Сегодня радостнее, чем обычно, на это есть объяснение: в школе последний учебный день перед весенними каникулами. В Южной Корее они начинаются позже, чем в Канаде, и я всё ещё не свыкнусь с этой незначительной разницей в неделю.

— Чем будешь заниматься на каникулах?

— Да ничем таким, — отмахиваюсь. Только потом понимаю, что вопрос адресован незнакомым человеком и не мне.

Я стою возле кабинета истории, что проходила пять минут назад. Все мои одноклассники уже ушли. Озираюсь, чтобы удостовериться, вижу: на месте уже другой класс. И я абсолютно точно разочарован не тем, что меня оставили тут переминаться с ноги на ногу, а тем, что в этом кабинете мне приходится учить историю Кореи. Даже не всемирную.

Кругом слова.

Слова о лучшем.

О большей жизни.

Кругом идёт голова.

Телефон разрывается от уведомлений. Я не пялюсь дураком в экран, ибо знаю, кто пишет. Воздух душит, я им захлёбываюсь, жадно вдыхая, чтобы не впасть в панику и не позволить отыскать себе отдушины в слезах. Дышу глубоко, хоть кислорода в огромном здании мне кажется катастрофически мало даже для себя одного.

Глубокий вдох.

Я должен был предвидеть начало панической атаки раньше. Сейчас лишь бы не запустить до нежелательного исхода.

Лишь бы не здесь.

Нервный выдох.

Я заставляю себя проделывать это столько раз, сколько может потребоваться, дабы охладить голову и дать беспокойным мыслям улечься обратно спать. Я жил в Канаде пятнадцать лет, уехав с семьей туда по детстве, и там за такой огромный срок у меня, как, наверное, у любого мне ровесника, были друзья. В конце концов было ради чего стоило трудиться и жить. Всё чаще я стараюсь говорить об этом иначе, меняя формулировку и уверяя себя, что ничего не лишился. Вот, правда, я сейчас здесь: на первом году обучения в старшей корейской школе. Я, блять, совсем не в излюбленной Америке.

Я от неё на другом континенте.

Я не вылез со страниц красочных комиксов и необоснованно популярного чтива. Я живу один и этим не тешусь и не хвастаю. Родители не оставили мне в наследство шикарный дом, машину и кучу денег на счету в банке. Родители оставили мне обиды, которые не проходят, хоть человек я, по-честному, незлопамятный.

Я в Корее, что формально по паспорту мне является родиной, а на деле же совсем чужая страна. Я здесь чуть больше полугода, и при мне, казалось бы, лишь дурацкий акцент, азиатский разрез глаз, корейское, отцом данное, имя. Больше совершенно ничего, что бы держало и связывало.

— Что, даже не поздороваешься с нами? — доносится откуда-то сбоку.

Сигналы в голове резкие, на уровне рефлексов. Не оборачиваться. Не обращать внимания. Идти, гордо подняв голову, переживая внутри себя кровопролитную войну.

Вдох. Выдох.

Какой человек ограждён от буллинга?

Незамедлительный ответ в голове: я в прошлом. Я в прошлой счастливой жизни был, напротив, не жертвой школьных задирок, а зачинщиком. Это я сейчас такой. Раньше не был. Я был плохим. Сейчас ещё хуже, ибо живу, не принимая реальность. Я себя не признаю. Мне забылось собственное имя. Разве оно принадлежит не другому человеку? Ну, оставшемуся там, в Канаде. Никто ни за что не поверит, что я умел махать кулаками и обжигать словами. Я и не спешу это доказывать.

Переезд сломал меня и вывернул в другую сторону. Наизнанку.

