Мгновенные движения, под покровом мглистой и несговорчивой ночи, — Айро внимательно озирается, ловко цепляясь за проезжающую повозку. Развороченная капуста мерно покачивается, пока камешек под колесом не заставляет всю телегу с раскатистым стуком встрепенуться. Айро притих, задерживая дыхание, оборачиваясь воровато. Ночная Кальдера являла собой невероятное зрелище сотканное из сотен жгучих огней, виртуозно обрамляющих стрельчатые изогнутые крыши, ровных отполированных мостовых, а также неумолимо оживленных улиц, могло показаться, что люд в этом месте никогда не спит, а придирчивая стража неустанно блюдет. Дорога обещала быть нелегкой, но Айро, несмотря на предрассудки — вваливается в гремящие горшки с капустой, сникая в тенях покачивающейся повозки, храня в воспоминаниях образ Озая. Дикий, неукротимый, величественный и всем на зло — страдающий, словно бросающий вызов всему на свете. Айро лишь туманно осознавал точную цель своей преступной экспедиции, безрассудно положив на кон все, абсолютно не разбирая, какова цена. Он ловко спрыгивает с опоры, стоило знакомым улицам маняще воззвать. Он прошмыгнул шустро и незаметно, с опаской притаившись в темных углах, что словно льстивая девка — звали за собой. Его руки и ноги, ведомые бурным нервозным порывом — брели в направлении самого главного и зовущего в свете устрашающе величественного освещения — королевского дворца. Пара увлеченно переговаривающихся старух, которых одним ударом обезвреживает, не забывший своей мощи генерал Айро. После чего его осторожная тучная фигура пробирается украдкой на обрисовавшуюся, меркнувшую в полутьме лестницу. Он знал каждый закоулок собственного родового гнездышка, а также неизбежный пересменок приставучих гвардейцев. Выход в прачечную всегда оставался самым захолустным местом, граничащим разве что с отходным островком, которым не брезговали лишь помойные крысы, да голодные псы. В нос ударил резкий запах изношенного тряпья. Ночь настолько съедала глаза, что средь узких леденящих коридоров его маяком вели лишь туманные воспоминания. Айро рухнул в горы смердящего засаленного белья, что зияло мусорной кучей прямо среди небольшой, плохо освещенной комнаты. Наскоро сунув руки в мягкий пригорок, Айро достает первое попавшееся, впопыхах примеряя поверх измызганной драной робы. Широкое бесформенное одеяние, достающее самых пят, сидит как влитое, уродуя мужественные черты. Не скупясь, Айро заталкивает смятые тряпки в чей-то растянутый лиф, что только-только сошелся, чуть не треснув на его спине пополам. С ужасом вздыхая, Айро мучается от боли, что пронзила его в области ребер, стоило надеть это орудие пыток. С ума сойти! — нервно дышит, ощущая, как земля из-под ног уходит, а в глазах поплыло. Судорожно второпях находит всклокоченный передник, обвязываясь криво и неумело, натужно вздыхая, стоило с десятой попытки сделать правильно. Он касается своей небритой плешивой бороды, тотчас же покрывая чем-то неказистым голову, скрывая лицо до самых глаз длинным платком. Прикарманив притаившуюся швабру, уверенно выкатывая тележку с ведрами и мыльным раствором, бывший генерал с грохотом кривившихся колес — поднимается по плавной эстакаде — героически вверх, ведущей в значимые залы королевской заставы. На главном этаже, подобно вымершему после бомбардировки полю — ни единой живой души, прищурившись пару раз, Айро бредет дальше, толкая несговорчивую, повисшую грузом телегу, трусливо прячась. Парочка рослых стражей проходит мимо, абсолютно не замечая уродливую служанку, что столь халтурно выполняет свои обязанности, пока Айро, до побеления пальцев вцепляется в тележку. Айро еще какое-то время трусливо мнется на месте, с тяжелым видом делая каждый последующий вздох, ощущая, как душит его этот уродливый платок. Его сильные, но довольно изможденные руки докатывают тележку аж до самых ворот кабинета Хозяина Огня. Айро не знал наверняка, но раньше Озай обитал именно здесь — в восточной части дворца. Несколько настораживающих голосов неожиданно вмешались, отчего бывший генерал, переполошившись, резко взял пушистую метелку, тотчас же окидывая со своего роста величественные стены, настороженно прислушиваясь. Двое молодых ребят в форме королевской стражи плелись ленивым шагом, чуть замедляясь возле Айро, отчего у него в груди сердце затрепыхало.

      — Развелось этих предателей… — проворчал один, отчего Айро нестерпимо нахмурился, надеясь не услышать средь дворцовых сплетен имя собственного племянника.

      — Эти уголовники в черно-зеленой форме… — начал второй, — стоит увидеть их, как меня пробирает на дрожь, — они говорили загадками, чураясь, вечно оборачиваясь.

      — Тише ты! — шикнул второй. — Не привлекай к себе внимания. Этот Зецу ненормальный, ты видел его глаза? А то, что он делает с заключенными? А как лихо он подплясывает нашему Хозяину Огня? — эти слова были сказаны и с возмущением и с озлобленностью. — Эй, ты! — Айро застыл, стоило кому-то лишь слегка обозначить его ничего не значащее присутствие. — Не поздновато ли, красотка? — едкий смешок, похожий на стремительную угрозу, отчего Айро лишь сильнее сжимает метелку, продолжая упрямо стоять спиной. — А ты строптивая, да? — наглые руки обхватывают его окутанные юбками бедра, пока Айро проклинает Озая.

      — Ты что серьезно будешь приставать к этой старухе? — невежественно заметил второй.

      — Конечно же нет, — фыркнул тот в ответ, отстраняясь от Айро как от прокаженного. — Не поздновато ли, мамуля? — грозный смешок, отчего лицо Айро наливается злобой.

      — Простите, — пищит Айро, стараясь говорить в тряпку, снижаясь в поклоне, упрямо стоя спиной. — Приказали в срочном порядке… — не успевает договорить.

      — Оставь эту чувырлу, пойдем чаю заварим? — командует второй, пока тот что стоял ближе, с чувством вседозволенности не приложился по каменным ягодицам Айро, да так, словно тот девка бесправная. Айро хотел было заломить негодяю руку, да тот быстро отстранился и догнал своего товарища, пока Айро, разочарованный, смотрел им вслед.

      Его руки старательно имитировали бурную деятельность, пока голова была надломлено пуста, и он гонял в воспоминаниях ужасающий образ Азулона. А еще ему требовалось найти хоть несколько золотых монет, ведь Минг отчаянно будет ждать! Нельзя ее разочаровывать, иначе Айро больше не представится такого шанса. Его руки доставали тяжелые ведра с водой, окуная конец швабры в мыльные разводы, пока пальцы крепко сжимали черенок, водя туда-сюда, словно уборщик Кока на родном судне. Эх, Кока, буду помнить тебя вечно… — грустно опустились брови Айро. Тот взрыв отнял у Айро не просто корабль, а его дружную команду, с которой он резво играл на роге Цунги и раскладывал пай-шо. Айро не чурается смеющихся молодых служанок, что осторожной поступью, протиснулись через его безразмерное брюхо, прикрывая в суматохе лица.

      — Фу, ты чувствуешь? — обращается одна к другой, искоса поглядывая на Айро.

      — Как неприлично, — язвит другая. — Не уж то не учили грязные портки менять, — злобный хохот. Они стремительно переглянулись.

      — А как страшна, — продолжают издеваться, пока Айро упрямо работал не покладая рук, наводя удивительный порядок. Вот и настал тот момент, когда он — некогда громкий наследник, теперь уже — жалкий поломойщик, да еще и терпящий колкости.

      — А как толста! — всплеснула рукой другая. Айро нахмурил брови, но продолжил работать шваброй, заходя за пьедестал с бюстом Азулона, чтобы ухватить ловко, словно притаившийся меч — метелку для пыли, которой он орудовал точно воин, стряхивая с почившего батюшки невидимые пылинки.

      — Хозяин Огня ею точно не заинтересуется, — прикрывая лица, они смело стояли чуть поодаль и злословили, видимо, ожидая, что от выдержки Айро не останется ничего, что он непременно опозорится и выдаст себя.

      — А я ее совсем не помню, — нахмурилась другая, поправляя свои собранные в аккуратную прическу волосы. — Новенькая? — хихикают дружно. — Ну да, помнишь, одна из служанок бесследно исчезла? Небось вот — нашли образину на замену, — а они продолжали бесстыдно посмеиваться и, казалось, что ворох этих ужасных ругательств не закончится никогда, но вдруг размах грозных тяжелых дверей привлекает внимание всех. И Айро замечает, как девочки-служанки тотчас же подкрались ближе, страстно позабыв о предмете своих издевок. Они встали позади распахнутой двери, склоняясь с порозовевшими щеками, продолжая ужимисто хихикать, то и дело подталкивая друг дружку локтем.

      — Ваше Сиятельство, — робко пала одна из них на колени, точно попрошайка, стоило грозной фигуре Озая обернуться к ним столь бессердечно — спиной. Вторая тотчас же последовала примеру первой, упершись ладонями в пол, пока Айро затаил дыхание за отцовским бюстом, чванливо покусывая губу. Эта вонючая тряпка, что мешалась на лице, делала его существование еще более невыносимым. Так значит не переехал! — улыбается одними глазами, преследуя Озая точно дичь на охоте. А ты не изменяешь себе, братец, — он ликует, не веря своей удаче, что ему удалось узреть самого Хозяина Огня, скоропостижно покидающего свои рабочие покои. Девочки-служанки нещадно вымаливали его внимания, сотрясаясь от каждого движения его рук, а он словно не видел их. Гордо и важно не замечал. Озай любил так вести себя, сколько помнил его Айро. Он без угрызений совести мог себе позволить быть грандиозным в своем высокомерии. Он нес себя будто на златых крыльях, взгляд его — точно взгляд ожившего отца. Такой же снисходительный, равнодушный, амбициозный. Айро аж сам засмотрелся, но не потому, что фигура брата влекла и манила, а потому, что он крайне сильно желал пробраться в его рабочее пространство. Вторгнуться бессовестно и без спроса, чтобы навести свои порядки. Озай на первый взгляд выглядел совершенным, но все, чего касались его руки — неминуемо несло смерть. Буквально мгновение, и следом за Озаем выныривает из помрачневших стен высокий ладный, но подозрительный — мужчина, что вторит озаевым движениям, имея наглость идти лишь слегка позади, пока Озай наконец не останавливается, чтобы обернуться ему вслед. Айро аж за пьедестал спрятался, чувствуя страх из-за которого разболелись колени.

      — Зецу, — а он окликает его, словно зверушку, но с интонацией, с которой обращаются к давним друзьям. Предатели родины, — задумчиво протянул Айро, высматривая брата из-за неровностей. — До дня Черного солнца осталась пара дней, — голос Озая даже не дрогнул, по нему было абсолютно непонятно, какие чувства и эмоции овладевали им.

      — Подземелья готовы, — а Зецу смело встает с ним вровень и они идут, будто по жизни всегда были равны друг другу. По жизни верны друг другу. — Позволишь сопроводить тебя? — это осторожный вопрос, но лицо Зецу было преисполнено уверенности.

      — Время есть, — кивает Озай, не оборачиваясь на переплетающийся шаг, которым его преследуют две молоденькие служанки. — Мне уже как полчаса назад следовало отойти ко сну. Ты меня знаешь — я не нарушаю режим, но экстренность ситуации заставляет, — и Озай опускает на Зецу грозный болезненный взор, чтобы следом встрепенуться, словно он только сейчас понял, что их преследовали. — Что вам надо? — надменно бросил, даже не оборачиваясь.

      — Господин, — затараторили наперебой, чем насмешили Зецу, который столь открыто обернулся к ним с жестокой усмешкой. Такой же, с которой эти девицы минуту назад унижали Айро. — Может быть нам прибрать ваш кабинет? Или расстелить вам постель? Приготовить ко сну?

      — Азула, — этот скрытый вопрос, точно гром среди ясного неба — обжигающий точностью стрелы. Он был искренне взволнован, что даже взглянул на них, чем, казалось, прошиб насмерть.

      — Ее высочество давно прилегла и спит, — а они отчитываются, содрогаясь в нетерпении и надо быть слепцом или же глупцом, чтобы не понять, что это его несостоявшиеся любовницы. Ну Озай, ну как тебе не стыдно! — глумится Айро.

      — Вы мне сегодня не нужны, — он ставит точку, высокомерно отворачиваясь, продолжая размеренный шаг, то и дело окидывая собственной важностью портреты своих предшественников.

      — Я знаю, о чем ты думаешь, я никогда так не поступлю, — а Айро улавливает странности в голосе Зецу.

      — Я не могу быть ни в чем уверен, — а тон Озая сомневающийся, глубокий.

      — Ты подозреваешь меня в чем-то? — а Зецу наконец расщедрился на чувства, выказывая свое отчаянное недовольство.

      — Справедливо опасаюсь, — а Озай приблизился к нему, посмотрев с презрительностью.

      — Я не Лонг Фенг! — не выдержал Зецу, с его языка вырывается краткий миг, похожий на истерику, попавшего в западню ребенка. — Доверься мне, — поправляет он свою широкую шляпу, а черные, обтянутые перчатками пальцы стремятся к Озаю, останавливаясь раскрытой ладонью.

      — Не подведи, — кивнул требовательно Озай, впиваясь в его руку своей.

      И вот они скрепили свой союз, облаченный в странные фразы — крепким рукопожатием, не мигая уставившись друг на друга. Земля и огонь еще никогда не были столь близки к победе. Их явное расположение друг к другу лилось через край, после чего Айро нахмурился еще сильнее — косматые брови почти придавили веки. Так вот что значил этот совершенно секретный проект ВИ, — а Айро начинает в суматохе перебирать в воспоминаниях отцовские документы, что доводилось уже когда-то видеть. Проект военной интеграции… умно, Озай… умно, — окинув беглым взглядом Зецу, Айро дает тому примерно тот же возраст, что и Озаю. Ровесники. Небось дружили в детстве? Где ты его откопал? Не уж то с захваченных колоний? Ты сподобил Азулона, ты и довел дело до конца. Ты был мал, да удал, братец, — а Айро аж не верит собственным чувствам. Вот что за секретные материалы, вот что за собрания среди ночи. Ну я и дурак… надо было хоть иногда интересоваться жизнью совета. Жизнью внутренней политики… Раз Зецу твой цепной пес, неужели Лонг Фенг — вышедшая из-под контроля марионетка? Мальчики, собранные со всех частей Царства Земли: из бедных сел, деревень, наверное, даже и с Нижнего Кольца Ба Синг Се. Азулон славился своими шпионами. Мимикрировать — это в его стиле. Нищие и обездоленные сироты. Их бережно растили, точно из парника… Пиандао, без тебя не обошлось!

      — Не уверен, что этот дурацкий фестиваль хорошая идея, — протянул надменно Озай, кажется, исходя на раздражение. — Стоило, все же, его отменить, — дергано добавил.

      — Не будь так груб, — наседает Зецу, видя своей целью: заставить сомневаться. — Люди извещены о эвакуации, дай им насладиться последними днями в столице. Не лишай их праздника, — его слова были поразительно точны и миролюбивы, отчего колеблющийся Озай виделся деспотом. На секунду между ними повисла неуютная пауза, после чего Озай растерянно смотрит в одну точку, пока Айро сверлит взглядом его затылок. Зецу тотчас же дернулся, стоило Озаю продолжить свой размеренный шаг, пока Айро по стеночке, словно прилипший, выбирается в свет, стоило их высоким широкоплечим фигурам скрыться за поворотом.

