — Не пустят тебя, — твердо смотрит. — Никого не пускают.

      — Но надо же что-то делать! — а Мэй вскочила с собственного места, с грохотом опрокинув стул.

      — А чего уже сделаешь? — блекло отозвалась женщина. — Уже все сделано. Деньги Хозяином Огня нашим уплачены, дом вот в порядок приводим, — а чем больше она говорила — тем сильнее вводила Мэй в непроходимый ступор. — Хорошо соседи неравнодушные — помогают вот дом подлатать, — с тяжким выдохом заключила. Раздосадовано сжав пальцы, плотно поджимая зубы, Мэй от увиденного лишь больше возжелала во всем разобрать, и ее ни коим образом не пугали запреты.

*      *      *

      «Дорогой племянник, прошу, сохрани мою речь навсегда. В тайне…», — взгляд судорожно впивается в аккуратные, дрожащей рукой написанные символы, пальцы непроизвольно сжимаются — папирус надломано хрустит, а Зуко от напряжения прикусывает язык. Его переполняет бурное негодование, смешивающееся с тревожным нетерпением — он упрямо отрывает взгляд от пожелтевшего свитка, уставившись перед собой. Пальцы ощупываются растекшийся воск, что все еще был мягким, Зуко мнительно его растирает, тяжело вздыхая. Свободная рука пленяет сжатые истерзанные тревогой губы. Дядя так беззастенчиво покидает свою тюремную камеру… — а ему хочется вздыхать, подобно влюбленной девке, — И все это ради меня. Такие риски… — окуная взор в его слова, Зуко испытывает странный трепет, словно впервые за долгое время сумел пощупать любовь. Вот она какая — забытая, невероятно приятная, дарящая чувство защиты. «Я знал, что ты найдешь это послание. Я рисковал, как рискуешь каждый свой прожитый день и ты…», — эти слова разбередили растерзанные струны его души, — Зуко вновь окунулся в самое сильнейшее на свете чувство — страх. Его обуяла с головой пагубная страсть и невероятное непобедимое желание пойти на напрасное преступление, ведь это сулило яркие невообразимые, подстегивающие душу и сердце, эмоции. Внутри он пылал вечным огнем, что его пожирал, подталкивая на большие безрассудства. Его потряхивало в предвкушении, стоило подумать об Азуле и методах ее расправы или же о том, что, должно быть, сотрясает все ее существо. «Азулон имел привычку передавать не только отвратительные характеры, но и свой недуг, как поговаривали в народе — проклятье аватара Року. Не знаю — правда это или же злые языки, но якобы после конфликта и перед смертью — аватар проклял весь род Созина. И наталкивает на мысль о том, что это хоть отчасти, но правда — факт, что у твоего дедушки странности проявились в глубокой старости, а, может быть, все дело в том, что в преклонном возрасте он уже не смог все это скрывать. Дух их разберет! Зуко, я сделал непоправимое, знай — все подозрения Озая полягут на твои плечи, но так как ты и я уже все решили — это не имеет никакого значения. Помни, племянник, что главное строго идти по предписанному плану…», — взгляд мгновенно упал на светло-голубой с оттенками перламутры футляр. «Твой отец хранит в себе первобытный ужас перед неизведанным. Он так страшится повторить хворь нашего отца, что это даже сподвигло его на странные исследования (примечания: открой очечник, что прибыл вместе с этим письмом), когда-то давно я бы не отказался от одного укола, но сейчас мне это без надобности. Он ведь даже не сказал мне, Озай всегда был таким — темная он лошадка. Племянник, внутри маленькие шприцы, я лично видел, как твой отец вкалывает эту дрянь себе в предплечье, прямо во вздувшуюся вену. Не знаю — правду ли дает это варево исцеление и спасение, но Озаю никогда этого не узнать, к сожалению, бремя эксперимента тебе придется взять в свои руки. Зуко, у тебя есть необычная и доселе никому не представляющаяся возможность — стать нормальным! Стань нормальным! Ради всех нас, духов молю — отринь сомнения, не цепляйся за все звериное, что побуждает тебя терзать всех и дальше. Одной дозы должно хватить надолго, как почувствуешь, что недуг возвращается, простирая свои черные властные руки — прими снова. И так до тех пор, пока не ощутишь в голове свободу. Понимаю, конечный выбор за тобой. За мою шалость и копание в королевских вещах тебе грозит страшное наказание, ведь все следы, что я оставил — приведут Озая к тебе. И я честен с тобой», — если до сего момента у Зуко еще закрадывались скромные сомнения, то после прочтения последней строчки — его лицо тотчас