Я вспоминаю. Первые недели шли, словно долгая мучительная пытка. Я в августе, когда аномальная жара ударила под плюс тридцать пять по цельсию, валялся в постели с температурой. Никого не было рядом, чтобы банально сунуть в руки парацетамола пачку и кружку с водой. Меня охватывала паника, что я так долго не протяну, не смогу даже захватить слабой рукой телефон и в случае чего-то худшего позвонить в скорую. Мать на том конце трубки спешила уверить, что адаптация — дело единождое, а ответная на неё реакция организма естественна, стоит лишь пережить. По голосу судил: она не волновалась от слова совсем.

У меня нет связи с ней сейчас. Я сам обрубил все концы.

Из-за мучившей меня лихорадки, пришлось отложить поход в новую школу, что затянуло меня в воронку непонимания происходящего. Да, я знал корейский до переезда, потому что мой отец говорил дома только на нём. Однако я больше понимал, что мне говорят, чем разговаривал сам. Отвечать даже на самые примитивные вопросы получалось коряво и плохо. По первости языковой барьер, смешиваясь с моим от природы данным стеснением, преградил путь и окончательно заблокировал попытки найти новых друзей. Или хотя бы знакомых. Со мной никто не пытался поговорить, ни один даже не подсаживался за парту, когда учителя распределяли меня, никудышного, кому-то в пару для общих проектов. Иногда я врал самому себе:

— Ну, как тебе здесь?

— Отлично, — паршиво.

Учёба в Корее никогда не была в моих планах. Это был отцовский план на меня. Обречение на потерю радостной подростковой жизни. Сейчас мне всего шестнадцать лет. С переездом осознал: детство закончилось.

Детство закончилось, а я всё ещё маленький ребёнок, неспособный приготовить себе ничего, помимо лазаньи. Я ем её каждый день, оттого она в глотку не лезет. Те, кто не знают, каково это — без привычки остаться в одиночку, наверное подумают, что лазанья, политая сверху кетчупом, и является моей основной проблемой. Спешу разочаровать. Это единождый и банальный пример. Один из тех неутешительных фактов, какие суммируются в катастрофу.

От взрослого бытия потряхивает, ибо ежедневно меня преследует скучная жизнь, в которой не меняется ничего: ни дорога в школу, ни комплексы, ни, чёрт бы ее побрал, еда. Мне постоянно верится, что свобода прям за моим окном — беги, знакомься, влюбляйся. Живи, наконец. Но нет. Железные прутья мешают перелезть и выйти в свет, и даже если душа истосковалась по людскому общению, то сам я — целостный и нерешительный — совсем не хотел покидать дом дальше его палисадника.

Я медленно ступаю по коридору, сам не зная, куда ведут ноги. Больше не притягиваю косые и завистливые взгляды одним присутствуем, не получаю усмешки в свой адрес. Самовлюбленное горделивое общество не приняло меня окончательно, но и не тянется за именем поспешное пояснение о том, что я новенький из Канады прилетевший. Заморский я. Да, все уже в курсе дела. Не обращаю внимания и не обижаюсь ни на кого. Поверьте, я, ребята, тоже завидую канадской жизни.

Завидую себе в прошлом.

Теперь я знаю: карма есть. И она ставила меня, в прошлом канадского хулигана, раком. У нас с ней не обоюдно.

Вытягиваю телефон из заднего кармана заношенных джинс, смахиваю шторку. Сорок три сообщения. Я жму «clear all», потому что не желаю закапываться в рассуждения ещё глубже, но сразу после не выдерживаю и открываю диалог. Смотрю, замерев, в экран.

Йоанна скидывает в снэпчате, как сидит плачет. Первая мысль от просмотра дурная, но девушка красива даже тогда, когда тушь размазана по щекам. Глаза грустнющие и красные — вижу, что долго ревёт, через силу улыбаясь.

В груди мне неприятно скручивает болью.

Меня накормили камнями и заставили потонуть. И я послушно потонул.

Передаю всем привет со дна. Тут, кстати, совсем не мягкий песок, а огромные острые булыжники, что рвут кожу, целый табор хищных рыб, что готовы сожрать в сию секунду.

Но я борюсь. И, конечно, проигрываю.