      Под оглушительную тишину спящей столицы и всего дворца, Айро наконец касается золоченых дверей, с сомнением думая о том, что бы было, займи место отца он, а не Озай… — Айро на секунду стушевался, вспомнив совершенно случайно Урсу, что ярким образом вспыхнула в его голове. Нет, неправильно это, трон должен был принадлежать ей! Озай сверг Урсу. В тишине тайных ходов, он расправился с собственной женой, замуровывая ее останки в стенах, — а Айро из суеверий аж огляделся, ощущая странные вибрации, что будто бы исходили от стен и щелей. Это место кишело призраками, — от одних воспоминаний об отце, у Айро холодеют пальцы. Узнай Айро о решении отца при других обстоятельствах, не потеряв на войне сына — усомнился бы в компетентности невестки? Да я ведь даже не знал, что она по крови дочь Азулона. Духи посмеялись над нами. Духи все знали и позволили этой кровной резне случиться. Бедная Урса, — посочувствовал ей, посчитав жертвой обстоятельств. Азулон, должно быть, ненавидел ее, раз бросил на растерзание Озаю. Озай не потерпит конкуренции — он хищник. Дверь приоткрывается, обдавая измученное лицо приятной прохладой. Глаза окутывает уже знакомая тьма. Из последних сомнений, он осматривает глухое пространство стихшего коридора, закрывая за собой плотно дверь. Стражи не посмеют сюда ввалиться, — думается ему, и все же, испугавшись, Айро берет из перчаток холодных доспех копье, облокачивая на дверные ручки. Теперь, если кто захочет вломиться, то подумает, что Озай закрылся из-за неотложных дел, — Айро, уверовав, кивает самому себе, поджигая пару свечей. Тусклый подрагивающий свет выдает весь бедлам, что творился на душе Озая: хаотично разбросанные книги, переплетенные меж собой свитки, разложенные прямо на полу, а поверх — карта, вся сверху-донизу истоптанная, а шахматный стол недосчитался пары гранитных фигур, ведь те примостились в совершенно разных углах. Фигура коня столь подозрительно восседала в кресле самого Озая, тогда как фигура короля пряталась в окошке камина. Айро приподнимает в непонимании бровь, считая брата сумасбродом. Что они с Зецу тут делали? — поморщился в недоумении, находя за своей спиной отряд из нескольких пешек. Играли? — усмехается, обходя весь этот беспорядок. На столе у брата было все еще куда непонятнее, чем на полу. Разлитые чернила, что пропитали пергаментные листы, упавшая свечка, что залила воском часть чернил. Была бы нужда — ни черта ведь не разобрать в его кабинете. Это сплошная гора хлама и одним духам известно, где Озай держит действительно важные документы и вещи. Наверное, Озай запоминает порядок всех этих предметов очень хорошо, ибо служанки наводят красоту в этом месте крайне редко, — хмыкнул задумчиво Айро в растерянности разводя руками, не зная с чего начать поиски. Что он ищет? Иголку в стоге сена? Он видел это всего единожды и из рук Озая. С чего Айро вообще взял, что Озай держит их здесь? — а Айро бьет себя ладонью по лбу, презирая за глупость. Обычно, если хочешь что-то спрятать — оставь на видном месте, — рассуждает, осматриваясь с педантичностью собственного отца. Надо мыслить как Азулон, — прищурился, находя странные колебания в собственном теле хорошим знаком. Его взор тут же цепляется за голубой очечник, что показался до неприличия знакомым. Не может быть! — позабыв обо всем — сломя голову бежит к камину, а с зеркала на него смотрит не только он сам, но и немигающий свет свечи. Не припомню, чтобы Озай носил очки, — закусил губу, сдирая с себя зловонный платок, отшвыривая на заваленное книгами кресло. Его руки в дрожащем нетерпении потянулись к загадочному очечнику, который забыть и выкинуть из памяти просто не получилось бы. Перламутровая голубоватая ткань с крестообразной вышивкой, — у отца зрение было слабое. Его очки оказались новейшим прорывом в оптической технике. По его особым чертежам и расчетам, мастера изготовили особую линзу, способную не только уменьшать дальнозоркость, но и защищать от солнца. Пальцы словно онемели, стоило столкнуться с прошлым вплотную, Айро был юнцом, когда впервые увидел у отца этот очечник, — руки сами собой потянулись, оплетая шелковистую жесткую обивку. Он повертел его со всех сторон, ненароком отворяя магнитный замок, — Айро тотчас же коснулся немой ужас. Глаза распахнулись, он прикрывает ладонью рот, дабы совладать с собственными эмоциями. Несколько плотно прилегающих друг к дружке тончайших стеклянных шприцов — не без опаски посматривали, точно призывая положить на место и никогда не трогать. Озай пафосно разбивает шприц после каждой инъекции. Сколько их здесь? — с жадностью задрожали его губы, пока он достает каждый и вертит, с придыханием наблюдая, как перекатывается с одного края на другой светящаяся жидкость. Флуоресцентно-зеленый или даже желтый — дух их разберет. Эта вещь однозначно не принадлежит миру людей, — покумекал Айро, решив, что в этой ампуле чья-то плазма. В суматохе послышавшихся шагов, он тотчас же взмахивает рукой и свечи в одночасье гаснут, окуная все помещение в давящую темноту. Срывая притаившееся тряпье, Айро вновь обвязывает лицо, за пазухой припрятав отцовский очечник. Пора убираться отсюда, — нервозно оглядывается, неосторожно обхватывая горсть валяющихся на карте монет, спешно припрятав в носки.

*      *      *

      Перед глазами нещадно двоится, руки обхватывают тяжелый, будто живущий своей жизнью — огромный вздувшийся живот. Глаза опускаются ниже, Азула не узнает собственных рук, в сумраке удивляясь остриженности ногтей, будто она простолюдинка. Служанка, но никак не принцесса. Оглянувшись впопыхах, Азула ощущает, как от волос по плечам неприятно расползается влага, что заставляет ниспадающую ткань неприятно липнуть. Что это за место? — глазам удается различить дикие еловые просторы, сосновый бор, тишь замкнутой природы, покрытые мхами валуны, и та странна пещера, из которой Азула только что выбралась идя на зов тусклого света. Ее разум в одночасье словно перестал мыслить, пока ладони с жестокостью прижимались к ненавистному животу. И тут резкая боль скрутила ее, да такая, будто все кости разом надломили. По ногам хлынула вода, что происходит — одним духам известно. Через ткань она царапает кожу, не понимая что происходит и почему так больно. От этих резей у нее в одночасье в глазах потемнело, размыкая дрожащие губы, из ее глотки продирается страшный звериный рев. Резкий неглубокий вдох, что повторялся, подобно задыхающемуся животному. Вдох без правильного выдоха, Азуле казалось, что ее распирает изнутри что-то острое и гигантское, она всем своим существом ощущала, как оно сползает по внутренностям, достигая таза, разразив сознание еще большей болью. В суматохе она присогнулась, опираясь мокрыми руками о серый холодный камень, продолжая надрывно изнывать, моля о помощи. Этот крик мало был похож на людской. С ее губ срывается слюна, от страшных мук закатываются глаза, а ей казалось, что она слышит грохот собственных костей. Она не прекращая выла, точно волк на полную луну: так душераздирающе, так неумолимо, пока давящие тиски не отпустили, стоило натужно напрячься, чтобы с вероломным криком расслабиться, выдавив из себя что-то огромное и мешающее. Оно со склизким шлепком рухнуло прямо под ноги, отчего Азула чуть не потеряла сознание, ухватившись рукой в шероховатость камня, ее глаза лишь едва взглянули на то, что барахталось где-то там — среди сочной травы, издавая нечеловеческий хрип. Хлюпанье и булькающие звуки, то, что она породила — нещадно задыхалось, а на цвет оно — точно сырое окровавленное мясо. Буро-красного оттенка, сплошь покрытое желтой пеной. Азула в омерзении отворачивается, к груди подкатывает тошнота, — оно не имело человеческих черт. Оно слишком сильно напоминало что-то звериное. Лысое, длинное, тощее, изогнутое как креветка, через тонкую фиолетовую кожу проступали острые позвонки. И позвонок этот был настолько необъятным, что лишь после пары вздохов полной грудью, Азула ужасается — оно имело хвост. Ее и это чудовище с прижатыми острыми ушами связывала толстая кучерявая нить, дернув которую, Азула понимает, что внутри нее вновь что-то забурлило. Она дергает вновь, пока вспышки боли не прекратились, а ошметок плоти не вывалился с нее снова. По ногам заструилась кровь, после чего принцесса понимает, что она вся в чьей-то крови и даже ее босые пальцы утонули в рубиновой луже. Под оглушительное кряхтение собственного выродка, она делает слабый шаг, чувствуя, как отнимаются измученные ноги. Тело не слушается, отказываясь помочь. Руки хватаются в большой камень, ноги подкашиваются и она падает, больно утопая коленом в кровавой трясине. Камень с грохотом повалился рядом, приложившись о пальцы руки, сдерживая вырывающийся крик, который походил скорее на слезы отчаяния — она встает, приподнимая за собой этот здоровенный камень, с каждым ломанным шагом приближаясь к комочку, что свернулся где-то там — в багряной траве, шевеля конечностями. Оно завыло оглушительнее и душераздирающе, стоило ей приблизиться. Она смотрит, уверенная, что это мальчик. Еще один, — сглатывает трагичный ком, в душе лелея секундное сомнение, а затем ее руки — точно ожившие и блуждающие, сами собой замахиваются, чтобы на последнем издыхании Азула с ужасом пожалела, прежде, чем ее тело с силой содрогнулось, впивая булыжник в трясущееся в агонии тельце. На ее лицо хлынули алые брызги, что тотчас же побежали по щеке, пока принцесса с трепетом смотрела на взорвавшееся кровавое месиво. Сожалела ли она? — она продолжает бесцельно смотреть, делая хриплый вдох одними губами, не понимая кто она, где она и что происходит.

      — О, нет, нет, нет! — а Зуко вскакивает со своей постели, стоило едва разлепившимся векам узреть багряную кашу, в которой он проснулся. — Азула? — поднимает взгляд выше, наблюдая ее бледное, покрытое испариной лицо. — Азула! — хватает ее за плечо, пытаясь хоть как-то убедиться, что она жива. Ну все, отец мне башку открутит! — его глаза в страхе забегали, он наскоро подбежал к двери, с грохотом придавливая комодом. Время есть! Нужно бежать! — его руки нервозно тряслись, его губы и язык пересохли.

      — Ммм, — а он моментально реагирует, стоило Азуле издать страждущий стон сквозь сомкнутые веки. Он подбегает, сломя голову откидывая пропитавшееся кровью одеяло, ужасаясь тому, что будет дальше.

      — Тише. Тише, — берет ее осторожно на руки, выходя на террасу, обдавая лицо первозданными лучам солнца. Ее кожа белее мела, а конечности совсем оледенели — лоб горел точно огнем. Зуко метался от мыслей: позвать на помощь? Или бросить все как есть? Будь здесь дядя, какой бы выход он предложил? — а Зуко сглотнул, понимая, что это конец. Конец его репутации, конец его статусу, — а он принимает трудное для себя решение, соглашаясь с тем, что его положение уже не спасти. Он погряз в непроходимом болоте и смерть Азулы лишь усугубит его жизнь. Он смотрит растерянно в безоблачное лазурное небо, чувствуя, как под рукой холодно и неприятно — кровь прилипла и к коже.

      — Нигихаями… — вдруг прошептала она, отчего Зуко нахмурился, считая, что ослышался.

      — Что? Что ты сказала? — обращается к ней, а она больше не произнесла ни звука. Зуко упал на колени с нею на руках, придавленный беспомощностью. И та тяжесть, что навалилась на него, точно булыжником, заставляла ощутить собственную ничтожность. Что же я наделал? — не верил он, смотря в посиневшие губы, находя вид Азулы удручающим, пугающим — смертельным. С его глаз брызнули горячие слезы, а кровь все текла и текла, и его колени уже погрязли в багряной луже. На мгновение светило исчезло и на лицо Азулы пала устрашающая тень, Зуко почудилось, будто день черного солнца наступил гораздо раньше. Они все умрут. Мы все умрем! — а он обездолено готов на все, лишь бы прекратились эти ужасны муки. Пелена спала и солнце проступило вновь, словно та туча, что накрыла их — тотчас же отступила. Зуко не заметил, в бреду агонии прижимаясь к собственной сестре, что когтистый след шел за ним по пятам. Грозное рычание заставляет встрепенуться. Зуко хотел было что-то сказать, но его руки дернули лежащую без сознания Азулу и он на одеревенелых ногах пошел под осуждающий смелый взгляд. Дракон Азулы оплетал пространство, для которого становился уже великоват, он рухнул на каменные полы, позволяя принцу Зуко взобраться. Зуко не понимал, как и зачем. Что должно произойти. И что будет дальше? Дракон унесет их далеко от этих мест и они больше никогда не встретят на своем пути трудностей. Нигихаями с неукротимой прытью взмывает молчаливо в небо. Зуко ни о чем не мог думать, ни о красоте просторов, ни о собственной невесомости, ни о служанках, что захотят проведать их с Азулой, ни о том, что сделает с ним отец, узнав правду. Холод, который настиг их на высоте облаков — показался отрезвляющим, тогда как солнечный диск — таким большим, что протяни руку и можно поймать. Зуко старался не смотреть в лицо собственной сестры, лишь пачкая ее бледную кожу кровавыми мазками. Полет Нигихаями ускорился, он бороздил небо быстрее любой повозки, запряженной высококлассными скакунами. Зуко обернулся, наблюдая колышущееся и извивающееся тело дракона, будто тот был змеем, что расталкивает строптивое течение. Его хвост кружил подобно спирали, размеренно беря в оборот все больший размах. Он стал еще здоровее чем раньше, — подумал Зуко, ужасаясь тому, насколько необузданно это существо. Насколько он разумен? — опускает Зуко взгляд, претворяясь, будто рассматривает что-то внизу, почувствовав хищный взор, который перевел на него дракон, точно зная все, о чем он мог помыслить. Под болтающимися ногами показались сникающие в равнины поля и горы, застланные лесным одеялом. Дракон выгибает шею, снижая скорость, чтобы в угрожающем нагнетании застыть посреди невесомости, пока под ними не оказалась лазурная речка. Зуко лишь успевает ухватить крепче сестру, вжимаясь всем телом в шею дракона, пальцами впиваясь в его бирюзовую гриву. Нигихаями разразился оглушительным ревом, а затем все закружилось, завертелось, ведь они стали резко терять высоту. Грубые потоки воздуха резали кожу, заставляя волосы встать дыбом. Он не просто снижался — он падал, будто подбитый дирижабль. Зуко испугался, стоило синим просторам неумолимо начать приближаться, а затем, резкий удар, словно об острое стекло, — его смывает неукротимой волной, затягивая на дно точно камень. И вот Зуко распахивает глаза, через муть холодной реки наблюдая удивительную по своей природе картину: этот дракон вытянулся во весь свой рост, закручиваясь спиралью вокруг обездоленного тела Азулы. Сжимая ее крепко — точно объятия любящего родителя, будто полоз — обвил ее всю, да настолько, что она показалась маленькой. Дракон, что схватил в заложники принцессу, — это последнее что подумал Зуко прежде, чем все вокруг запереливалось и засветилось подобно звездам, что отделились от ночного небосвода. Зуко отворачивается, прикрываясь руками, открывая рот, в который стремительно набивается вода. И он кричит, а из его глотки вырывается поток воздуха, пузырями бегущий к поверхности. Дракон медленными движениями задвигался, не прекращая свою спираль, отчего силы Зуко, казалось иссякли, и он не может выбраться, будто что-то тянуло его неумолимо на дно. Это сияние не прекращалось, казалось — безумно долго, а воздуха в легких почти не осталось и он давится, из последних сил пытаясь выбраться. Что-то твердое и на ощупь скользкое ударяет Зуко прямо через водные толщи, отчего он сгибается пополам, в глазах померкло, еще мгновение и он задохнется, но резкий рывок, после чего он судорожно распахивает уста, упиваясь воздухом, который он поглощал безудержно — до головной боли. Его руки обхватывают толстое округлое тело, сверху-донизу покрытое жемчужной чешуей. Хвост дракона заходил ходуном, отбрасывая принца как можно дальше. Обессиленный, он летит, чтобы удариться о с треском расступившуюся водную гладь снова, проваливаясь под темные воды. Его спина соприкасается с чем-то острым, отчего Зуко вскрикивает, всем телом находя опору, с ошарашенным видом отползая на берег, оставляя на темном песке следы. Он выжил. Нет, не так — дракон Азулы просто не дал ему захлебнуться.