же изменилось: напряглось, побледнело, его губы задрожали, дыхание сперло. Дядя не оставил ему выбора — бежать, нарушая все воздвигнутые ранее им самим правила — единственное верное решение, — Зуко разочарован в дяде, отбрасывая скручивающийся в воздухе папирус, тот с шелестом приземлился, закатываясь под стол. Какое право он имел так настойчиво решать за него? — а взгляд Зуко был точно у загнанного в угол. И чем больше он пятился — тем сильнее приближался к заветному голубому футляру. Что значит «нормальным»? Это значит, что эта барабанная дробь в его голове наконец смолкнет? Это значит, что он больше никогда не воспользуется слабостью другого? Это значит, что его нутро больше никогда не посмеет его подбивать на бесчеловечные неправильные поступки? Он наконец сможет пронять чувства других? Сможет сожалеть, не в силах поднять руки против слабых? Это быть нормальным? — думая об этом, ему хотелось оскорбиться, он считал остальных слишком глупыми, наивными и слабыми. Неужели быть таким как аватар или Катара — это лучше? Это эталон? И мухи не обидят, — какое благородство, а он останавливается, его брови поддернулись, а веки утомленно прикрылись. Это я ненормальный? Может быть, я самый нормальный? — а он аж распустился, точно сочная красная камелия, подпитываемый нескончаемой спесью, что воспевала его точно воодушевленная публика. С секунду одеревенело постояв, пока голову разрывала борьба, а затем его ноги подкашиваются, он тянет руку, хватая убежавший и спрятавшийся свиток, разворачивая вновь: «Зуко, пойми, смысл этого недуга, чтобы остановить нас — перебить, как взбесившихся собак! Мы сами себя изничтожим! Наш народ восстанет против тиранов, в которых неизбежно превратится наша семья! Только светлый путь сможет спасти наше имя и твой дух!», — с тяжким выдохом, он закатил демонстративно глаза. «Катакомбы драконьих костей! Ознакомься с частью нашей истории, племянник. Увидь все своими глазами! И впредь не ищи меня, а если ослушаешься — это может стать для нас последней встречей. Тут наши пути разойдутся, Зуко, но видят духи — нам еще суждено свидеться…», — на этом его скорые строки обрываются, пергамент испачкан парой чернильных пятен. Его бровь, от переизбытка возмущения ползет наверх, его ноздри натужно раздуваются, пока пергамент вываливается из-под ослабевших пальцев, а сам принц Зуко не ощутил излишний дискомфорт. Он оттягивает ворот собственного одеяния, изумленными глазами уставившись в собственное отражение. Дядя?! Теперь и ты меня покидаешь?! — а его лицо исказилось смесью злости и горечи. Он не понимал, что ему делать, окажись он в полном одиночестве, совсем неготовый к суверенитету, — он мотает головой, прикусывая с внутренних сторон щеки, и он игнорирует ту боль, что вспыхнула на месте едва затянувшейся раны. Все бесполезно, все ни к чему, все предрешено. Дядя, ты покидаешь меня, потому что я был плохим племянником? — а Зуко под впечатлением от прочитанного — обессиленно рухнул в кресло, не понимая, кто этот шум в его голове, что заставляет картинку перед глазами плыть, а ноги подкашиваться. Я совсем один… — он натянуто сглатывает, примиряясь с той ответственностью, что в одночасье на него свалилась, а он так трусливо оказался к ней не готов. С полным замешательством в выражении, его руки тянутся к заветному небесно-голубому чехлу, пальцы обвивают со всех сторон, тогда как глаза с нетерпением ищут. На вид этому чехлу много лет, он выглядит как что-то давно вышедшее из моды, но все еще чарующее воображение, он с щелчком отворяет крышку, а его удивлению и возмущению нет предела. На него смотрел ровный ряд тонких шприцов, их было не меньше пяти, и этот яркий пугающий отсвет, что рождало их загадочное наполнение. Этот убийственный то ли зеленый, то ли желтый оттенок, от которого начинало рябить в глазах — не внушал и капли доверия, это выглядело как смертоносное оружие. Подцепляя стройный длинный шприц, Зуко отставляет чехол на место, поднимая стеклянный причудливый сосуд выше и выше, пока о него не столкнулся солнечный свет и эта ядовитая жидкость не стала почти полностью прозрачной. Чудеса, не иначе! — а сарказм бил ключом. Пряча загадочное лекарство от солнечного света — оно возвращалось в привычный оттенок, и Зуко стало казаться, что эта жидкость издает слабые импульсы, а сам шприц под ее влиянием маняще мерцает.