Улыбаюсь в ответ горько, разглядывая фотографию. Я не желаю закрывать её, но понимаю, что придётся сделать это через минуту-две. Снизу надпись, фраза, которую я, сканируя бегло, сразу перевожу с английского на корейский — так получается уже на автомате.

«каникулы без тебя прошли дерьмово. мы тут все переругались и набухались в хлам от тоски. возвращайся»

Признаюсь в некрасивом: я любил Йоанну сильнее, чем своих остальных друзей. Мы друзья детства лет с трёх-четырёх, кажется. Кто уверял меня, что мама должна быть подружкой? Йоанна, старше меня всего-то на год, была мне ближе матери, и это абсолютно понятно: все секреты наших душ хранятся где-то внутри под кожей. Я рад, что всё так, и мне не приходилось делиться своими переживаниями со взрослыми людьми.

Выкусите.

Это я тем, кто раздавал мне советы о моём «несчастном» детстве. Что мне толку от них? У меня-то нет детей.

«не позволяй себе много плакать. передай всем, что они — настоящие суки, если оставили тебя одну в таком состоянии»

Я отправляю. В ответ — куча стикеров и уверений о том, что она, будто не матерившая всех вокруг парой сообщений назад, давно успокоилась и отпустила ситуацию. Общение с Йоанной всегда легко и непринужденно. Без неё — моего канадского куска души — я бы давно расклеился здесь, в Корее.

Моя девочка, моё солнце, моя Йоанна.

Я благодарен садистке-судьбе за то, что я не одинок хотя бы на расстоянии, и на сегодняшний день это весомая причина отчаянно цепляться за нормальную жизнь. Я люблю Йоанну не дружески и не романтически. Люблю её, как родню, словно сестру.

«я погуглила. между канадой и кореей больше восьми тысяч километров. это по площади как восемь республик. это, теоретически, как глубина океана, что я могла бы выреветь из слез за всю жизнь»

Или фактически, как глубина океана, что я выревел всего-навсего за полгода самостоятельной жизни.

Среди шума толпы отдалённо слышу голос, зовущий кого-то. Я не озираюсь и стараюсь сливаться со всеми. Ну, или хотя бы мечтаю слиться в безликих душах. Я почему-то воспринимаю жизнь людей из школьного коридора спокойнее и проще, нежели свою, поступая эгоистично по отношению к чужим проблемам. Я мечтаю иметь такую бытовуху, как у всех, кто приходит домой и валится телом на кровать, пролёживая целые дни увальнем, но ни за что не признаюсь об этом вслух.

Ибо стыдно. Не они виноваты в моих завистях и инфантильных суждениях.

— Чонгук! — Чонгук. Собственный голос в голове вторит чужому, и я поднимаю глаза и еле улавливаю, откуда он доносится.

Чонгук, Чонгук, Чонгук… Это моё имя. Я Чонгук.

Да, всё верно — вот он я, стою вдалеке от Чимина крохотной сгорбленной фигурою, страшась поднять руку и приветственно помахать тому в ответ.

— Чонгук, — и раздражает меня эта настырность, потому что Чонгук, Чонгук, Чонгук. Вот уже как шестнадцать лет я — Чонгук, не сошёл с ума, и деменцию мне не диагностировали во врачебной справке, на кой чёрт он продолжает горланить моё имя? Думал, что вдруг позабылось?

Чонгук, Чонгук, Чонгук…

Раз пятнадцатый эхом растворяется в коридоре, и я нелепо смотрю в ответ на одного зовущего, а на меня уставлены, боюсь ошибиться, но около десяти пар глаз точно.

— Чимин, — с агрессией выдыхаю.

Внутри страх караулит и ждёт, когда я подниму глаза и увижу, что серая масса смотрит, откровенно пялится аккурат на меня. Я стратегичен и знаю, что делать в таких ситуациях, какую тактику предпринять, чтобы избежать удара тревоги под дых. Просто смотрю под ноги, иногда поднимаю взгляд не выше носа собеседника. Главное не смотреть вокруг.