      — Какое благородство, Нигихаями! — кривит душой Зуко, язвительно делая замечание, отряхивая руки, с недовольным лицом начиная подниматься. С него хлынула ледяная вода, Зуко показалось, что его вымокшая одежда тяжелее доспех, он чуть не потерял равновесие, упершись о ствол дерева. Его взгляд устремился в стихнувшие воды. Время шло, а ни Азулы, ни дракона на не появлялось. Неужели он съел ее, прямо как сестер Тай Ли? — в ненависти кривятся его губы, чтобы следом разомкнуться в изумлении. Гордая рогатая голова разверзает с шумом гладь, чтобы с грандиозностью показаться. Вокруг его шеи, мокрая и тяжело дышавшая, повисла шокированная и, кажется, полностью потерянная — Азула. Ее глаза оказались распахнуты, волосы облепили лицо и грудь. Нигихаями резкими скорыми движениями подплывает к берегу, после чего Азула разжимает пальцы, отпуская его шею, давая полностью уйти под воду. Зуко моментально бросился к ней, разглядывая остатки въевшихся в ее рубаху алых пятен. Он обхватил ее лицо руками, убирая смольные волосы, бросаясь перед ней на колени. Ее дыхание сбивчивое, нервное, она смотрит на него своими янтарными глазами, хлопая слипшимися ресницами, пока выражение вырисовывало ужас.

      — Я умерла? — это первое, что она спросила, оглядывая голубое небо, что выглядывало из-под еловых шапок. — Я на Луне? — этот вопрос исказил ее губы саркастичной улыбкой.

      — Нет, — качает он головой, поднимается, прижимаясь, а у самого голос дрожит, а слезы окропляют ее бледные скулы. — Ты все еще в Стране Огня, — это прозвучало хоть и обнадеживающе, но очень отчаянно, он стискивает ее в таком объятии, что казалось еще чуть-чуть, и ей будет нечем дышать.

      — Мне снился такой страшный сон, — ее голос дрожал от холода, пока пальцы вцеплялись в его плечи.

      — Все позади, — уверяет ее, нехотя отстраняясь, чтобы с волнением осмотреть вновь. Он протягивает ей руку, помогая удержать равновесие на обессиленных ногах. Ее волосы черными сосульками повисли вдоль лица, через светлую ткань просвечивала грудь и напряженные соски, она касается своих предплечий, с силой стискивая, будто пытаясь согреться. Она осматривает свой обагрившийся подол, чтобы в какой-то момент поднять на Зуко испещренный трагедией взгляд. И в этот самый момент его сердце что-то кольнуло, пока он застыл в удивлении.

      — Кажется, — начинает она, делая к нему шаг на покачивающихся ногах. — Я больше не беременна, — она сказала это с неким облегчением, уткнувшись в его плечо. Крепкими руками он окутывает ее, стараясь утешить.

      — Тебя это расстраивает? — осторожный вопрос, который должен был заставить ее разъяриться, оттолкнуть его или ударить, а она остается пугающе спокойной.

      — Наверное, нет, — пожимает она безразлично плечами, поглядывая в переливающиеся воды уходящей реки. — Просто мне казалось, что если отец узнал бы об этом, то у него не было бы выхода, кроме как поженить нас, — она поморщилась, а ее зубы постукивали от холода, пока выражение Зуко оставалось каменным. Он все еще ощущал себя преданным. Он все еще обижался на нее.

      — Решила поставить на кон все? — возмутился. — Даже мою репутацию? — а он не верил в правдивость ее слов, угнетясь с того спокойствия, с которым она все это говорила.

      — Ах да, для твоей репутации же намного лучше, если твоей девушкой будет непорочная Мэй, — а она даже не шутила, она с чувством некого просветления — скорее выдавила из себя, после чего в расстроенных чувствах отстранилась, продолжая буравить взглядом реку. Зуко нахмурился, его брови сошлись у переносицы, он с презрением поджимает губы, гордо промолчав, а она продолжила: — Но Мэй теперь тоже не у дел, ведь теперь ты обручен с дочкой господина Мань, — ее голос был опустошенным, грустным, но все еще сопротивляющимся. Вот оно — сила ее безумия. Женщины безумны, — если раньше Зуко лишь так шутил, то теперь он убедился в этом воочию.

      — Перестань, твои бастарды ничего не решат, — а он тверд в своих решениях, ненавидя саму мысль о детях. И дело даже не в том, кто их мать. Он просто не переносил их на дух и в самых жутких кошмарах видел себя связанным по рукам и ногам ненужными обязательствами. Он хотел жить вечно, дабы не передавать трон. Он хотел быть единственным. Он желал поставить точку на себе. И не имеет значения: женат он, есть ли у него наследники. Он и без этого считал себя достойным, уверенный, что семья — это удел слабых. — Уверен, отец не пошел бы у тебя на поводу, — а Зуко облокачивается на ствол дерева, стервозно складывая на груди руки, преследуя ее метания с презрением. — Даже, если бы он не прервал твою беременность, расскажи ты правду — в лучшем случае он забрал бы этого ребенка себе, воспитав как своего бастарда. Не будь дурой, — а он и зол и разочарован, не зная, чего ожидать от этой женщины. — Никто и никогда не позволит этого брака, а отец тем более.

      — С каких это пор тебе нужно разрешение? — а она оборачивается, ее волосы хлестко бьются друг о друга. — Ты ведь только прикидываешься, — делает к нему настороженный шаг, всматриваясь и упиваясь тем, что вырисовывалось на его лице. — Тебе глубоко наплевать на запреты.

      — Это ничего не меняет между нами, — а он поразительно спокоен, пряча за этим холодом обыкновенную расчетливость. — Я не собираюсь начинать новую войну лишь за возможность взять в жены сестру! — а он обозлился, взрываясь на глазах. — Это глупо и недальновидно! — прячется от нее, отворачиваясь, в глубинах самых потаенных мыслей грея самый обыкновенный страх.

      — Мы должны быть вместе, — подходит к нему со спины, поглаживая его напряженные лопатки, пока он закрывал руками уши, мотая головой. — Так будет лучше для всех.

      — Нас свергнут, дура! — а он кричит, наперебой воюя с тем трепетом, что поднялся в его голове. — Прирежут прямо в кроватях, пока мы будем спать! — а он заходил в психоз, когда представлял картины собственной расправы. — И всех твоих детей…

      — Ты слабак, — фыркнула она. — Ты ничтожество, — она упорно видела, что все слова Зуко, лишь глупые отговорки. Она не принимала отказа, пока в какой-то момент не решила бросить все: все попытки, все действия и перестать хоть что-то предпринимать. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — Азуле изо всех сил было неприятно, ведь она не понимала, почему ей так тяжело просто даже находиться с ним в одном помещении, и тем более разговаривать? Стоило им заговорить, как все тщетно скатывалось в ругань и бессовестную брань, — она поджимает недовольно губы, сглатывая тот ком ревности и полного непонимания, с отрешенностью поднимая руки над водой, чтобы одним взмахом, призывая Нигихаями в мыслях, не возвысить пальцы, наблюдая за тем, как блики на дне озера ползут все выше и выше, в какой-то момент разрезая толщу воды.

      — Я не хочу ссориться, — после долгой паузы, Зуко заговорил первым, делая деликатный шаг, на что принцесса молниеносно реагирует, чувствуя в его словах фальшь и лицемерие. Она прекрасно понимала, что он совершенно точно не хотел быть забытым и покинутым здесь — у кромки густого леса, прямо на берегу ледяной реки. Азула злобно ухмыляется, являя ему и всему миру — бесхитростную жестокость, дабы в какой-то момент ее лицо расслабилось, а глаза заполонили слезы. Нигихаями гордо возвысил шею, наблюдая за Азулой с трепетом и восторгом, пока она с таким же придыханием посматривала на Зуко. Полярность ее чувств было сложно объяснить, даже если объясняться пришлось бы перед собой.

      — Ладно, у нас нет времени на выяснение отношений, — кивнула из-за плеча, последний раз поежившись, пропуская тепло по всем своим кровотокам, избавляясь от мокрого налета. Ее окровавленная сорочка тотчас же полетела наземь, пока Зуко, ошарашенный, смотрел в обнаженный ладный силуэт.

      — Не стоит привлекать к себе столько внимания, — снимает с себя рубаху, оставаясь в одних штанах, протягивая Азуле. Она ничего не ответила, но и отказать была не готова. Они стояли так какое-то время, с мольбами утопая друг в друге. — У меня ни в чем нет уверенности, — начал отрешенно Зуко, хватаясь за все еще влажные волосы, его босые ноги расхаживали взад-вперед. — Не принимай на свой счет, — а он говорил так, словно благородно брал вину на себя, желая расстаться.

      — Одно твое слово, Зуко — и я больше никогда даже не коснусь тебя взглядом, — а она хоть и не без надменности, но все же поглядывает на него, окунаясь в его одежды, выпаривая из них оставшуюся влагу.

      — Нет, все не так, — подбегает в растерянных чувствах, обнимая со спины, переполошившись так, словно боялся потерять навсегда. — Касайся меня сколько хочешь, — целует ее в висок, прижимаясь к смольным волосам. — Где хочешь, — а его тон стал поразительно низким и таким изнывающим. — Когда хочешь… — Азула терялась от услышанного, искренне не понимая, чего желал Зуко. Где правда? Его неопределенность могла свести с ума.

      — Ты любишь меня, Зуко? — ее смелый и такой чувственный вопрос, пока пальцы сжимают его предплечья, полегшие на ее груди.

      — Больше всего на свете, — а он сказал это на одном дыхании, упиваясь столь странной близостью. И, наверное, он сам не мог бы себе ответить на вопрос для чего все это делает. Игра его привязанности была крайне хаотичной, точно стук больного сердца.

      — Нам пора возвращаться, а то весь дворец на ушах стоять будет, — глаза Азулы забегали даже от призрачного упоминания о собственном отце. Она даже не хотела представлять, о чем он подумает, когда служанки донесут ему весь о их пропаже, тут, должно быть, и она будет бессильна. Пока крепкие объятия Зуко полегли на талии, она неминуемо чувствовала беды, что способны накликать эти отношения. Отец в ярости, — сглотнула с ужасом, а дрожь аж пронимает ее пальцы, пока глаза упорно смотрят в одну точку, но даже это не способно было заставить ее отречься от собственных желаний. Она седлает дракона, оборачиваясь лукаво к Зуко, что неохотно примостился позади, ей казалось, что он до одури боится, отчего на ее лице засияла счастливая улыбка. Он обхватил ладонями шею ее дракона, всем телом прижимаясь к Азуле, заставляя испытать странное смущение. Такая близость была ей и приятна и неприятна одновременно. Ее пальцы обхватывают грозные рога, после чего Нигихаями рвется в небо, поспешно набирая высоту, отдаляясь от глухих лесов. Азула не без придыхания осматривала все великолепие просторов, что хранила ее страна, — отчего-то стало жутко, что все это, в конечном итоге, может полечь руинами. Предчувствие о чем-то неумолимо кричало. Они летели в полном молчании, разглядывая распростершиеся красоты. Азула мягко гладит чешую дракона, а она от воды мягкая, на первых лучах солнца сверкающая. Нигихаями все чувствует, переводя на нее таинственный взор. Кто бы мог подумать, — усмехнулась она, продолжая смотреть в его гордую, возвышающуюся пасть, — что он станет принадлежать ей. Она была восхищена им также, как всегда восхищалась Хозяевами Огня. То чувство, когда из всех выбрали тебя — невероятно окрыляло, вселяло неумолимую уверенность.

      Нигихаями плавно осел на просторной террасе Зуко, давая принцу и принцессе соскользнуть со своей спины и шеи, чтобы безвозвратно воспарить к небу, что уже встречал солнечный диск.

      — Надо здесь все убрать, — а Азула опешила, разглядывая окровавленные простыни. — Это сложно будет объяснить, — прикрывает она устало глаза рукой.

      — Уходи, — велит ей Зуко, сдергивая белье со своей постели. — Уходи, пока никто не наведался! — а он распаляется, злится, отшвыривая одеяло в сторону, хватаясь в перепачканные багряные перины. Азула не сказала ни слова, налегая всем телом к комоду, с грохотом отодвигая, чтобы бросив в брата последний мнительный взгляд — полностью скрыться. Зуко обернулся ровно в тот момент, когда ее и след простыл, и если быть честным с самим собой, то он оказался крайне счастлив, что она жива. Он пожалел о ее гибели ровно в тот момент, когда понял, что смерть подступила уже неминуемо близко. И только чудо позволило сохранить ей жизнь, — а Зуко устремляет взор в небо, подумав о драконе. Теперь он наверняка и своими глазами убедился в том, на что способна эта тварь. Невероятное существо. Гордое, пылкое, хоть на ощупь и прохладное, — не лишенное человеческих черт и поразительно доблестное. Зуко в сердцах даже позавидовал сестре, не понимая, почему все почести достаются ей? — он впопыхах сгребает окровавленные тряпки, чтобы с полным негодованием на лице сбросить вниз, прямо под крики разбегающихся слуг.

      — Посторонись! — велит он им, а сам язвительно смеется, стоило перинам с гулом придавить задний двор. Он взмахнул ладонями, с неукротимой агрессией взывая к огню, желая избавиться от неприятного запаха смерти, что преследовал его по пятам. Гора ало-белого тряпья тут же вспыхнула, пока Зуко продолжал таращиться с ворохом деланного спокойствия, его губ не отпускала кровожадная ухмылка, особенно, — стоило слугам начать причитающе хлопотать вокруг этого костра, точно взбеленившиеся. Ему в какой-то миг стало так смешно, что он не удержался, и гогот его разразился точно зловещий гром. Ему вдруг подумалось, что было бы забавно, води они хороводы, в одночасье стараясь перепрыгнуть распаляющийся костер. Зуко отрицательно мотает головой, видя вопросительные взгляды стражников.

      — Пусть догорает, — странный умалишенный приказ, после которого слуги и стража переглянулись, отойдя подальше, пока принц с невозмутимым видом не делает шаг назад.