      — Ты ездил к Тай ли? — дверь его покоев внезапно распахивается и тут появляется она, а Зуко даже позабыл о всех предшествующих стенаниях. Она явилась с гордым самодовольным видом и даже ее бесцветное несчастное лицо не могло снизить градус ее великолепия. От нее исходила странная неповторимая аура, от которой все тело непроизвольно напрягалось, а дыхание предательски учащалось. Он ощутил себя в ее тревожном присутствии пылью и ничто не могло заставить его чувствовать себя иначе, даже то, что было прошлой ночью. Его глаза сузились, он наблюдал за ней исподлобья, стараясь не глумиться с ее непробиваемости. Она словно болячка, словно пиявка, словно сорняк, словно паразит — она впивалась цепко, напитывалась досыта и от нее очень трудно избавиться. Она представлялась ему безумной, а оттого и непробиваемой, неубиваемой, — он всмотрелся в нее с блеском восхищения, она была достойна оваций. Она держалась героически, ни один мускул на ее лице не дрогнул в его присутствии, словно всего произошедшего ночью не было или уже было неважным. Он прикусил губу лишь сильнее, пока не ощутил привкус собственной крови, барахтающийся на языке.

      — Может быть, а что? — не растеряв каверзности в интонации, задевает с первого слова.

      — Решил поглумиться? — а ее тон резко стал острым как сталь, да настолько, что холод прикосновения можно было ощутить кожей.

      — Ревнуешь? — а он, не сбавляя темпа, выпалил это быстрее, чем смог обдумать. Азула на полпути остановилась, ее разрывало от возмущения и нетерпения. И он смог уловить ее хищный взор, что моментально скользнул по его руке, легким прикосновением обнимающий загадочный шприц. Ее губы дрогнули, брови выгнулись, она тотчас же растерялась, а Зуко даже не постеснялся, даже не шелохнулся. Она прикусила губу, сопротивляясь тому порыву, что всклокотал в ней, желая наброситься с расспросами. Она задышала чаще, но не произнесла ни звука, отведя взор, словно ее ничего не смутило.

      — Вот еще! — гордо вздернула подбородок, отворачиваясь, да так, чтобы он смел взирать ее преисполненный непокоренного величия профиль. Он так засмотрелся, что не смог удержать влюбленного вздоха, не глядя откладывая нетронутый шприц прямо на столик.

      — Повторим? — загадочно произносит, не в силах противиться тому терпкому желанию, что взыграло в нем обжигающим теплом, стоило лишь вспомнить все то, что он испытал наедине с ней. Он аж поднялся со своего места, делая шаг навстречу, а она не удержалась и резко сделала шаг назад, оборонительно удерживая дистанцию. Это заставило его улыбнуться, но ни разу — не разочароваться. Он потянул к ней руку, а она искоса следит за каждым его движением, оставаясь столь смело неподвижной. Он был готов к ее злости, к ее ярости, к чему угодно, но этого не было и это не огорчало, а лишь наоборот — подстрекало идти дальше. Зуко считал минуты, словно пошел обратный отсчет, он желал запомнить ее всю: каждую черточку, каждую эмоцию, каждую привычку и даже морщинку. Он хватался в ее образ, как в призрачный оплот спасения, не понимая, почему между ними все так сложно.

      — Нет! — а она повысила голос, да так, что у Зуко аж зазвенело в ушах, она обернулась к нему неуловимо резко, быстро, отталкивая его прочь, делая несколько шагов назад. Казалось, всего на какое-то мгновение, до самых кончиков ее пронимает дикий ужас от нежелания пережить уже пережитое. Она смотрела на него воинственно, не скрывая всей той боли, досады, что все еще в ней клокотала. И тут его поразила странная мысль, ведь он так отчетливо увидел, что она до сих пор со страшной силы его ревнует, не готовая смириться с тем, что он может быть чьим-то еще. Ему было невдомек: рассказала ли она что-нибудь отцу или кому-то из своих приспешников, но то, с каким рвением она вошла в его покои — грозило лишь тем, что несмотря на все пережитое — она не готова покинуть его жизнь.

