Наблюдать за людьми никогда не надоедает. Они постоянно оступаются и превращают любую ситуацию в абсурд. Совершают ошибки, но замечают это слишком поздно, чтобы успеть их исправить. Многие представители рода homo sapiens до ужаса предсказуемы, но, к счастью, далеко не все, так что предугадать их действия — это та еще задачка для ума.

Рубинштейн — самый непредсказуемый человек из всех. Он скромно улыбается, притворяясь добряком, и не проявляет никаких предпосылок к тому, что на самом деле является безумным тираном. Огнепоклонник знает это, потому что доктор любит покурить. А где огонь, там и его поклонник.

Кризалис тоже любит курить, но за сигареты приходится бороться. В его мозгу обитать не очень интересно — честно говоря, в нем с каждым разом остается все меньше и меньше мыслей. Никто не замечает этого… Никто не останавливает. Кризалис все чаще молчит и смотрит немигающим грозным взглядом.

Огнепоклонник отворачивается, когда этот взгляд направлен на него, а Поэт в таких случаях улыбается, успокаивая зверя. Наблюдать за переглядываниями этих двоих всегда интересно — чем же все это в итоге закончится? Бросится Кризалис на него или нет, как долго Поэту все будет сходить с рук? Когда же наконец чувства людей, которыми Поэт и Кризалис были когда-то, окончательно исчезнут вместе с их воспоминаниями?

Огонек хотел бы забыть, но вынужден помнить. Он был безумнее них, а теперь они поменялись ролями, и он вынужден смотреть, как их разум угасает. Он запер себя в ту же ловушку, боясь остаться один. И теперь должен придумать, как им всем выбраться. Но это несколько проблематично...

Поэт слишком шумный. Огнепоклонник жалеет, что очутился с ним в одной палате. Пусть лучше с тем психом, который каждый раз пытается выбить стекло своей башкой. Такой шум не бесит. А вот постоянное самовосхваление… Огнепоклонник уже устал это слушать. «Доктор выбрал меня», «У меня самые лучшие результаты», «Я скоро выйду отсюда, будьте уверены, и вот тогда»… Что — тогда, Поэт тоже рассказывал, много и громко; никаких сомнений после этого не возникает, что его отсюда никогда не выпустят. Ну, хочешь ты воспользоваться своими силами и подчинить себе множество людей… Ну, хоти дальше. Молча. Чтобы никто не догадался о твоих намерениях и не попытался тебя остановить.

Поэту требуются слушатели, которые внимали бы каждому его слову. Одного Кризалиса ему недостаточно — тот реагирует в лучшем случае через раз, но все больше смотрит пустыми глазами. Огонек же, который из странноватого нового знакомого в стенах больницы превратился в закадычного друга «еще из другой эпохи», всегда под рукой.

Три человека, одна палата. Из-за выходок одного наказывают троих сразу: вкалывают тяжелые препараты, заковывают в смирительные рубашки, запирают на сутки. От лекарств и ограниченности пространства Поэт дуреет. Если все время его слушать, можно самому свихнуться. А если не слушать — Поэт попытается кого-нибудь придушить. Тогда их опять накажут, и Поэт от обиды и злости станет безумствовать пуще прежнего.

Замкнутый круг. Приходится идти на компромиссы.

Огнепоклонник знает: Поэту приятно, когда он на него смотрит, и потому делает все, чтобы заставить смотреть. Громким, неожиданным смехом. Попыткой отобрать головоломку под предлогом, что заниматься одним и тем же — слишком скучно. Дурацкими вопросами, оброненными как бы невзначай. Огнепоклонник, прекрасно помня, что когда-то с ним самим никто, кроме пожалевшего его Владимира, не хотел разговаривать, начинает неохотно отвечать. А потом понимает, что лучше бы копировал Кризалиса и молчал.

Теперь Поэт знает точно, что настороженный сосед не только всегда его слушает, но и может ответить, если будет в настроении. Правда, по вечно отстраненному лицу Огнепоклонника этого самого настроения не понять — только Поэт из ныне любимой троицы Рубинштейна активно выражает свои эмоции жестами и мимикой. Кризалис слишком часто теряет связь с реальностью, а Огонек... Когда-то уже показал другим слишком много. И оказался здесь.

На его несчастье, Поэт умеет быть настойчивым, когда сильно чего-то желает.