      — Господин… — его встречают четыре девушки, готовые начать его утро, а он смотрит на них зло, беспринципно и очень опасно. Его губ не отпускает оскал, они не смотрят ему в глаза, выжидательно застыв в поклоне.

      — Давайте, давайте, — замахал он раздраженно рукой, наблюдая за тем, как они будто оттаяли и резко забегали вокруг. Парочка принялась водружать на пустующую развороченную постель новые перины и матрасы, пока другие две уводили его в ванную, с молниеносной быстротой набирая воду. — До чего же вы долгие, сбрасывает с себя штаны, в какой-то момент не испытывая смущения, с полным отрешением залезая в ледяную воду, что мгновенно становится почти горячей. Прозрачная дрожащая поверхность пошатнулась мутным белым паром, заполонив почти все помещение. Зуко был настолько напряжен, что ощущал малейшее прикосновение, как открытую кровоточащую рану. Он капризно приподнимает руки, упрямо желая, чтобы служанки ушли и они подчиняются.

      — Господин, что случилось? — не выдержала одна, смотря в его затылок, пока на лице Зуко не стихала кипящая ярость, которую он так и не выпустил.

      — Я уже давно мучался, — начал он так неторопливо, неспешно оборачиваясь, являя их любопытству свой огорченный профиль. Его недовольные губы, с трудом размыкались. — Эти перины были ужасны, — он даже не посмотрел ни на одну из них, на ходу выдумывая, вспоминая свое детство, когда действительно терпел неудобные подушки и матрасы, но ему и в голову не пришло бы пожаловаться. — Заправите и можете убираться, вы мне не нужны, — а он задумчиво посмотрел куда-то перед собой, в какой-то момент придирчиво касаясь руки, растирая те капельки, что словно в страхе — колом застыли на его коже. Он тяжко вздыхает, истошно желая увидеть Азулу снова, его брови едва дернулись при мыслях о ней, он словно перестал отдавать себе отчет. Он невесть сколько просидел в воде, строго окидывая собственное отражение в зеркале. Служанки давно покинули его покои, а костер, который он устроил, должно быть, давно усмирили. Его кожа от легкого дуновения съежилась. Его взгляд пустой и застывший, а движения неповоротливы. Его пальцы сжимают бортики ванной, его тело разгибается, холодные струи преследуют контуры всего тела, разбиваясь о каменный пол. Он смиренно накидывает на себя халат, испытывая странное чувство опустошенности, размышляя: чем лучше травить новую невесту? — и Зуко уперт в своем решении, и его не пугает ничто, кроме собственной судьбы. Он подходит к зеркалу, придирчиво всматриваясь в свое лицо — находя ужасающим, уродливым, отчего его берет нестерпимый стыд. Один его приказ и в комнату врываются выжидавшие служанки, на которых он даже не смотрит. Его руки распахиваются, пока он продолжал сверлить себя взглядом в вырисовывающемся отражении. Они забегали вокруг него, точно над раненым, услужливо застегивая множество петель и ремешков. И чем ближе липла к его плоти ткань, и чем мощнее нарастала, тем стремительнее таял стыд. Его слегка влажные волосы, — стоило чужим рукам их коснуться, как он недовольно отворачивается, протягивая запястья, без единого звука требуя, — служанка с ошарашенным взором взглянула на расходящиеся манжеты, тотчас же схватив с его столика драгоценные запонки, с приглушенным щелчком смыкая лоскуты рукавов. Он удовлетворенно опустил руки, подходя к зеркалу с совершенно другим выражением, видя там будто кого-то другого, а не себя самого. Он аккуратно и столь же бесшумно, как и все его действия — берет гребень, зачесывая еще лоснящиеся волосы. Белая часть на левом виске казалась куда мягче черных, Зуко придирчиво касается бровей, измученно приглаживая. Он не понимал зачем все это делает, но именно этот каждодневный ритуал позволял чувствовать себя особенным. Его веки устало смыкаются, присутствие слуг никак не заботило. А он и не спешил их прогонять, устраивая перед ними различные немые сцены, будто не замечая, будто их и вовсе не было.

      — Завтрак, господин, — отрывает его от раздумий девичий голос. На что Зуко даже не обернулся, посматривая в простирающуюся террасу, на которой всего недавно пребывал последний хозяин рек. На что еще способен этот дракон? — его губы искривила тонкая ломанная линия, пока брови сошлись у переносицы, рисуя глубокую морщину.

      — Я не хочу, — он сказал это так учтиво и так спокойно, вдруг оборачивая абсолютно другое лицо. — Вы можете идти, — вдруг вспомнил о их присутствии, хотя, казалось, он был бы не против, просиди они тут хоть весь день.

      — Хорошо, господин, — качнулись они в поклоне, пока он смерил их мягким благодарным взглядом. — Может принести вам в покои?

      — Не стоит, — а он продолжил, выжидая того момента, когда от них не останется и следа. И его лицо обезобразило такое преступное безразличие, пока губы кривила ничем не обоснованная ненависть. Он презирал их всех и ни капельки не боялся, как не боялся и жениться на собственной сестре, но он просто этого не хотел. Ему это было не нужно. Какое-то время он бесцельно бродил по собственной спальне, пока его не разморила усталость. Вновь заправленная постель влекла и манила, он прилег, уткнувшись щекой в подушку, а закрывая глаза он видел собственную маму. И самое ужасное, что он почти забыл ее настоящее лицо. Ему приходилось дорисовывать ее портрет в собственной голове.

      Резкий стук в дверь заставил встрепенуться, он тотчас же встает с постели.

      — Да? — испуганно смотрит на сомкнутые двери, боясь неизвестности, что притаилась и ждет.

      — Господин, к вам посетитель. Девушка, — голос стражника, да еще и такой сомневающийся. Неужели Господин Мань решил привести свою Лю для знакомства с женихом? — скептически закатывает глаза Зуко. А отец продолжает свои тонкие издевки, — Озай умел колоть исподтишка.

      — Я сейчас. Никого не впускайте во дворец, — раздраженный приказ, на что он слышит лишь исключительно одобрение. Зуко насторожился, не спеша приподнимать завесу тайн. Вот гадство! — сжались с силой его зубы, обескровленность нарастала, казалось, к концу дня ему отрубят руки, а может и не только… Разъяренной быстрой походкой он показался из собственных покоев, пока перед глазами мелькали ужасающие картины неминуемой женитьбы. Никогда! — злился он.

      — Никогда не женюсь! — а он был настроен воинственно, не зная, что такое отвратительное сказать ожидающей его в дверях королевского дворца Лю, но он придумает. Он не будет ни милым, ни нежным, — он вообще не такой, — мотает головой, споря где-то внутри собственных метаний, разбавляемых злорадством стерегущего голоса. Зуко резко опешил, стоило грандиозной фигуре отца вальяжно показаться из-за поворота. И тут вся былая прыть куда-то исчезла, глаза в неверии распахнулись. Озай брезгливо осмотрелся, его взор ощущался стальным, хоть и движения — очень спокойными, весь его образ прочно проникал в голову, оседая в мыслях. Озай равнодушно игнорирует улыбающуюся ему вслед небольшую группу министров, что последовали в другом направлении, несколько задержав на своем Хозяине Огня взгляды, — они явно были настроены на приветственное прощание. По всему его виду было понятно, насколько его в сущности никто не интересовал, до тех пор, пока он не заметил знакомое лицо. Зуко, насторожившись, скованно продолжил шаг, стараясь изобразить невозмутимость, пока Озай, не сбавляя темпа, ровно и уверенно приближался. Зуко выдохнул ком напряжения, ведь то, что они разминулись — обычное дело. Такое происходит каждый день. Они ходят одними дорогами, — их взгляды неминуемо встретились и у Зуко перехватило дыхание, под кожей словно зароились тысячи игл. Отец казался грозной деспотичной фигурой, а столь острые наплечники вдруг вызвали у принца страх, как если бы на его пути резко явился дракон, угрожающе набирающий в легкие воздуха, чтобы окатить волной смертоносного пламени. Предчувствие подсказывало, что ничего не случится, что он все напрасно надумал. Невольно, замешкавшись, принц Зуко замедлил шаг, немного отдаляясь, точно остерегаясь, готовый прижаться к ближайшей стене, стоило их фигурам на какую-то долю секунды наконец пересечься. Забористый, по силе сравнимый разве что с внезапно обрушившимся камнепадом — жестокий точный удар, что чуть не лишил Зуко равновесия. Кусающая острая боль, от которой в какой-то момент потемнело в глазах, а в ушах зазвенело. Это оказалось столь импульсивно и неожиданно, что Зуко даже не смог защититься. Ему стоило невероятных усилий, дабы в поражении не скатиться на пол, обездолено закрываясь руками и не зарыдать точно ребенок. На его искорёженном лице тотчас же проступил шок вперемешку с яростью, но несмотря на все это — он героически выстоял. Озай лицемерно не произнес ни звука, не имея и малейшей мысли оправдаться, — его выражение говорило лишь о презрении и неприязни, которые он великодушно, как мог — сдерживал. Его кулаки устрашающе не разжимались, а взгляд Зуко рассеялся, на языке он неотвратимо ощутил вкус собственной крови. Мгновение в растерянности, после чего стальные пальцы отца сомкнулись на шее Зуко, с жестокостью толкая о каменную стену. Зуко испытал все неровности, что больно вонзились в его лопатки и плечи, минуя несколько слоев одежды. На секунду Зуко даже расслабился, безропотно отдаваясь удару. Озай не спускал с него злых кровожадных глаз, продолжая сдавливать с такой силой, что Зуко даже поперхнулся, в какой-то момент слабо ухмыльнувшись, видя во всех его действиях буйство страстей. Озая обуяла нестерпимая ревность, он выглядел униженным и оскорбленным, точно узнал о подлых посягательствах на собственную жену. И вся мерзость заключалась в том, что взгляд Зуко оказался открыт и бесстрашен, он даже приподнимает ладони, готовый кричать о своей безоружности, — что обескуражило Озая. Его пальцы резко разжались и Озай отступил, шокированный тем откровением, что поведало ему гнусное лицо собственного сына. И он сам себя не понимал, но руки, минуя разум — тянулись, пока сердце желало кровопролитной расправы. Он хотел всю душу из Зуко вытрясти, переполняясь дьявольским презрением, готовый стереть его гнусную рожу в порошок, только бы он не смотрел на него так… Казалось, Озай сам себя не понимал, не осознавал, что движило его порывом, его мыслями, действиями. Его глаза продолжали быть налитыми кровью, тогда как губы злобно сжимались в тонкую линию, бледность его лица устрашала. Зуко впервые ощутил, что нанес отцу непоправимый урон, кровоточивую рану, ведь он, оказывается, любил Азулу… какая ирония, неужели настолько же горько, сильно и неправильно, как и сам Зуко? И этот взгляд, который красноречиво бросил Зуко из-под ресниц, деловито поправив лацканы, пригладив взъерошенные волосы и стирая с губ проступившую кровь, — горел таким торжеством, которое присуще лишь победителям. Он впервые ощутил, что сильнее. Впервые прочувствовал его боль, разглядев в потерянных глазах напротив — намного больше, чем предполагал. Зуко без особых эмоций делает несколько шагов, пока Озай, как истинный трус и ничтожество — пожинает плоды своего снисходительного поражения. Он понимает, по крайней мере должен, что эту войну он проиграл. Здесь Зуко оказался лидером. Она выбрала его сама. Она оставалась с ним наедине лишь по своей воле, — и вкус собственной крови заставил Зуко лишь с усмешкой хмыкнуть, развернуться и без каких бы то ни было угрызений — начать удаляться. И Озай смотрел его бравой походке вслед, наверное, ощущая тяжкое бремя собственной несостоятельности. Оставайся все таким же гордым и принципиальным, вот только не забывай, сколь дорого стоит твое собственное благородство, — а Зуко трясущимися похолодевшими пальцами продолжает стирать кровь, сочащуюся с нижней губы. Зуко касается кончиком языка внутренней части уголка губ, ощущая глубокий порез, что нанесли и его собственные зубы тоже, — но он лишь скованно скалится, доставая носовой платок, прижимая посильнее. И нет, это никоим образом не пугало, а скорее наоборот — вселяло больше самонадеянного веселья. Каково это: жить и знать все — ну или невероятно много, но молчать? Вечно и без возможности кому-то что-то сказать или тем более — остановить, прекратить, — Зуко искренне понимал чувства отца, но ему подло понравилось то выражение, с которым тот на него взирал. Оно горело невысказанной яростью, смиренное лишь на первый взгляд. Та сила, с которой он внезапно вцепился — обуяла мысли, мучая разум. Зуко остался под сильным запутанным впечатлением, ведь папа так ни слова и не сказал. Каждый из них все знал и понял, но ведь ни у кого не хватило смелости разомкнуть уста и начать говорить. Этот король не говорит, — издевается Зуко, бросая в спину отцу странный взор, пока Озай продолжил удаляться, прячась в броне собственной гордыни. Зуко сминает быстрым движением платок, неаккуратно пропихивая в один из внутренних карманов, останавливаясь возле главных дверей. Он уже представлял, с каким лицом его встретит нареченная и теперь мотивы отца стали еще прозаичнее, что не спускало с лица Зуко саркастичного выражения. Как только стража приотворяет двери, Зуко в сомнениях морщится.

      — Мэй? — он спросил с таким удивлением, словно напрочь забыл о ее существовании. Он искренне изумился, не понимая, как она смеет заявляться прямо сюда — в королевский дворец. Ему в одночасье стало стыдно, как если бы его застукали в постели с безродной служанкой.

      — Зуко! — а она оборачивается, ее идеально уложенные волосы на солнечном свету аж лоснились, он впервые увидел ее такую искреннюю, вторящую настроению неба — улыбку. Зуко лишь смутился, ожидая подвоха. Она делает к нему пару шагов, кажется, желая приобнять, а он так и остался неподвижен, словно Мэй не его девушка и никогда не была. Он словно позабыл все то, что их связывало: письма, ожерелье, слова о любви, поцелуй и свидание. В одночасье у Зуко было такое ощущение, что всего этого не было, либо же случилось с кем-то другим. Мэй замечает необъяснимые перемены в настроении принца, что заставляет улыбку с ее лица тотчас же исчезнуть, ее удивленные глаза становятся обиженными.

      — Что-то случилось? — осторожно поинтересовался, а она оскорбляется еще сильнее, не на такой прием рассчитывая. Ей казалось, что Зуко обрадуется, сразу же пригласит во дворец и они проведут время вместе, закажут корзину фруктов, но… нет. — Так неожиданно, что ты пришла. Отец может быть недоволен, — сваливает все на Озая, выставляя козлом отпущения.

      — Прости, — постаралась с ним помириться, не зная, что это невозможно. — Просто остались последние дни перед эвакуацией… — она заговорила с девичьим придыханием, словно то, что она делала — давалось ей тяжело, но очень искренне. — И какова благодать, что фестиваль Двенадцати не отменили, — а она постаралась сделать интонацию обыденной, даже немного радостной, с выжиданием на него уставившись.