      — Это так странно… — а его губы разомкнулись и он потерянно начал, смотря куда-то вниз, давая ей возможность почётче его разглядеть, а ведь именно в этот момент она боролась со своим всеобъемлющим чувством стыда. — Но я счастлив, — его губы растянулись в мягкой улыбке, что застыла на лице, казалось, на вечность. Его выражение рисовало измученность, неестественное спокойствие, а в голосе царила отдушина. Азула могла видеть, как дрогнули его длинные ресницы, а затем она осторожно обходит его, приближаясь к тому столику, на который он примостил шприц. И, казалось, Зуко не заметил ничего странного в ее поведении. А она все смотрела и ее губа дернулась, ведь если раньше у нее были сомнения, то теперь — нет. Глянцевая переливающаяся ткань, аккуратно обтягивающая очечник самого Азулона, что некогда был излюбленным таинственным предметом в кабинете отца. Но что он делает у Зуко? — Азула нахмурилась, начиная подозревать отца в чем-то странном, в чем-то страшном. Ей всегда казалось, что что-то тревожное куполом накрывает всю их семью. Неужели отец и Зуко как-то связаны? — а ей лишь опосля приходит резвая мысль, что Зуко вор или шпион. Ее губы превращаются в тонкую ломанную линию: Неужели отец рассказал Зуко о таинстве этих странных предметов, а ей нет? — лицо Азулы едва беспечно не испустило отчаяние. Она не могла позволить себе так открыто спрашивать: а если она спугнет Зуко? Или отца? Может быть, у нее больше возможностей, если она не упустит способность быть осторожной?

      — Зуко, как ты мог? — а она с презрением окидывает всю его фигуру взглядом, да таким, что он чувствует его всем телом. Он поднимает неожиданно степенно и пугающе невозмутимо свои чистые незамутненные глаза, посматривая с оттенком детской невинности, да так, словно ничего не было. Да так, словно он не понимает, о чем она.

      — Поверь мне — с тяжелым сердцем, — а он сказал это также просто, как если бы благодарил служанку за оказанную услугу. Хоть он и не улыбался, но его глаза жестоко смеялись, а ее это не пугало, ее это даже не оттолкнуло, словно она уже давно предугадала исход этого разговора. Она осматривает следы своей ярости, что красиво и заслуженно отпечатались на его лице — ровные ссадины, что рассекали его левую скулу и подбородок, и висок, пикантно уходя на шею, скрытую плотным воротом одежд.

      — Объясни! — а она сокрушительно приказывает, имея в виду совсем не то, что покоилось на небольшом столике, а Зуко упрямо мотает головой. — Хоть на один вопрос ответь! — всем своим тоном она показывала ему, как сильно презирала, а ему будто бы и не обидно вовсе — его лицо и на долю не изменилось.

      — Это бесполезно, — а теперь уже отходил он, словно запуганный, пока она напористо наступала, безжалостно терроризируя. — Я не хочу поднимать эту тему! — его лицо поддернуло нетерпение, буйная ярость, он за одно мгновение перешел на повышенные тона. Она задела его за живое, а ее это притягивало, словно он оказался загадкой, которую ей натерпелось разгадать. Видя его спектр эмоций и чувств, что она ощутила — разнился от ненависти, до обожания, от презрения до стыда, и она не могла понять, почему ей все еще так сильно хотелось, чтобы он не покидал ее. Почему именно сейчас она чувствовала себя виноватой? За что он так смотрит? Так, словно она ему противна, словно не он готов за возможность ее касаться — пойти на тяжкое преступление. — Не можешь меня любить? Ненавидь, — а он оказался так близок к ней, да так неожиданно, что лишь по ее выражению он мог ощутить, какими грязными ругательствами она его поливала. А его рука мягко коснулась ее лица, его взгляд пугал, но не отпускал также, как его пальцы, опустившиеся жадно на шею. — Не можешь простить? Накажи. Сделай больно, как я сделал тебе, — последнее он сказал почти беззвучно. Окрыленная, опьяненная и завороженная такой поразительной томной беспечностью его голоса, она испытала головокружительную тревогу, ведь то, с какой беспрепятственностью он ее касался и говорил все эти гнусности — заставляла дрожать. Сложно поверить, что все это происходит взаправду.

      — Зуко… — а его губы были в миллиметре от ее, она чувствовала похолодевшей кожей его обжигающее дыхание, отчего по спине побежали мурашки. Он почти поцеловал ее, заглядывая томно в глаза, молчаливо крича о своем истошном грязном волнении, прежде, чем отстраниться, заставляя ее желать так пагубно — большего.