— Ты управлял им, я видел! — у Поэта лицо — как у радостного щенка, который встречает дома своего хозяина, держа в зубах тапочки. — Как ты это сделал? Он же был так далеко…

Огнепоклонник стискивает зубы. Доктор не раз намекал, что распространяться о своем даре не стоит, вот он и молчит. А этот — трепло, горланит так, что вся больница слышит. Могут возникнуть вопросы. Огнепоклонник обязательно поговорит об этом с Рубинштейном, пусть приструнит, наконец, свою собачонку.

— Огонь, — коротко бросает Огнепоклонник и отворачивается от Поэта, придерживая тарелку на весу.

В общей столовой Огонек всегда старается выбрать самый дальний и незаметный столик, и Поэт, прекрасно зная, где его искать, нагло усаживается рядом и тут же начинает болтать. Иногда Огнепоклонник всерьез подумывает о том, чтобы избавиться от него.

— Насколько мне известно, он не курит… — не отстает Поэт, который знает все обо всех, забалтывая несчастных пациентов стихами. Поэтому его так, в общем-то, и прозвали.

— Пироман.

— Как ты?

Огнепоклонник едва сдерживается, чтобы не перевернуть содержимое тарелки Поэту на голову. Тот, как обычно, даже не подозревает, в какой опасности находится. Огнепоклонник — не стукач, но на поведение Поэта жалуется доктору часто. Из длинных заумных проповедей Рубинштейна выходит, что Поэта надо «понять и простить». Вениамин Самуилович почему-то любил припоминать, что, несмотря на взаимную неприязнь, Поэт и до попадания в лечебницу шел Огоньку навстречу. А значит, проблема отнюдь не в нем.

— Этот пациент относительно вменяем, — уверял доктор. — У Вас как раз наблюдаются трудности в общении, потренируйтесь на Вашем соседе. Если сможете его вытерпеть — считайте, что готовы вернуться в здоровое общество. Это пойдет на пользу вам обоим.

Огнепоклонник уверен, что всем пойдет на пользу, если он объединится с Кризалисом и прикопает Поэта под ближайшим деревом. Излишне любопытный сосед не оставляет попыток выяснить, как Огнепоклонник получил свои ожоги. Делиться чем-то настолько личным Огонек не намерен даже с доктором.

— Не торопись сердиться, — Поэт накрывает его ладонь своей и хищно улыбается. — Я искренне тобой восхищен. Представь, что будет, если объединить твою силу и мою?

— От Питера камня на камне не останется, — ворчит Огнепоклонник.

К счастью, мрачный Кризалис усаживается рядом, и Поэт тут же отдергивает руку. Огнепоклонник незаметно вытирает тыльную сторону ладони о больничные штаны и продолжает есть как ни в чем не бывало, игнорируя ревнивые взгляды второго своего соседа. Иногда он готов боготворить врачей за таблетки, которые сдерживают влечение, иначе эти двое точно рано или поздно бы… Хотя Поэт остается отвратительно тактильным. Вот и сейчас он приваливается к плечу Кризалиса и начинает возбужденно рассказывать ему, как у него получилось заставить одного санитара споткнуться на лестнице и сломать ногу. Наблюдать за Кризалисом забавно: он застывает, боясь пошевелиться и спугнуть благосклонность Поэта. Смотрит недоверчиво, и в ответ на улыбку соседа кривовато скалится.

Пара года. У Огнепоклонника что-то ёкает в груди, и он раздраженно отворачивается. И без того слабый аппетит пропадает вовсе.

Ночью сытый и вырубленный транквилизаторами Кризалис храпит на всю палату. Огнепоклонник, который смог отказаться от дозы химического дурмана, прячет голову под подушку, пытаясь хоть как-то оградить себя от этого звука. Кровать Поэта к Кризалису ближе всех, так что ему, конечно, еще хуже. Хотя он вроде бы давно привык. Огнепоклонник его об этом не спрашивал.

— Спишь? — шепчет Поэт какое-то время спустя. Впрочем, о понятии «время» в лечебнице можно забыть.

Огнепоклонник выравнивает дыхание, пытаясь сойти за спящего, хотя, конечно, соседа таким номером не провести.

— О чем ты мечтаешь? — пытается тот снова.