      — Фестиваль Двенадцати? — совсем выпал из реальности Зуко, касаясь своего лба с таким измученным видом, что хотелось оскорбиться. Какая ерунда, — подумал он про себя. — Мэй, знаешь… — захотелось ему вдруг поставить точку, безжалостно разбить ей сердце, чтобы насладиться тем горем, что штормовым морем в ней взыграет, узнай она о том, что он помолвлен. А Мэй посмотрела смущенно, выжидая явно не чего-то разочаровывающего. Зуко опускает взор на собственные руки, не понимая: говорить, не говорить? Что лучше? Что выгоднее? — он пожевал губу с внутренней стороны. — Весь дворец на ушах стоит, — приподнимает на нее взор, стараясь быть более убедительным. — Мне сейчас не до этого. Фестиваль — это здорово, но это сделано для обычных граждан, дабы не наводить панику и все такое… — а он даже не смотрит на нее, ища куда бы преткнуться. — Я просто физически не могу этого сделать, — смотрит на нее, а на ее лице проступило слезливое разочарование, которое она тут же прячет под толстым слоем раздражения. — Я, мой отец, — загибает пальцы, — моя сестра, — на звуках в ее честь у него даже интонация меняется, а он и сам этого не замечает. — Мы сейчас во всю занимаемся Днем Черного Солнца, — смотрит на нее с порицанием, пока она чувствует себя виноватой. — И будет очень странно, если я подойду к отцу, и скажу ему: «Пап, знаешь, да наплевать на эти твои собрания, решения, действия, ведь у меня девушка. И она очень хочет сходить на фестиваль»… — он сказал это с такой интонацией, что Мэй аж побелела, вспоминая собственную мать, что порицала ее за столь смелый поступок — приход во дворец без приглашения. И все же Мэй решила рискнуть, но прямо сейчас ее отчитывали, как ребенка.

      — Зуко, извини, — замотала она головой, считая себя наивной дурой. — Надо было подумать, прежде чем переться сюда, — с неким благоговением осмотрела она королевские широты. — Конечно, дела важнее, — берет его за руку, а она ледяная. — У тебя кровь, — хочет коснуться его таинственной раны, а он тотчас же как от огня шарахнулся, мгновенно доставая припрятанный в нагрудном кармане платок, прижимая с силой. Мэй скользит взглядом по этому испещренному бурыми пятнами платку, понимая, что принц Зуко отчего-то пострадал. Она не стала задавать вопросов, ожидая, что, если нужно — Зуко поделится с ней сам. Но проходит время, а Зуко этого не делает, что незримо ранит Мэй только больше, хотя она старается этого не показывать.

      — Потом, — дернулся резко, стоило ей сделать к нему шаг, протянув руку.

      — Тогда и я никуда не пойду! Мне не нужен этот дурацкий фестиваль! — она сказала грубо, резко, чем должна бы задеть, но он так и остался глух к ее чувствам, будто его в одночасье подменили.

      — Извини, что так вышло, — это последнее, что он сказал, прежде, чем малодушно скрыться.

*      *      *

      Нехотя разлепляя тяжелые веки, чувствуя сухость на языке, принцесса все же встает, ощущая легкое головокружение. Около кровати ее ждал поднос, с которого на нее желтизной сверкали яичные роллы и кружка терпкого чая. Волосы свалились с плеча, — это был первый день в ее жизнь, когда она не захотела стягивать их в тугой хвост. Темными струями они разбежались по ее предплечьям, пока пальца потянулись к еде. Нехотя пережевывая, Азула впадает в ступор, словно в какой-то момент ощущает вкус настолько слабо, что могло показаться, будто еда и вовсе безвкусная. Она не чувствовала боли, не испытывала усталости, хоть ее настоящие губы и были бледны, все, что она ощутила — казалось неудачным сном. Кусок за куском, она с обязательством кусала и пережевывала, в суматохе не представляя, что их всех ждет — вот настолько стянулись петли, вот настолько игра вышла из-под контроля и уже сложно представить, какими будут их жизни. Она неуверенно сглатывает ком, что встал поперек горла, слабо понимая, что, кажется, она проиграла. Она стояла на краю обрыва, в который ее сбросил кто-то, кому она излишне сильно хотела верить, кто-то, чье мнение она и в расчет не ставила. Неожиданный стук в дверь, после чего Азула резко встает, настороженно приближаясь, чураясь каких бы то ни было новостей. Сейчас любая новость заставляла в мыслях проститься с жизнью. Не дожидаясь дозволения, ее дверь приоткрывается и с взъерошенным видом, с безумным взглядом к ней врывается Зуко.

      — Это я, — он сказал это как бы невзначай, словно она ожидала его. Азула лишь вопросительно приподнимает зачерненную бровь, пока ее нежно-розовые губы кривит улыбка. — Как ты? — он вел себя странно, стал ходит по комнате, второпях оглядываясь, постоянно отворачивая лицо.

      — Получше некоторых, — ее язвительность заставляет его резко застыть, пока она подходит крадучись — близко-близко, касаясь его вздымающейся груди, заставляя Зуко увериться, что лицо его стерпело заслуженно. И он был горд сносить побои, если это последствия его пламенных отношений с ней. Ни один удар не убедит его отречься от нее — она вскружила ему голову. Ему уже было плевать, что она знает или о чем догадывается. Это не имело смысла. Это не имело последствий. Она всучила ему такую губительную власть, отчего он расцветал, вскормленный вседозволенностью.

      — Я тут так подумал… — а он смотрит в сторону и она замечает его раскрасневшуюся губу, мягко касаясь. — Может быть сходим на фестиваль? — а его губы тронула странная улыбка, а затем этот его игривый взгляд, что сверкнул золотом. Его радость была настолько заразительна, что Азула не удержалась и ответила ему тем же.

      — Ты что предлагаешь напялить маски и выйти на главную площадь? — а она саркастично возмутилась, чем заставила его приглушенно рассмеяться. — Чтобы дети Хозяина Огня разгуливали в странных нарядах и танцевали у костра, как дикари? — а она продолжила, делая жеманный голос похожим на причитания Азулона. — Предлагаешь есть дурацкие конфеты и бросать монетки в фонтан? — а она не прекращала, а он продолжал смеяться.

      — Да, — уверенно подытожил. — Именно это я и предлагаю.

      — Ах вы, подлые бездельники! — не прекращая глумится, принимая позу Азулона, в которой он без конца предпочитал их отчитывать. — Созина на вас нет! Стыдоба! — а на последнем слове она самозабвенно расхохоталась. — Ладно, — а ее взгляд из-под ресниц, такой завораживающий, такой притягательный, заставляет его мнительно вздохнуть, провожая каждое ее движение с обожанием. — В таком случае, — а она испытывающе смотрит. — Можешь взять подружку, если захочешь, — а она показывает ровный ряд белоснежных зубов.

      — У меня больше нет подружки, — а он, не меняя гнусного выражения, поддевает в ней все самое сокровенное, вытягивая на поверхность все те чувства, что всколыхнули его неосторожные слова.

      — Как? — не понимает, распахивая широко глаза. — А Мэй? — она, казалось, готова задохнуться от тех чувств, что переполняли.

      — Она мне не нужна, — а он посмотрел с нескрываемой усмешкой, что немедленно улавливает Азула. — Как ты не понимаешь: я все это делал, чтобы позлить тебя, — а он делает к ней шаг, обхватывая ее пальцы, впервые давая ей ощутить всю ту непостижимую тягу, от которой он мучился с ее присутствием.

      — Ты не женишься на дочке господина Мань! — а она обхватывает его шею, грубо и так неосторожно притягивая к себе, обнимая так жадно и так эгоистично.

      — Даже если и женюсь, — а на этих словах, она умышленно отдавливает ему ногу. — Я отравлю ее, — и она не видела, какое выражение проступило на его двуличном лице: пугающее, обжигающее неотвратимой жестокостью.

      — Зачем ты все портишь? — отталкивает его, посматривая ругающе. — Не стоит в принципе настраивать против себя кого-то в совете. Смерть дочери советника — подорвет твой статус, — говорит она обходительно и так складно, что он аж заслушался. — Подорвет твою честь, начнутся сплетни, родятся слухи, — а она приподнимает лукаво бровь, с самодовольной ухмылкой касаясь его щеки вновь, чтобы так неаккуратно потрепать. Он моментально испытал боль и привкус крови на языке, но плотно сжав губы — героически промолчал, не подавая виду.

      — Как скажешь, мам, — а он деланно закатывает глаза, признавая поражение, пока необъяснимая сатира не покидала его лица, а она всего лишь сделала вид, что не услышала, растерянно посмотрев в зеркало.

*      *      *

lament Мэй

      Ноги несли прочь: прочь от королевского дворца, прочь от разбившихся вдребезги надежд, прочь от той боли, что каждый раз она испытывала рядом с человеком, которого любила. Ну разве те, кого любишь, могут приносить столько мучений и страданий? — а Мэй останавливается, обессиленно прижимаясь лбом к колонне собственного крыльца, стараясь отдышаться. А взгляд ловит высокие башни королевского дворца — он будто преследовал. Из любого угла Кальдеры — даже самого дальнего или самого темного. Мэй кривит губы, наспех стирая проступившие слезы, пока дыхание вырывается из груди звериными хрипами, она желала не просто плакать — оглушительно рыдать. И самое ужасное, что она не осмелилась переступить злосчастного порога, дабы не оказаться дома. Что же скажет мама, когда увидит Мэй в таком неподобающем виде? Посмеется? Скажет, что она не удивлена? Отругает? Назовет неудачницей и нескладехой? — от этих мыслей ноги Мэй подогнулись и она почти достает земли, пока ладони закрывают с трепетом подрагивающие веки. Волна непреодолимой безнадеги утаскивала на зыбучее дно, желая там похоронить, ведь разбитое сердце на вкус как земля с кладбища, а на запах, как горящие цветы. Спасительная темнота дала ей ускользающие мгновения тишины и безвременья, — пальцы плотно прижимались к мокрым ресницам, пока раскрытые губы судорожно делали вдох за вдохом. Мэй замотала головой, не понимая, почему все это происходит именно с ней и как это остановить, — на этих мыслях о чудовищной несправедливости — из ее горла вырывается рваный всхлип, пока пальцы чувствуют разбегающуюся влагу. Она плакала так гулко и так долго, что когда убрала пальцы — ее лицо было опухшим и раскрасневшимся, веки отекли, а ресницы слиплись, пока сухие блеклые губы продолжали со свистом хватать воздух. Она поперхнулась собственным горем, вновь бросаясь с кашлем в плач, кажется, начиная ненавидеть не только себя… От воспоминаний о давно минувшем — Мэй не сдерживает вновь подкативших всхлипов. Она толкает дверь и ни с кем не поздоровавшись — молча бредет наверх, минуя лестницу и пустой коридор. Она так волновалась: о чем подумает мать, — но матери, казалось, было это и вовсе не интересно — она даже не вышла проведать. Прошмыгнув незаметно в собственную комнату, Мэй бесшумно затворяет дверь. Обойдя стороной ненавистное зеркало — она прильнула к ящикам, с грохотом вываливая. Идеальный порядок, который был правилом их семьи — вдруг резко стал ненавистен. Бумаги, книги, дротики, расчески и заколки — все полетело на пол, пока Мэй не добралась до самого дна, — она поддевает деревянное дно ногтем и оно легко отстает, открывая вид на тайну, которую она с любовью прятала ото всех, зная, что мама бесстыдно роется в ее вещах. Стопка пожелтевших писем, аккуратно сложенных друг на друга, — Мэй с осторожностью и неприкрытой любовью берет их, начиная разглядывать со всех сторон. Смотрит и не понимает: а это было взаправду или я сошла с ума? — она прижимается раскрасневшейся щекой к этим некогда самым счастливым моментам ее жизни, что успел запечатлеть жухлый папирус. От этих писем приятно пахло, а еще от них за версту веяло лаской и нежностью. Мэй рассматривает те самые письма, которые хранила почти у самого сердца, — она даже и подумать не могла, что когда-нибудь наберется недюжинной смелости, дабы написать тому самому принцу, что оказался жестоко и неправедно изгнан. Она всегда, казалось бы — единственная во всем мире — верила: верила, что он вернется, — и сколько золотых монет Мэй оставила за молитвой в храме — и духам не счесть. Она молила о прощении: прощении для принца Зуко и о его скорейшем возвращении. Невинный мальчик, что по ошибке и из-за гордыни собственного отца стерпел ужасные муки, и был вынужден сносить увечья, — когда Мэй думала об этом, разглядывая сложенные конвертики — ее слезы полились сами собой, пока дыхание полностью, где-то в груди, не сперло. «Я бы отдал многое, чтобы увидеться с тобой…»; «Ты мне всегда нравилась больше всех, моя верная Мэй…», — ее глаза вырывали из контекста все эти строчки, в которых, казалось, он признавался ей в самой великой любви. «Наверное, я уже не так красив как раньше, будешь ли ты любить меня даже таким?..», — она дрожащими пальцами касается сомкнутых подрагивающих губ. «Ты — это маяк, на который я безответно плыву. Ты — это путеводная звезда, что смотрит сейчас прямо на меня и ведет мой корабль, казалось бы — в неизвестность, но на самом деле, в душе хоть крупицу веры храня — я знаю, что ты ведешь меня. И мы обязательно встретимся. Я иду. Иду на твой свет, рассекающий мрак небосвода. Моя верная подруга Мэй…», — а ее захлестывают чувства, которые она никак не могла в себе победить — слезы против воли — градинами струились по пылающим щеками. «Если бы прямо сейчас духи позволили мне быть с тобой, клянусь — я не пропустил бы ни дня, чтобы смотреть в твои глубокие глаза, что даже без улыбки на лице — искренне будут рады мне…», — ее черные длинные ногти впиваются в губы, а она не чувствует боли, орошая слезами разбросанные по всему полу письма. И она не винила Зуко, но крайне сильно обижалась и вот парадокс — обижалась на себя, считая, что стала слишком навязчивой. Ни один парень рядом с такой дурой не задержится! — злилась она на себя, а ее руки достают припрятанную шкатулку, чтобы с придыханием отворить. Гора извивающегося на нити жемчуга — перламутровым отблеском играла на глазах. Ряд идентичных бусин, которые она поднимает с самого дна, а они с раскатистым стуком покидают шкатулку, прильнув к ее мокрым ладоням. Принц Зуко… — а Мэй прижимается к подаренному ожерелью щекой, словно припав в объятия любимого. Ее глаза горят благодарностью и по-настоящему собачьей преданностью, руки наматывают неумело и наспех эту жемчужную нить, окольцовывая шею и грудь. И она с ужасом вспоминает, как порвалось внезапно это ожерелье в слякоть и дождь — на главной улице Угольного острова. Мэй, как ужаленная — сквозь серость и лужи — искала каждую жемчужину, сжимая в ладони. Тай Ли сразу же бросилась на помощь, — Мэй мнительно прикрывает веки, а от воспоминаний о подруге слезы подкатывают снова, но она стирает их. Как она там? — а Мэй встает, подбирая остатки собственных сил, чтобы коснуться пальцами совершенно другого ящика совершенно другого стола. На нее, с невинностью ребенка, смотрел блокнотик ярко-розового цвета с распустившимися на обложке огненными лилиями, — Мэй мотает в несогласии головой, неготовая встречаться с этим, нахлынувшим ледяным водопадом — ворохом сильных чувств. Еще никогда столь рьяно Мэй не ощущала собственного одиночества и какой-то тотальной ненужности, а ведь это было так несправедливо, — сжимаются ее пальцы вокруг блокнота, вытаскивая. Она смотрит в него, а в ее голове разразился звонкий смех подруг. Они тогда всего пару лет как поступили в академию. Если Азулу с Зуко Мэй знала задолго до академии, то вот Тай Ли… — вспоминает, как та впервые подсела к ней за парту, невинно улыбнувшись. Тогда Мэй демонстративно скривилась, не понимая, что за лохматая дурочка присела рядом, а потом та протянула ей этот блокнот и сказала: «Привет, а как тебя зовут?», — Мэй с недовольным лицом заносчиво ничего не ответила, переводя весь свой интерес на новую вещицу. «Меня зовут Тай Ли, давай дружить!», — а тот ее девичий веселый голосок до сих пор роем колокольчиков звенел в ушах. Открыв первую страницу, Мэй видит детский неказистый рисунок. Девочка с раскинутыми в стороны руками-палочками. И Мэй невольно улыбнулась, ведь эту девочку нарисовала она сама. «Нарисуешь меня?», — вопрос Тай Ли и ее испещренные перьями карандаши, — Мэй смеется, удивляясь смелости и непосредственности Тай Ли. Она была самая яркая в классе — отпетая любительница нарушать правила и не носить школьную форму: в ее гардеробе всегда было что-то розовое, а преподаватели без конца делали ей замечания. «А правда, что вместе с нами учится сама принцесса?», — вопрос, что заставил карандаш Мэй застыть, а грифель неожиданно сломаться. С шелестом перевернув странички, Мэй читает: «Мои друзья» — дурацкая анкета, которую она писала от руки, прося заполнить лишь самых близких. И вот незадача — Тай Ли заполнила ее первой, — а Мэй хмурится, ведь совершенно об этом забыла.