      — Молчи! — раздраженно взмахнул рукой, посматривая нетерпеливо, разгневанно. — Ничего не говори. Просто постой вот так и помолчи, — а он пугал и заставлял сердце биться чаще, затмевая собой и своим горем все — даже ее собственное, готовый наотмашь ударить. — Думаешь, это милая загадка, которую ты сможешь разгадать? — а он ухмылялся, переполненный презрением, что слетало неосторожно с его языка, нанося болезненные раны ее изувеченному самолюбию. — Это не так, оставь свою надежду, — он холоден, непреклонен и все также самонадеянно груб — он продолжал старательно выбивать ее из колеи. — Либо прими меня, либо убирайся! — он вновь приблизился, пока цепкие пальцы вновь заскользили по ее волосам и шее, рождая вереницу содрогающих все существо мурашек. — Мы квиты, Азула, — он сказал это тихо, почти примирительно, продолжая настаивать и угнетать.

      — Ты псих, — а она сказала это так отрешенно, без нотки нервозности, словно в одночасье привыкла к его липким притязаниям, что обуяли ее тело, так отчаянно пробираясь в глубины одежд.

      — Но нам же было хорошо, — а он не удержался и усмехнулся, а его реакция коробила, унижала, она не могла поверить, что все это происходит взаправду.

      — Ты кому-нибудь рассказывал?.. — она недосказала, упрямо отводя взгляд, испытывая острое оскорбление.

      — Это все, что тебя волнует? — а его ладонь обжигающим прикосновением остановилась у нее на лопатках, пока он так странно на нее смотрел, не отстраняясь, а ей все сильнее становилось неловко. Давно она не сгорала от такого убийственного смущения, она никак не могла отступиться от мыслей, что ее столь рьяно и долго терзали. Оскорбляли и унижали, и ему удалось обмануть ее. — Нет, я никому ничего не рассказывал… Пока… — а он сказал с млеющим видом, с придыханием целуя ее в висок. От этих слов ей словно стало немного, совсем малость, но легче, — она касается его плеча, осторожно поглаживая, точно бесноватую неукротимую тварь, а он сжимает ее ладонь, покрывая шею настойчивыми поцелуями, отчего у нее заблестели глаза. Она еле слышно всхлипнула, а он целует ее со всем пылом в губы, сдавливая ее в своих объятиях, точно полоз.

      — Я тебе не верю, — противится ему, сопротивляется, но так отчаянно остается рядом. — Ты ешь, спишь и срешь враньем! — ее голос пропитан ненавистью.

      — Не строй из себя жертву, — а он взглянул на нее глазами, полными удивления. — Ты заслужила каждый злобный взгляд в свою сторону! — он сказал это так уверенно, растаптывая все попытки к сопротивлению, заставляя увериться в том, что она истинное зло и никто более никогда не посмотрит ей вслед. И тут Азула печально вспоминает папу, ведь даже ему нет до нее никакого дела, ведь даже он ее отверг, может быть, Зуко прав? — Знаешь, как это больно, когда жгут твое лицо? — а она сокрушительно прикрывает веки, считая себя самым ужасным человеком на земле. — Что? Даже не будешь отрицать? — он жестоко всласть насмехался над ней, вожделенно касаясь ее блеклого лица, что едва являлось отражением истинного. Такой слабой, такой ничтожно и такой разбитой он ее еще никогда не лицезрел, — она побуждала его любить ее еще сильнее — прямо сейчас, когда она столь печальна, столь разгромлена. — Ты же всегда так делаешь, — он надеялся, что заденет ее побольнее, растормошит и она будет гневливо сопротивляться, а ей, будто бы в одночасье стало безразлично и даже то, с каким сладострастием касались его руки и с какой жаждой он вовлекал ее в свой тираничный горький поцелуй. — Я люблю тебя даже такой, — эти слова откликнулись в ее душе, она затрепетала, а затем, когда его губы со всей страстью коснулись ее — она огладила его щеку, позволяя целовать себя еще изощрённее, еще глубже. — Ну хочешь — давай заведем детей, — импульсивно разрывает окрыляющий поцелуй, заставляя ее улыбнуться. — Давай поженимся? — не дает ей ответить, целуя вновь. — Давай всегда будем вместе… — он срывается на манящий шепот, услаждая всем ее прихотям, заставляя ее руки ответно блуждать по его горячему телу.

      — С тобой или с Синей Маской? — она ощутила томное давление его ладоней у себя на талии, что испытывающе заскользили ниже.

      — Со мной, — а он упоительно произнес это в миллиметре от ее разомкнутых губ. — С Синей Маской — это тоже со мной… — бередил он ее разум своим вожделением, а упоительным тоном заставлял мысли содрогаться.