Терапия делает его излишне возбужденным — он больше не похож на того отстраненного мужчину, который когда-то смотрел на Огонька с ноткой презрения. Лучше бы все так и оставалось, но прошлое не воротишь.

«Чтобы ты меня оставил в покое».

Огонек, разумеется, снова не отвечает. Утешает себя мыслью, что Поэт просто любит болтать сам с собой и не очень-то хочет слушать, когда с ним заговаривает кто-то другой. Перебесится и заткнется.

— Когда я выйду отсюда, я заставлю всех себя уважать... — мечтательно тянет надоедливый сосед. — Все будут меня хвалить и любить, мое лицо будет на каждой афише. Я буду знаменитым актером… Или поэтом? Я буду читать свои собственные стихи, представляешь! И больше никто не будет называть их мусором. А чего хочешь ты?

Огнепоклонник вздыхает. Перед глазами встают огоньки пламени, крики дорогого человека… Пустота. Он разучился чего-то хотеть.

— Хочу, чтобы все почувствовали мою боль.

Огнепоклонник слышит, как скрипят старые пружины. Как шуршит одеяло, из которого Поэт пытается выпутаться. Любит же он завернуться в кокон, а потом три часа распутываться… Прямо как ребенок! Слышатся шаги — Поэт обходит кровать соседа по кругу. Нагибается с отчетливым хрустом в спине и приподнимает подушку, пытаясь в полутьме разглядеть обожженное лицо.

— Я чувствую, — на удивление серьезно говорит он.

— Ну и молодец, поздравляю. А теперь иди спать.

Огнепоклонник накрывается одеялом с головой. И правда пытается заснуть. Но Поэт все равно как-то хитро подсовывает под одеяло свои ледяные руки и начинает ими об Огнепоклонника греться. Так и хочется послать его на… Кризалиса. Тот хотя бы не будет против.

— Ты специально меня выбешиваешь?

— Больно? — игнорирует его попытки увернуться Поэт.

Пытается пальцами расковырять бинты и подтиснуться под них, чтобы потрогать поврежденную кожу. Поэт не раз видел, как его соседа перевязывают. В любом другом человеке это зрелище вызвало бы отвращение, а этого ненормального приходилось насилу выгонять из палаты, слишком уж пристально смотрел. Не зря у него такой длинный нос — вечно сует его, куда не следует.

— Сейчас больно станет тебе!

Огнепоклонник подскакивает на кровати и, хватая Поэта за дурацкую пижаму в цветочек, тянет на себя. Легко входит в его сознание, словно нож в масло, и пытается найти хоть что-то, связанное с огнем. Это выходит на удивление быстро — значит, Поэт часто об этом думает.

Огнепоклонник видит, как маленький мальчик съеживается в углу, пока другой — лица почему-то не видно — показательно сжигает листки бумаги и бросает их в мусор. Жертва в углу смотрит с ненавистью, глаза сухи, хотя недоброжелатель явно надеялся на то, что он заплачет.

Огнепоклонник ощущает легкий толчок — и моментально возвращается в палату. В этом и состоит прелесть их сверхспособностей — долго влиять друг на друга не получается. Иначе Огнепоклонник заставил бы Поэта вообще забыть о своем существовании.

— Если бы я сунул руку в огонь, я бы спас свои стихи, — тихо говорит Поэт, не пытаясь вырваться из захвата. Всматривается в Огнепоклонника так долго и оценивающе, что становится не по себе. Приходится отпустить.

— Ничего ты бы не спас, — вырывается на автомате. — Хулиган бы тебя лицом в огонь макнул, и все дела. Я бы так и сделал.

Поэт обиженно сопит и молча возвращается на койку. Огнепоклонника не покидает ощущение, что на этот раз стоило попридержать язык. Все-таки, свои воспоминания Поэт еще никому не показывал.

Блаженная тишина длится несколько дней. Поначалу Огнепоклонник нарадоваться не может своему счастью, а потом ему становится скучновато. Сидеть в углу в полном одиночестве и покрываться мхом, оказывается, не очень интересно. Да и наблюдать особо не за кем — все будто притихли вместе с Поэтом, перестав подкидывать пищу для размышлений. На третий день Огнепоклонник замечает за собой, что одаривает Поэта подозрительно пристальными взглядами, то ли ожидая подлянки, то ли желая снова с ним заговорить. Но Поэт не делает ничего необычного, даже не залезает на стол в столовой, чтобы зачитать стихи Ходасевича. А еще ни на шаг не отлипает от Кризалиса. Это почему-то так… Раздражает. Головоломка в руках ломается от особенно сильного сжатия. Огнепоклонник с недоумением разглядывает ее остатки, а затем с сожалением выкидывает их. Что ж, так даже лучше. Пускай они вообще больше никогда не будут разговаривать!