Имя: Тай Ли

Возраст: 11 лет

Знак зодиака: близнецы. Родилась в год тигра

Любимый цвет: розовый

Любимый урок: акробатика

Нелюбимый урок: политология

Хобби: находить слабые места

Что ты любишь? Моти с вишней, и когда цветет сакура

Что тебя бесит? Когда Азула толкается и ведет себя так, словно мы не знакомы

Лучшая подруга: Азула Мэй

Любимый день недели: четверг (в этот день мама расчесывает мне волосы и рассказывает сказки)

Любимое время года: лето

Кем ты хочешь стать? Или стражницей или цирковой

Напиши мне пожелание: Больше улыбайся, а то не выйдешь замуж за принца! (коряво нарисованные смайлики)

      — Я не заметила, как ты вошла, — дверь в комнату Мэй неожиданно отворяется, после чего Мичи могла наблюдать лишь сгорбленную фигуру дочери, повернутую к ней так неприветливо — спиной.

      — Чего не скажешь обо мне, — Мэй сказала это не скрывая собственной раздраженности, не спеша оборачиваться.

      — Ну как? — не обращая внимания на недовольства, продолжила. — Все прошло успешно? — в ее голосе, казалось, барахтается нетерпение и прячется разочарование. Мэй без лишних увещеваний поняла, что по ее разбросанным вещам, по которым, должно быть, мать блуждает взглядом — все красноречиво стало понятно. Мэй плотно смыкает веки, а дрожащие губы сжимаются — она героически старается удержать новую волну горя. Старается сдержать тот поток боли и ненависти, что захлестнул этим моментом. Ее руки колышутся, вцепляясь в детский блокнотик, напоминая, как хорошо было в прошлом: скольких проблем они были лишены и верили лишь в светлое будущее, лишенное горьких слез и душещипательных потерь. Казалось, если жить правильно, то на лице никогда не проступит грусть, если не предавать — никогда не испытаешь предательства, а если любить — не будешь знать, что такое одиночество… — Мэй не удержалась и из ее глотки пролился утробный гул. Слабые пальцы разжимаются и детский блокнотик валится в груду вещей и писем, пока Мэй, став заложником собственной слабости — закрывает лицо, не прекращая рыдать, словно это способно в одночасье помочь. В этот момент она была бы не против, в скупой поддержке коснись мама ее, но — нет, она так и осталась позади, сверля осуждающим тяжелым взглядом.

      — А я тебе говорила, — и от этих слов словно ножом по сердцу, Мэй стало еще больнее, пока грудную клетку, казалось — парализовало и дышать становится невозможно. — Думала, он будет с тобой всю жизнь? — ее тон не нес в себе ни злорадства, ни радости, но был излишне сухим и даже презрительным. — Отношения надо уметь удержать, — а Мэй слышит, как мать безропотно переступила порог ее комнаты, останавливаясь лишь едва не доходя. Мэй тотчас же обернулась — резко, внезапно, — являя матери испещренное слезами и страданиями лицо. На какую-то секунду в выражении Мичи проскользнула тоска, скорбь и, казалось — досада. — Не стоило тебе вот так, сломя голову срываться и бежать за ним, — а Мичи, вроде бы и пытается помочь, но с каждым ее словом на лице Мэй расцветала лишь злоба. — Я предупреждала, — а она заговорила поучительным тоном, довольная тем, что оказалась в очередной раз права.

      — Все не так, мама! — резко выкрикивает, желая, чтобы та замолчала.

      — Думаешь, он живет и грезит о тебе? Наивная, — последнее слово она с усмешкой выплюнула, чем заставила Мэй прийти в лютую ярость. — Знаешь, сколько у него таких потенциальных красавиц? — Мэй понимала, что в словах матери есть доля правды, но в это просто не было сил верить. Не хотелось. — Ответь на один простой вопрос: почему ты? — а Мэй сердито вглядывается в лицо матери, а та, как ни в чем небывало, приподнимает бровь с выжиданием посматривая. — Что в тебе особенного? — а с этим вопросом у Мэй словно земля ушла из-под ног, она растерялась, казалось, не зная, о чем и думать. — Почему принц должен быть именно с тобой? Что такого ты сделала или кем таким особенным для него являешься? — и вдруг глаза Мэй распахнулись, а губы плотно сжались, ведь она опешила, не представляя, что ответить хотя бы на один из этих бессердечных вопросов. И тут пальцы Мэй сжимаю ожерелье, которое когда-то с одним из писем прислал принц Зуко.

      — Я писала ему, — бережно подбирает все те конверты, что оказались разбросанными, прижимая к сердцу. — Пока он был в изгнании. Пока до него не было никому дела, — а с каждым словом ее голос все больше дрожал, а глаза поблескивали. — Я единственная, кому он был нужен, кто хотел его возвращения, кто любил и верил в него… — а ей аж воздуха не хватает, слезы аккуратно срываются с ресниц, разбиваясь о исписанный папирус.

      — Красивые письма о любви? — а мама посмотрела на нее с неверием, моментально оскалившись, а затем ее взгляд утонул где-то в неизвестном направлении. — Пока они оторваны от нас — они слагают легенды в нашу честь, — а губы Мичи дрогнули, но она малодушно сдержалась. — Твой отец из Омашу тоже шлет мне баллады о великих чувствах, — она сказала это скептически, даже поежившись.

      — Вот только тебе нет до этого дела! — рычит Мэй, подбирая письма.

      — А тебе никогда не приходило в голову, что всю эту поэтичную ересь они сочиняли всем судном? Прилюдно освещая то, что пишешь именно ты? — и в этот момент мама напомнила Мэй Азулу — такая же беспринципная, жестокая и не знающая пощады. — Знаешь, матросам там скучно, — а она сказала это с весьма подозрительной интонацией. — А это твое ожерелье они покупали всем кораблем, — а она не улыбалась губами, но глаза ее смеялись, уничтожая любую веру, что искорками успела зародиться.

      — Не смей так говорить, ты ничего не знаешь! — процедила сквозь зубы.

      — У вас что-то было с принцем Зуко? — странный вопрос, который застал врасплох. Мэй выпучила глаза, но продолжила упрямо молчать. — Кроме поцелуев… — а Мичи отводит взор, намекая слишком явно, отчего лицо Мэй со стыда аж побагровело.

      — Нет! — уверенно и без раздумий гаркнула, думая, что мать не сдержится и назовет ее потаскухой.

      — А вот это плохо, — вдруг посмотрела на нее, да так, что Мэй с неожиданности аж прираскрывает губы, обескураженная.

      — Я не понимаю… — отпирается, продолжая со стыда краснеть.

      — Он молод, хорош собой, — загибает она пальцы, чем напоминает самого Зуко, пока Мэй продолжает хмуриться. — Вдобавок ко всему богат и знаменит. Он из хорошей видной семьи. Он принц, Мэй! — последней фразой она ее словно ударила. — Ни один здоровый мужчина не будет гулять с тобой просто так, ничего не желая взамен.

      — Это неправда! Это ерунда!

      — Мужчины сходятся с женщинами и тем более женятся на них ради одной единственной цели… — и она не успевает договорить.

      — Замолчи! — кричит на нее Мэй, отворачиваясь.

      — Мэй, я не ханжа и тебя не призываю ею быть, — а Мичи продолжила, отчего Мэй почувствовала себя скверно.

      — Он не такой! — не спускает оппозиции, разъяренно буравя мать взором. Мичи как-то странно хмыкнула, тотчас же отводя загадочный, таящий в себе что-то необъяснимое — взгляд.

      — Конечно, не такой, — а ее губы кривит улыбка. — Ты, видимо, либо запасной вариант, либо дура набитая, потому что не видишь, что тобою прикрывают нечто более серьезное… — она сказала это с завидной расчетливостью и даже беспринципностью. Ее тоном правило равнодушие.

      — Серьезное?.. — ее брови опустились, а пальцы похолодели.

      — Я могу ошибаться, я не гадалка, — тотчас же дает заднюю. — Просто я давно выросла из возраста, когда верят в сказки. Мэй, я мать двоих детей! Я почти двадцать лет замужем! — Мэй ничего не ответила, а лишь потупила взор, несгибаемо веря лишь себе, своим ощущениям и словам принца Зуко. Мама всегда говорит неприятные вещи, потому что, должно быть, завидует… — а Мэй взирает с лютостью волка, не смея прогнать обидчика, пока Мичи смотрела куда-то в одну точку и о чем-то с сожалением думала, ведь ее выражение то и дело выдавало всю ту скорбь, что в ней затаилась. — Ты ни на что не годишься, прямо, как и я… — а мамины губы внезапно раскрылись, чтобы произнести поистине пугающую своей несправедливостью фразу.

      — Иди покорми Том-Тома! — насупившись, произносит, не желая ввязываться в необузданный конфликт.

      — Я прошла такой жесткий отбор! — внезапно поведала о чем-то таком, о чем Мэй могла лишь только догадываться. — Я была лучшей, пока не появилась она! — минуя любую конкретику, Мичи говорила, казалось и не с Мэй вовсе, будто весь этот разговор принадлежал ей одной. — Правильно поговаривали: пути Азулона неисповедимы. Одним духам известно, почему он предпочел их мать мне! — внезапная догадка осенила Мэй, ее пальцы разжались и письма волоком повалились на пол. — В мои руках было всё! — так тревожно и с таким великим чувством вины произнесла она будто в пустоту. — Я стояла на пороге новой эры. Моя семья уже выбирала подвенечное платье, отец был верной пешкой короля, тогда как брат всего себя отдавал службе. У меня была идеальная репутация, непревзойденная родословная и хорошее приданное, — и даже здесь она не упустила момента, чтобы возвыситься, хоть тон ее и был скорбным, говорящий, как она все это в одночасье потеряла. — А о моей красоте слагали легенды, пока в один день не появилась она — безродная девка, что не умела не то что в обществе держаться, но и вилку держать! — горькая издевка. — Она, словно все эти деревенщины — могла есть исключительно палочками, — с лавиной осуждения произнесла, — Не понимая, зачем так много железа тратится на эти глупые столовые приборы, — злостно расхохоталась, всплеснув руками. — За какие-то считанные недели они сделали из нее дворянку. Вернее — жалкое подобие. Напялили дорогущее платье, сделали прическу, усердно обучали базовому этикету и элементарным вещам, чтобы вот так просто она сместила с пьедестала тех, кто был рожден, чтобы стать женой принца. У нее не было ничего — даже родословной! А потом вся Кальдера слагала легенды о том, из какого знатного рода происходит принцесса Урса, — на звуках ее имени Мичи аж всю передернуло. — Ничего кроме слов о том, что они дальняя родня самого Созина, — по ее лицу было видно, что она не верила в эти бредни. — Обедневшая аристократия, что под гнетом войны, напуганная аватаром Року — пряталась где-то в трущобах нашей страны! — опять нервный смешок, отчего у мамы аж глаз дернулся.

      — К чему ты мне все это говоришь? — насторожилась Мэй.

      — В тот день на званном вечере, стоило впервые увидеть ее — Урсу — меня пронял страх вперемешку с ненавистью, пока она с легкостью улыбалась, — она говорила о матери принца и принцессы с такой дерзостью, что это даже казалось преступным. — Озай глаз с нее не спускал, будто влюбился с первого взгляда! — а она выплюнула эту фразу с ворохом зависти и даже колющей ее до сих пор — ревности. — А эти шепотки о ее внешности… Ее прозвали никак иначе, как: «девушка впечатляющей красоты», — и вдруг она замолчала, перебарывая саму себя. — Я бесстыдно напилась сгоряча, а потом упала в объятия твоего отца. Молодой военный, — а она прикрыла мечтательно глаза. — Тогда все и случилось впервые… — Мэй скуксилась, понимая, о чем говорит мама. — Я не могла поверить, а родители были мною разочарованы. Только лишь спустя год после свадьбы Озая я сказала твоему отцу: «да». Он был ничтожеством, но им движили амбиции, — Мэй даже не возразила, эти слова не вызвали в ней ни единого отклика. — Девушка, что прошла отбор у самого Хозяина Огня! — она была готова похлопать самой себе. — Мои рекомендации и до сего момента были прекрасными, а потом стали еще лучше, — она со слезами на глазах рассказывала о том, с каким разгромом потеряла праздную жизнь, оставляя за собой лишь раздутое самомнение. — Ты родилась, когда принцу Зуко минул год…

      — Чего ты добиваешься? — прищурилась Мэй, испытывая к матери лишь презрение. — Хочешь, чтобы я пожалела тебя? — самозабвенно огрызается. — А мне не жалко, мне искренне наплевать, — старается ранить этими словами, а мать непробиваема, будто и не услышала. — Также, как тебе было наплевать на меня. И я — не ты, — твердо ставит точку. — Мы абсолютно разные. Мать, которая извращалась на мне всевозможными методами воспитания! — осуждающе смотрит, желая плюнуть себе под ноги. — Посмотри на Азулу! Она в детстве похлеще меня устраивала, но с ней так не обращались! — а Мэй кривится, не понимая, за что и почему ее — ребенка, который отличался поразительной покладистостью — каждый раз ждало наказание. — Не запирали в комнате, не морили молчанием… я не буду говорить, что ты ужасная, но ты не годишься на роль матери наследников.

      — Думаешь, ты годишься? — а с нее все как с гуся вода, любая колкость рекошетится.

      — Я видела, как ты смотришь на Зуко… — а Мэй ревниво сжимает кулаки, непримиримо посматривая. — Твой поезд ушел, мама… я больше не в твоей власти.