И Огнепоклонник молчит. Молчит, когда Поэт хочет подойти, но передумывает. Молчит, когда замечает, что у Поэта после очередной терапии едет крыша, и он начинает бредить исключительно стихами, не понимая, что вокруг происходит. Молчит, когда их отправляют гнить в подвал. Рубинштейн не должен знать, что в подвале их сидит трое. Наблюдать лучше всего молча.

***

Полтора года спустя

Огнепоклонник чувствует сквозь сон, как кто-то гладит его по руке. Для медсестры еще рановато, а дети за руки не хватают — наваливаются на грудь всем весом, зачем-то будя. Тогда кто это? Кажется, кто-то знакомый.

Огнепоклонник нехотя открывает глаза. И мгновенно сбрасывает с себя остатки сна, с изумлением и ужасом осознав, кто именно к нему пришел.

— Здравствуй, старый друг, — Поэт улыбается спокойной, слегка одухотворенный улыбкой. Как будто совсем недавно поднялся по миллиону ступенек к какому-нибудь буддийскому храму и познал дзен.

— Какой я тебе друг? Ты время видел?! — Огнепоклонник с усилием трет глаза. Может, ему все это снится? Нечасто покойники захаживают в гости. Поэт, правда, кажется вполне себе живым.

Прошло столько времени… В последний раз Огнепоклонник видел его в психушке, перед тем, как устроил в ней пожар. Потом Огонек долго валялся в коме, а выйдя из нее, обнаружил, что один твердолобый полицейский умудрился прихлопнуть еще и Поэта. Об этом, конечно, особо не распространялись, но Огнепоклонник умел находить информацию. Выходит, она была неверна?

Поэт разводит руками в стороны, позволяя себя рассмотреть и свыкнуться с мыслью о реальности происходящего. Улыбка его все больше выводит из себя, значит, это действительно он. Почти Евгений в худшие свои годы, вот только… Другой какой-то. Огнепоклонник принюхивается и приглядывается.

— Воняешь смертью.

— Увы, она успела пометить меня вследствие моей кончины, — Поэт прикладывает руку к обнаженной части груди, указывая на необычный символ. — Но я рад, что ты еще жив. Видишь ли… мне нужна твоя помощь.

«Черта с два», — мысленно фыркает Огнепоклонник. Поэт ему и живым-то не особо нравился, а сейчас… Мало ли, осталась ли у него вообще крыша. Правда, стихами он уже не разбрасывается, на койку садится культурно, удерживаясь на самом краешке, чтобы ничего не запачкать, и создает впечатление вполне себе вменяемого. Почти как в самом начале их знакомства…

Иллюзия нормальности Поэта тут же разбивается, как только он начинает говорить о своей просьбе. За внешним скептицизмом Огнепоклонник скрывает неожиданное для себя облегчение. Все тот же идиот, которого хочется стукнуть, а не какая-то нечисть непонятная. Так что Огонек его даже не дослушивает.

— Нет, я не могу повлиять на человека, с которым не знаком лично. Найди для этого кого-нибудь другого.

Перебивать Поэта так грубо, конечно, не стоило. Он страх как этого не любит, но Огнепоклоннику все равно, что бывший сосед по палате и клетке о нем подумает. Пусть катится туда же, откуда пришел. Однако оскорбленный в своих самых высоких чувствах Поэт даже не думает уходить. Только суживает глаза — размышляет, как бы побольнее уколоть.

— Ты так и не добился того, чего хотел, не так ли? Пожара «покруче лондонского» не случилось. Тебе больно, а люди продолжают жить, как прежде. Разве тебе не должно быть обидно?

— Я изменил свои взгляды, — отрезает Огонек, сдерживаясь, чтобы в голосе не проскользнула неуверенность. Такие, как Поэт, с радостью хватаются за любую слабость.

— Изменил взгляды, потому что осознал, что был не прав, или потому, что ничего не добился?

— Тебе-то какое дело?