*      *      *

      Шелка, разбегающиеся по ее покатым плечам, а также эта хитрая улыбка, что читалась лишь по обаятельным глазам. Зуко сначала опешил, не зная что и думать, он знал, что она эталон его пошлой и самой таинственной мечты, но что она настолько прекрасна — даже не догадывались его самые сокровенные думы. Она одна единственная среди всех — как влекущий из бездны невежества — маяк, что дарил чувство наслаждения. Его взгляд касался ее, бесстыдно раздевая. Он помнил каждый этюд ее кожи, — ему стали приходить в голову странные мысли, что клеймо на ее теле смотрелось бы столь же красноречиво, как когда-то тот устрашающий шрам на его лице. Его горячие пальцы судорожно и, не скрывая высшего наслаждения — касаются ее оголенных нежных плеч, у него аж дыхание перехватило. Что же это такое с ним творится? — он растворялся в ее образе, подобно воде, которой разбавляли яркую краску. Он чувствовал, что она лучше во всем, но его не покидало ощущение, что обладание столь эффектной женщиной — было для него непосильным. Он часто ловил себя на мыслях, что его поведение разительно меняется с ее обществом, он словно становился неподконтролен, она точно тот самодовольный голос, что мог делать в его голове что заблагорассудится. И как бы страстно он не пытался абстрагироваться от всего происходящего — Азула словно порабощала волю, все без конца вынуждая преклонить в собачьей преданности голову, и он множество раз представлял этот роковой момент, никогда не подпуская столь близко в реальности. Он шугался ее как открытого огня, точно она боль, что последует моментально, стоит пламени пройтись по обнаженной коже. И Зуко знал — знал, какова эта боль от горячих эмоций. Он не видел ее истинного лица, что посмела фривольно скрыть обаятельная маска с интригующим оскалом, рисуя лисью смеющуюся морду. Она была точно настоящая, особенно длинные, обрамленные натуральным мехом уши. Она была словно немного флоковая, поразительно точно соблюдающая правила фестиваля. Прощального фестиваля перед неминуемым затмением. Хитрая объемная лисья морда ярко рыжего цвета мелодично хихикала ему в лицо, провожая движением живых глаз. Он был точно добыча, открытый и беззащитный перед ее звериной сутью. Она околдовала его, игриво касаясь плеча, так интригующе не говоря ни слова.

      — Ты так прекрасна, — только и смог подхалимски начать, ощущая себя глупо. Она продолжала глумливо смотреть янтарными глазами, пока он удивлялся, насколько живо выглядела ее звериная суть. Ей не хватало пушистого хвоста. Его взгляд выдавал намного больше, даже несмотря на то, что его лицо тоже оказалось упрятано под толстым слоем. Еще немного и он готов был зарычать, напрочь забывая человеческий язык! От его слов Азула жеманно коснулась собственных волос, откидывая с плеча, наслаждаясь, точно его похвала была осязаема.

      — Лицо шакала взирает на меня, — а Зуко представил, как размыкаются ее ярко накрашенные губы под глухим ликом лисы. Она исполнила его просьбу, наспех брошенную перед их последней встречей: «Я хочу, чтобы ты накрасилась!». Рядом с ней его мысли сходили с ума, точно свора волков, что стонала в полнолуние. Он протянул ей руку, а она протянула в ответ, точно он равный — равный для нее, равный ей, разрешая ему вести в этой столь забавляющей и пугающей одновременно — игре. Ее платье мягкими багряными волнами облегало точеную фигуру, пока его обтянутые черной тканью руки — желали касаться ее. Ему нравилось, что он не мог позволить себе большего. Неистовство ее пальцев смело обхватило ему предплечье, да с такой деспотичностью, что даже распустившийся пышными сгустками мех ее богатого ворота не смог смягчить грубость. Когда они ступили на эту дорогу, усыпанную приглушенным светом красных фонарей, казалось, весь мир затих, с придыханием обратив на них свои жадные и лихие взоры. Зуко лишь выше приподнимает подбородок, неся себя в разношерстную толпу, словно он здесь король. Люди расступаются, ненароком перешептываясь. Куда не глянь — стая или свора диких зверей.

      — Ты переживаешь, Зуко? — приглушенным эхом до него доносятся ее шелковистые речи. Он лишь слегка оборачивается, наблюдая длинную морду. В ней прямо здесь и сейчас не осталось ничего человеческого — лишь обаятельный шлейф того, чем она являлась на самом деле. Он не нашелся, что ответить, продолжая осыпать вниманием яркие палатки, где продавцы, скрываясь за лицами животных, зазывали примерить платки из самой великолепной порчи, расписанные золотом. Меха, драгоценности, — весь этот сувенирный сумбур обрушился на них кричащим потоком. Зуко поднимает глаза, устремляя взор через широкие склеры собственной маски прямо в синеву ночного неба. Но как же на главной площади оказалось светло, прямо как в день самого палящего солнцестояния. Низко переплетающиеся гирлянды, окрашивающие все действие во все цвета радуги, Зуко лишь кратко шевельнулся, обращая внимание на небольшую стайку девиц, чьи лица уродовали большие маски с выпирающими клювами. Они точно вороны — взлетели, кружа над всем происходящим. Пританцовывающая детвора, зажимающая в руках палочки с леденцами, сбрасывающие друг друга по очереди в ледяной фонтан. Зуко осмотрелся и то странное чувство, что взыграло в нем — заставило напрячься, словно вся эта разбереженная толпа наконец сорвала с себя лицемерные людские лица, отдаваясь животному экстазу. Музыка мистическими напевами сопровождала все его шествие, точно рой молящихся голосов — наперебой пронзая ночь дикими криками. Безмерной рекой лился разноцветный алкоголь, спрятанные под масками лица, должно быть, уже давно успели раскраснеться от опьянения. Проходящие мимо — беспрестанно хохотали, и их хохот казался зловещим стрекотом, будто тысячи голосов загалдели в унисон. И чем дальше они уходили, тем скорее приближались к раскинувшемуся точно дерево, произрастающему прямо из земли — деревянному идолу. Все эти опьяненные посторонние глаза, что выглядывали из-под ненастоящих лиц — улыбались. Должно быть, до сего дня и его глаза никогда раньше не смеялись.

      Несколько зверей, друг на друга взгромоздившись — с устрашающим упоением взирали на каждого, стоило хоть кому-то окинуть любопытством их лик. Большая широколистная книга с запоминающимися картинками привлекла внимание Азулы, и Зуко ощутил ускользающую силу ее хватки. Он смог уловить лишь шелест ее платья, наблюдая лишь слегка из-за спины, так странно и молчаливо — даже не приближаясь.

      — Когда-то давно, — под маской разомкнулись ее губы, и глухой исказившийся голос — полился рекой. — На нашей земле существовал лишь один материк и все жили дружно и в мире, — а Азула продолжила, переворачивая страницу, давая Зуко взглянуть на новую иллюстрацию. — Страшный потоп, что произошел много лет назад, разразивший Единый материк сокрушительным землетрясением — заставил древние государства расколоться, отдалив друг от друга, а другие затонуть. И тогда появился спаситель, — а Азула вдруг замолкла, а Зуко без сомнений все понял.

      — Аватар, — он понял это без лишних предисловий, а Азула, ничего не сказав, продолжила, пока он смотрел в ее лисий профиль. — Историю пишут победители, — он добавил это смело, на что ее волосы колыхнулись, а пронзительный, пропитанный неверием и каким-то противоречием взгляд — заставил его в душе встрепенуться.

      — Он был настолько добр, что построил огромное судно, рассекая вдоль берегов, дабы спасти увязших в преддверии гибели зверей. Его судно было таким огромным, что вместило и зайчонка и крольчонка, и лисичку и бельчонка, и котенка и щенка, и дракона с рыбкой. На его спасительном оплоте оказались все виданные и невиданные звери. Благословленный духами, спаситель долгие годы блуждал среди бескрайних морей и океанов. Одна была беда — каждое зверье оказалось без пары. И тогда их спаситель стал молить духов. И духи снизошли благодатью. Моря успокоились, ветра поумерились, солнце сжалилось, а земля остановилась. И когда спаситель смог пришвартовать свое судно — из него выпрыгнули звери, немыслимые доселе. Новые для этого нового мира, — и тут Азула закончила.

      — Старая сказка, — невозмутимо пожимает плечами. — В детстве довольно часто нам читала ее мама, — а он посмотрел на нее так, словно она стала для него единственной надеждой. Он мягко коснулся ее руки, пока Азула стояла неподвижно, бороздя по страницам книги.

      — Лишь редкие звери остались нетронуты, в честь них возведен гороскоп Двенадцати. Двенадцати непокоренных стихией и бедствием зверей, — это были последние строчки, ведь Азула перелистнула все страницы, останавливаясь в самом конце. — Заставляет задуматься, Зузу? — а она обернулась, пока ее волосы хлестко соскользнули с плеча, полегая на толстом густом мехе, что обрамлял обнаженные плечи.

      — Только лишь над тем, что аватар для нашей страны был вычеркнут, — пожимает плечами, вглядываясь в ее безэмоциональный взгляд, лишь в глубине фантазий представляя, как, должно быть, поджимаются ее губы. Лживая морда лисы жадно скалится, рисуя Зуко то, кем Азула для него всегда была.

      — Как думаешь, отец уже здесь? — а Азула заозиралась, но разбушевавшиеся гости фестиваля — все как один — обратились в зверей. Она сглотнула, наблюдая сумасшествие, что громкой музыкой и криками воцарилось в самом сердце столици.

      — Отец не должен быть здесь, — придерживает ее за локоть, а сам в глубине души заставляет себя не сомневаться.

      — А Зецу? — а Азула нервничает, словно они совершают что-то противозаконное. — Ему не до нас, все готовятся к затмению, праздник лишь для отвода глаз, — а она оборачивается на пьяный гогот, что издает тучный мужчина под личиной медведя.

      — Пойдем отсюда, — взглянул он на морды зверей на деревянном тотеме. Где-то вдалеке как раз разжегся громадный костер.

      — Будем водить хоровод? — а ее глаза наконец стали отражением ее маски — хитро сощурившись, пока голос обаятельно увлекал. Их пальцы переплелись прежде, чем он успел понять, а затем она потянула его в гущу событий кричащей и разразившейся хохотом толпы. Музыкант помедлил, чтобы затем искусно заиграть, перебирая струны, ударяя по обтянутой кожей барану. Воздух сотрясался от глубокого звучного рокота, наполняя пространство мистическими вибрациями. Мощность раскатистой мелодии, казалось, тронула хмурые, расписанные ярчайшими звездами — небеса. Разодетый в богатые тряпки народ, скрывающий лица расписными масками самых разнообразных зверей — вереницей закружил вокруг трескучего пламени, утягивая за собой в водоворот бурлящих впечатлений. Зуко очутился в эпицентре бурной вакханалии — звериные лица устрашающе замелькали, пока его руки оказались в прочной цепи рукопожатий, побуждая с головой броситься в оголтелый пляс под молитвенные песнопения. Огонь трещал, точно божество на жертвоприношении, требуя больше, веселее и громче. Жар от костра пронизывал каждую клеточку тела, заставляя одежду неприятно липнуть. Сначала медленно, а затем все более экспрессивно, точно по убывающей спирали — закружился магический хоровод. Зуко мог улавливать детский смех, в костер полетели поленья, а затем чьи-то тряпки и сладости, а затем струя, что пронеслась, сталкиваясь с громыхающим пламенем, отчего огонь забушевал лишь яростнее, возвышаясь, казалось, до самых небес. Его цвет запереливался от красного, до сизого, а затем рокот зловещего смеха. Народ балдел и отдавался наркотическому экстазу. Все кричали, подпевали, качались — встряхивая головами и руками, точно пытаясь сбросить с себя всю глож. Хоровод усилился, неумолимо ускоряясь, прямо в такт неутихающей музыке, Зуко оставалось лишь поспевать, пока в глазах без устали рябили искры и лица. Это было страстное поклонение уходящему в закат перед Черным Солнцем — Огню. Всего сутки оставались до полного забвения. Всего сутки до полного исчезновения внутреннего огня, что наполнял их души, разгораясь по венам. Зуко услышал ускользающих хохот сестры, он закрутил головой, не понимая, где она. Она была везде, ему мерещилось, что Азула поселилась в каждом, без устали завлекая и утягивая в этот кощунственный вихор. Руки расцепились, после чего Зуко ощутил свободу, его ладони горели, точно коснулись строптивого пламени. Синхронно пальцы взметнулись к небу, возвеличивая пламя, заставляя его расти точно тысячелетний дуб, что без устали пытался догнать небо. Чтобы снова опуститься, касаясь кончиками земли. Азула — ее точеный и такой выбивающийся из общей массы силуэт — он уловил лишь кратко, прежде, чем ее заволокло жарким маревом из людей. Она вовсю отдавалась танцу, забывшись в ритмичной музыке. Он глубоко вздохнул, набирая прохлады в легкие, отчего голова моментально загудела, тотчас же закружившись, его веки сомкнулись, пока он приподнимает голову, чтобы остудить свое скованное маской лицо, пытаясь подставить горящие щеки леденящему ветру. А воздух словно в одночасье застыл, сожранный инфернальным огнем. Он прислушался к этому ритмичному зову барабанов, попытавшись в нем раствориться, пока Азула, с толпой красивых девиц, расцветала в ночной пыли у неба на виду, под немигающими звездами, что стали свидетелями всеобщего триумфа. Зуко казалось, что он сливается с природой, органы его чувств настолько обострились, что ему казалось, что в нем проснулись звериные повадки, давая разобрать в столь оглушающем рокоте шелест недовольной листвы. Руки вторили одни и те же движения, вдохновленные дыханием неуспокоенных стихий, воплощающие в себе дух первобытной земли, воды и воздуха. Он без устали наблюдал за тем, как Азула вращалась в кругу молодых девчонок, точно взбунтовавшийся водоворот, неуспокоенная буря, способная смести с пути всякого, кто окажется рядом. Казалось вся эта неустанная вакханалия взывала к духам, просила, требовала. Холод ночи и огонь сотен сердец, точно как моря, впадающие в океан — сливались в единое целое, замыкая бесконечный круговорот жизни и смерти, что олицетворял собою священный огонь. Прикрывая веки, она танцевала, не подозревая, что за ней столь отчаянно наблюдают. Она и не подозревала, что за ней столь отчаянно следуют, пытаясь выцепить из множества остальных. Мельтешение чужих рук, громкие вздохи и яростное дыхание — все это распаляло пламя и завертевшийся хоровод, утягивающий в самую бездну. Зуко хватает Азулу за руку, утаскивая с собой в закружившийся с новой силой танец. Крепкой цепью переплетенных ладоней и пальцев, они кружили сначала вяло и медленно, а затем все быстрее и быстрее, пока их шаги не сорвались на рьяный бег, да так, словно за ними кто-то без устали гнался. Кто-то с окриками упал, проделав в неразрывной цепи из людей — брешь, что лишь раззадорило, казалось, никто и не заметил, продолжая покачиваться, точно гнущиеся под тяжестью ветра деревья. Их синхронные необдуманные резвые движения не прекращались и на мгновение, заставляя вариться точно в бурлящей воде. Эти одинаковые волнообразные звуки, что точно удары — сотрясали воздух, заставляя подрагивать даже пламя, — вводили в странный будоражащий транс, затягивая в сумрак необъяснимых галлюцинаций. Зуко казалось, что дикие кровожадные звери повылезали из своих нор, проливая в свет свое озорство и свирепость, опьяненные экстазом непрекращающейся музыки. Темп неумолимо нарастал, что казалось барабанные перепонки вот-вот лопнут, пока ноги сами собою неслись вокруг испепеляющего пламени, окутывая дыхание удушливым жаром, от которого разболелась голова. Последние ритмичные удары в гонг, что разрывали пространство и время, после чего вибрации стихли, точно умерли в одночасье, оставляя после себя недоумение и пустоту. Ноги дрожали, мышцы пылали, пока хоровод из разноцветных людей резко не стих, отчего некоторые, изрядно охмелевшие — пали обессиленно наземь. Азула, продираясь через толпу, вцепляется в запястье и тянет, тянет, точно утопающего на берег. Его выбросило из этого стада, точно мрачные тени наконец отступили и оборвались, унося под пестрый гвалт на главной площади. Расписные фигурки, тонкие улочки, заставленные торговыми лавками, кричащие люди.