— Ты прав. Никакого, — Поэт хмурится. Видно, что пытается принять равнодушный вид, но скрывать злость он никогда не умел. Вновь заигравшая на губах мягкая улыбка не сможет никого обмануть. — Интересно, насчет чего еще изменились твои взгляды. Ты все также считаешь меня глупцом, не достойным твоего внимания, или ты поумнел?

Огнепоклонник настолько поражен подобной формулировкой, что поначалу издает только нечленораздельный фыркающий звук. Пытаешься-пытаешься относиться к человеку лучше, «понять его и простить», в конце концов, как доктор прописал, а тот все равно считает тебя излишне высокомерным и таит из-за этого обиду.

— Ну надо же, спустя столько времени ты догадался, как ты мне надоел! — в сердцах вырывается у него.

А сам думает: ненавидел бы — оставил бы подыхать в больнице, сбежав в одиночку или прихватив с собой одного только Кризалиса. Так, по старой памяти. Но так этого и не сделал, потому что не знал, как к Кризалису без Поэта подступиться. А еще потому, что слишком к ним обоим привык, чтобы решиться жить без.

Один монстр сдерживал другого, а он вечно находился где-то посередине. Был частью единого целого и начал бесконечно долго умирать внутри, когда это целое вдруг развалилось.

— Значит, не поумнел...

Поэт медленно, как делал это с разъяренным Кризалисом, кладет руку Огнепоклоннику на колено. Вроде бы в рамках приличия, поверх одеяла, в простом приятельском жесте, но Огнепоклонник вздрагивает, почти поверив, что тот прочитал его мысли.

— Культяпки свои убрал!..

Чувства всегда делали его слабым, и в психушке он научился от них отгораживаться. Делать вид, что никогда не флиртовал ни с одним из своих... друзей, не вытаскивал бенгальские огни из-за их шиворотов, не проходил групповую терапию, погружаясь в скорбные тайны чужих душ, не следовал за ними в ад, потому что больше некуда было идти, и пекло давно стало единственной родиной, которая приняла его со всеми его недостатками...

Но Поэт все еще был здесь. Живой. Все вспомнивший. И обмануть его теперь было не так просто.

— Представь, чего мы бы смогли добиться вместе, ты и я… — наглая рука Поэта неторопливо поднимается выше, вызывая непреодолимое желание поджечь ее.

И… Просто желание, которого ни в коем случае не должно быть. Как и тогда, пусть и из-за лекарств, не было. Огнепоклонник стискивает зубы, изо всех сил стараясь не выдать бушующих внутри эмоций. Но Поэта уже не остановить. Он уверенно поднимается и, нависая над старым знакомым, берет его за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. Второй же рукой начинает искать край бинта и медленно стягивать его слой за слоем…

— Твои раны не имеют для меня значения, Огнепоклонник. К чему это притворство? Один — себя старался обелить, другой — лицо скрывает от огласки, а кто — уже не в силах отличить свое лицо от непременной маски… Сбрось свою маску. Дай мне на тебя посмотреть.

Огнепоклонник обнаруживает, что не может сдвинуться с места. Дар Поэта сильно возрос, да так, что действует на такого же телепата… Огонек пытается сопротивляться, не желая, чтобы кто-либо увидел его таким, но лента бинта в руке Поэта становится все длиннее, а его улыбка — шире. Наконец, Огнепоклонник чувствует, как ледяные пальцы почти невесомо касаются его бугристой кожи.

— Ты обнажен передо мной, — шепчет Поэт так же восхищенно, как и тогда, в Снежке, когда осознал, насколько Огнепоклонник силен. — И больше не спрячешься.

Огонек дергается, вырываясь из его захвата и осознавая, что снова может двигаться. Вся злость проходит — остается только ощущение опустошенности.

Он узнал.

Огнепоклонник откидывается на подушку, устало утыкаясь взглядом в потолок, словно там написаны все ответы.

Как себя вести дальше? Снова отгородиться, притворяясь, что не открыл перед другим свою искалеченную, одинокую душу? Что не показал, насколько на самом деле раним, как тянулся все это время к тому, чего не мог себе позволить?

Он больше не может бежать — он ослаб, его тело приковано к постели. А Поэт — вот он. Склоняется над ним все ниже и ниже, а затем властно накрывает его губы своими.

И Огонек, прикрыв глаза, позволяет себе ответить.