      — Это было веселее, чем в детстве, — она сказала это с такой уверенностью, что Зуко смог разобрать в ее голосе плещущийся алкоголь. — Мама не разрешала уходить в полчище у костра.

      — И правильно делала, — сказал немного обреченно, все еще переводя дыхание после столь рьяной беготни. — Пойдем, съедим мороженное, — сказал он обреченно. Она ничего не ответив — лишь кратко кивнула. Длинная одурманенная очередь доходила аж до другой лавки. Азула огляделась, как-то странно дернувшись.

      — Мне надо отойти, — сказала она измученно, после чего тотчас же удалилась, оставив Зуко одного. Он лишь уловил ее меховой ворот и сизые распущенные волосы, после чего она словно сгинула. Жар бил ключом, не давая вздохнуть, Зуко обхватывает дрожащими пальцами маску, нервно сдирая, чтобы жадно сделать пару глотков свежего воздуха. Его голова закружилась еще сильнее. Он касается своего взмокшего лба, ведя дальше — размазывая влажные волосы. Его щеки пылали, точно опаленные, пока взор оставался затуманенным. Он уже плохо соображал кто все эти люди, что понабились плотной вереницей, медленно толкаясь, что неумолимо заставило вспомнить очередь на границе Ба Синг Се. Им с дядей приходилось простаивать несколько утомительных часов в ожидании.

      — Зуко? — этот голос заставил его нехотя обернуться. Его точно стрелой пронзило. Он старается держаться, старается растянуть губы в улыбке, а уголки предательски трепещут, пока глаза остаются холодными и даже пугающими.

      — Мэй? — его брови дернулись и он резко хватает ее под локоть, убегая точно раненный с поля боя, бросая застывшую в недовольстве очередь.

      — Ты же сказал, что не пойдешь, — а Мэй взирала на него из-под маски странного зверя — темного, точно ночное небо, с оттопыренными округлыми ушами. Он узнал ее по голосу, а еще по тем недовольным глазам, что взирали через широкие прорези. Она ждала объяснений, ставя его в крайне неловкое положение, он облизнул пересохшие губы, втягивая щеки, с тяжелым сердцем вздыхая. Он повел ее как можно дальше и глубже в толпу, пробираясь на параллельную улочку. Ему было ужасно страшно представить что же будет, увидь она его вместе с Азулой.

      — Хвала духам ты здесь! — а Зуко нервно улыбнулся, отчего Мэй даже смутилась. — Клянусь, я думал, что не найду тебя… — он не долго думая выпалил.

      — Что? Совещание отменили? — а ее тон был обиженным, она даже сложила руки на груди, выказывая недовольство.

      — Просто уже все решено и я… — начал он придумывать на ходу. — Нашлась свободная минутка и я ринулся к тебе, — красноречиво оправдывается. — Мне сказали, что ты на фестивале, — а он говорил не думая, уверенный, что все кончено, что она не поверит, что его вранье шито белыми нитками. — И я пошел тебя искать, — касается ее руки, а она не оробела, кажется, ее глаза улыбались.

      — Ты пошел искать меня? — она переспросила, точно ослышалась.

      — Конечно, — а его губы дрогнули в подобии улыбки, пока он все еще озирался. — Думаешь, я бы пошел сюда просто так? — а он блефует, поджимая губы, беря ее нахрапом. Мэй отчего-то опустила глаза, пока он продолжал сверлить ее взглядом.

      — Я не хотела идти, — признается, и в ее интонации было что-то спрятано. — Просто хотелось сбежать из дома. Я недавно тут… — поднимает на него взор полный благодарности.

      — Я так и понял, а потому как узнал, что тебя нет — побежал скорее сюда. Хотел извиниться за те слова у дворца, просто понимаешь, дворец — это такое место… — прикрывает глаза рукой, оттягивая мысли. — В общем у меня небольшие проблемы, просто папа… понимаешь… — а он тяжело вздыхает, все не в силах признаться.

      — Я понимаю… — кивает, продолжая сжимать его пальцы. — Мама меня тоже достала… — а она задето отводит взгляд. — Может быть, прогуляемся? — а она осмотрела с пренебрежением тот темный угол, в котором они застряли.

      — Конечно, — соглашается, моментально надевая маску. — Но у меня мало времени… — рьяно жестикулирует, чувствуя себя глупо. — Просто Азула обещала отвлечь внимание, но она сказала, что у меня мало времени…

      — И ты пришел сюда ради меня, рискуя всем?.. — а Мэй даже опешила, испытывая такое сильное чувство, что это даже заставило засмущаться.

      — Ну конечно… — а его голос мягкий, теплый, словно патока. — Я хотел поговорить с тобой.

      — Я тоже, — а голос Мэй необъяснимо дрогнул, пока они продолжали неспеша прогуливаться вдоль красочных лавок, у которых, нахваливаясь — стояли зазывалы. — Зуко, а кто ты по гороскопу Двенадцати? — а она вдруг спросила что-то нелепое, отчего повисла странная тишина. Она вдруг подумала, что совершенно ничего о нем не знает. — Знаю, что Азула и Тай Ли тигры, а вот ты… — она поднимает на него острый колющий взор, что ощущался даже из-под маски.

      — Крыса… — он сказал это странно прищурившись, словно считал это своим недостатком.

      — Смешно, — задорно подытожила, а затем эта неловкая пауза, что нависла над ними обоими. — А по звездам? — а она продолжила, разрывая эту неловкость, пока оживленные улочки нескончаемо виляли.

      — Дева, — казалось, этот разговор смущал его, будто она разглядывала его обнаженным. — Не люблю этот знак, — как-то странно подытожил.

      — Почему? — а они все шли и шли, пока Мэй не остановилась возле одного из лавочников, чьим главным достоинством оказались удивительно живые и необычные маски самых разных зверей.

      — Он какой-то девчачий?.. — он сказал это с такой интонацией, словно считал себя униженным.

      — А по-моему это очень мило, — а Мэй тихо рассмеялась, касаясь пальцами одной из масок. Объемный серый нос, к которому она прижала указательный палец — явно вызывал у нее восхищение.

      — Мои — самые лучшие, девушка, — начал вдруг продавец в маске осла, тыча пальцем в свои товары.

      — Как думаешь, — игнорируя продавца, обернулась она к Зуко, — какая маска подошла бы Тай Ли?.. — ее голос на этом имени задрожал, точно она вот-вот готова расплакаться. Ее глаза горели грустью и болели от налитых слез, которые она сдерживала. — Мне так ее не хватает, Зуко… — а она раскрыла перед ним свою израненную душу, ощущая себя брошенной и покинутой, словно Тай Ли не пациент психбольницы, а лишь тело, погребенное глубоко под землей. Она говорила о ней как о умершей, не переставая скорбеть и страдать. Зуко остался неподвижен, не зная что в такой ситуации делать, но он окинул вниманием все маски, что призывали купить именно себя. Кошечки, собачки, белочки и даже драконы — ассортимент невообразимо разнообразен.

      — Зайчика… — а Зуко вытягивает руку, так и оставаясь поразительно статичным, словно он и не человек вовсе, а безжизненное изваяние. — Его пальцы выцепили из толпы смотрящих масок лишь одну, чей образ так мило повторял заячьи черты, привлекая взор милой мордочкой и длинными ушами. Он берет ее столь неосторожно, столь бесчувственно, словно ему неведома ни любовь, ни жалость. Мэй на секунду замерла, взглядом утопая в выбранной Зуко маске, она бережно берет ее из его горячих длинных пальцев, практически прижимая к груди.

      — Я ее возьму, — кивает продавцу, бросая ему в ладонь пару монет.

      — Отличный выбор, госпожа, — расщедрился на похвалу. — Зайчики пользуются спросом, — закивал, но Мэй, казалось, и не слышала его вовсе, отходя все дальше и дальше.

      — Мэй, — коснулся ее плеча Зуко, а она тотчас же замерла на месте, продолжая обнимать маску, точно любимую подругу. — Что-то не так? — он не знал с чего начать, ощущая, что что-то страшное и неумолимое ее без конца гнетет.

      — Как она там? — а Мэй, не имея сил обернуться, спрашивает, чувствуя его хватку на своем плече. По надрывности ее запыхающегося голоса он безошибочно понял, что она горько, но тихо плакала. И тут Зуко обомлел, стушевался, ведь он совершенно точно позабыл о своем обещании. Ему было искренне наплевать на какую-то там Тай Ли, даже если той уже не было в живых. Он перегрыз ее точно собака кость, чтобы навсегда забыть, закопать в глубокую яму и никогда не вспоминать.

      — Прости, но пока к ней нельзя, — придумывает на ходу.

      — Ты хотел о чем-то поговорить… — а голос Мэй грубеет, она проглатывает собственное горе, стараясь быть сильной.

      — Э… да… я… — начал было он, не понимая: стоит ли ему поведать ей о своей помолвке или в этом не было смысла? Его глаза бегали, судорожно выискивая хитрую, но устрашающую морду лисы и этот запоминающийся меховой ворот.

      — Зуко! — а Мэй резко одернула его руку. — Ты не любишь меня, да? — а она говорила с яростью, пока глаза ее горели презрением. — Ты хочешь со мной расстаться, да? Будь мужчиной — скажи, как есть! — твердо ставит точку. — Я не обижусь…

      — Нет, ты что?! — раскаялся на глазах, отметая былые мысли, желая удержать неудержимое. — Что за глупости у тебя в голове?

      — Ты ведешь себя холодно.

      — Это ты ведешь себя холодно, — парирует, бессовестно обвиняя.

      — Я тебя не привлекаю, да? — а она выпалила это яростно, точно вспыхнувшая петарда.

      — Что за глупости? — а он пытается ее обнять, а она отстраняется.

      — Почему ты… — а она отводит взгляд, смущаясь, отчего злится еще пуще. — Ну то есть… — не может набраться смелости.

      — Да что не так? — отчаянно восклицает.

      — Почему ты не спишь со мной? — а это прозвучало как вырвавшаяся острой стрелой обида. Мэй долго молчала, а после того как открылась — тотчас же ощутила себя глупо, желая просто уйти, навсегда и бесследно.

      — Так дело в этом?.. — а Зуко аж растерялся, но его глаза жестоко смеялись. Уж что-что, но такой претензии он никак не ожидал услышать. — Ты серьезно? — а Зуко усмехнулся, да так дерзко, что выводило ее из себя только больше.

      — Да что со мной не так? — а она вызверела, продолжая сжимать маску зайчика, одними глазами разрывая Зуко на части. И если бы она могла покорять огонь — она бы испепелила его.

      — Все так, — а он пытается к ней подойти, а она отшатнулась, как от огня. — Я не хочу торопить события, — а он сказал это с налетом поразительной заботы. — Пока что я хочу узнать тебя поближе… — начал издалека, видя, что Мэй стала прислушиваться. — Не пойми меня неправильно, но мне интересна ТЫ, а не то, что я могу делать с тобой… — он сам засмущался, глупо рассмеявшись. — В моей голове все иначе… — его оправдания вселяли надежду, пока он старательно пытался ее убедить в собственной значимости. — Ну то есть, — облизнул он спрятанные под маской губы. — Не хочу я, чтобы ты думала, что я пользуюсь тобой или не люблю тебя.

      — Так ты любишь меня? — а она аж обомлела, глаза ее распахнулись и стали больше.

      — Ну конечно! — впился в ее пальцы своими. — А оттого и не считаю, что мы к этому готовы… — искусно заговаривает ей зубы. — Поверь мне — это того не стоит… — он уклончиво отвечает, переводя взгляд. — Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — не разрывая объятий их рук, благородно и торжественно падает на одно колено, безотрывно смотря ей в глаза, пока Мэй деланно воротила от него нос. — Что за глупости у тебя в голове? — осуждающий тон. — Ты станешь моей женой? — на этих его словах Мэй посмотрела на него, пока глаза ее были красноречивее любых слов и улыбок.

      — Ты это серьезно? — все еще сторонится.

      — Более чем! — продолжает напирать, не отпуская.

      — Да! — а она тянет его на себя, вынуждая встать, чтобы вцепиться крепким объятием, под маской обронив пару слезинок.

      — Ну вот до этого времени и не вспоминай о всяких глупостях, договорились? — смотрит порицающе.

      — Да! — а он слышит ее голос, представляя улыбку, что украсила ее лицо.

      — Зуко, я хочу тебя кое о чем попросить, — а Мэй уронила взгляд на маску зайчика, которую с такой любовью прижимала к себе.

      — О чем хочешь проси! — воскликнул, преисполненный нравственностью.

      — Тай Ли… — а она вытянула руки, посматривая на зайчика. — Передай, пожалуйста ей, — передает ему, с тяжестью на сердце вздыхая. — Понимаю, что пока к ней нельзя, но я хочу, чтобы она знала, что ее помнят, любят и ждут. Я не теряю веры, что она выйдет на свободу. У нее была непростая судьба, но все же я хочу, чтобы с ней все было в порядке, — когда она говорила, голос ее преисполнился нежности. — Будь она с нами, уверена, она бы плясала и радовалась каждой глупости, — а Мэй сквозь слезы посмеялась, расставаясь с маской зайчика, вглядываясь в устрашающую маску Зуко.

      — Обещаю, — кратко кивнул, со стуком сомкнув пятки, точно отдавал честь, что заставило Мэй рассмеяться громче. Она смотрела на него как на своего спасителя, как на народного героя, вверяя ему не только свою любовь, но и свою душу, готовая посвятить ему жизнь. Она взяла его под руку, пока они продолжали неспешно прогуливаться, расталкивая покачивающийся в веселье народ, и меж ними зародились легкие непринужденные разговоры, за которыми, казалось, они забыли свои печали и горести:

      — Это куница? — он внезапно обернулся к ней, рассматривая ее маску.

      — Нет, — раздраженно вздохнула. — Это ёксакский соболь — отличается своим сизым мехом, — а она приподнимает руку с вытянутым указательным пальцем, поучительно заключив, на что он искренне задумался.

      — Неожиданный выбор, — это было сказано с долей сарказма, после чего она шутливо толкнула его в плечо, цокнув языком.

      — Да-да, знаю, вы все думали увидеть на моем лице ворону, — разочарованно подытожила: — но я не люблю сбиваться в стаи и уж тем более вить гнезда… — а она усмехнулась, на что он театрально схватился за грудь, тяжко вздыхая. — А высота заставляет меня паниковать.

      — Получается, я ошибся? — их шутливая беседа скользила легко и непринуждённо.

      — Получается, что ты просто не очень хорошо меня знаешь, — она сказала это с пугающей серьезностью, а потом она звонко рассмеялась.

      — И все же: почему соболь? — не отстает, тараня ее плечом, на что она отбивается.

      — И все же: почему шакал? — а она лукаво щурится, разглядывая минималистичную серьезность его шакальей морды, обрамленную по глазным щелям золотыми завитками и рисунками, наслаждаясь его замешательством.

      — Не знаю… — вдруг озадачился. — Это случайность, — пожимает плечами. — Никто не хотел брать маску шакала, мне стало его жаль, — смеется. — Он лежал один, люди подходили, смотрели, но брали всегда что-то другое.