Не оборачиваться.

— Избавь меня от излишнего внимания.

— Прости, — неубедительно. — Я не виноват, что ты замечтался. В последнее время ты чересчур незаинтересованный во внешнем мире. Покайся, о чём задумался?

— Да так, — выбрасываю на ветер. В ответ ловлю с чужих уст виноватую улыбку. Это выглядит честнее, чем монотонное «прости», и я чувствую раскаяние одним лишь малым действием. Есть люди, на которых нельзя злиться дольше, чем на миг, и Чимину не иначе, как повезло, что он подходит под эту категорию неприкосновенных. — На нас все смотрят, может, отойдём куда-нибудь?

Он спокойно воспринимает мою просьбу и тянет в сторону, прижимаясь спиной к стене и дёргая меня за рубашку поодаль. Прислушиваясь, слышу его негромкий бубнёж.

— Никто не смотрел даже, опять ты накрутил…

— Нет. Смотрели.

Я точно уверен, что на меня голодным зверем был готов накинуться каждый из присутствующих. Разве нет? Чимин лишь качает головой на мою внезапную тревожность.

— Всё в порядке?

— Да. Ты что-то хотел? — замечаю на его лице немой вопрос. — Ты явно подошёл с каким-то намерением.

— Я подумал, тебе может быть интересно моё предложение, — да, интересно послушать. Утвердительно мычу в ответ.

— Выкладывай.

Я стою очень близко к чужому лицу. Чимин красивый. У него, как минимум, светлые, нетипичные для корейцев, глаза. Я предполагал, что он носит линзы, интересовался, где покупает такие, потому что мои карие радужки сложно перекрыть светло-серыми линзами. Я, помню, даже спрашивал, не болят ли его глаза из-за постоянной и долгой носки линз. Он поспешил оправдаться, что этот цвет глаз ему достался при рождении, и я был действительно обескуражен открытием. Я не встречал корейца со светлыми глазами до него, но этот факт легко поддаётся объяснению в моей голове: просто кто-то из Чиминовской родословной не чистокровный азиат, и гены решили распорядиться с ним так. Это, безусловно, приятный бонус и великая фортуна.

Я, вот, своими карими глазами абсолютно не горд.

Это вовсе не единственная красивая и цепляющая в Чимине деталь, но я привык цепляться за взгляд и привычке изменять не волен, особенно, когда глаза собеседника интересны, и в них хочется всматриваться подолгу. Я впадаю в панику из-за непринятия собственной ориентации, когда вижу парня, который соответствует моему идеальному типажу.

Так вот, тут же расслабляю булки: Чимин не соответствует. Он хорош собой, но не настолько, как, к примеру, мужчины на плакатах над моей кроватью. Мне безумно симпатизирует Чимин внутренне, но не внешне. Думая это, я не преследую целей как-то обидеть самого Чимина и людей, что гонятся в попытках быть с ним вместе из-за привлекательных черт лица. В внутреннем монологе я лишь доказываю себе, что Чимин не мой типаж — честно и беззлобно.

Оттягиваю своё непринятие на неясное будущее, мол, там яснее будет.

Знаю, что нет.

— Поехали на каникулах с нами в загородный дом. Ну, знаешь, затусим, выпьем, и ты познакомишься с кем-то новым. Человек надцать будет, но ты же не боишься и составишь мне компанию? Без тебя будет правда скучно! Там все-все добрые. Пока я с тобой, тебя не тронут. То есть, я хотел сказать, тебя вообще не тронут. Ты мне обязан, забыл? Я тебе без двух месяцев хён, Чонгук, а уважение к старшим…

Я не слушаю его возгласы с вниманием и заинтересованностью, просто жду, пока наговорится. Во всём Чимин такой громкий и его слишком много. Чересчур болтливый. Он говорит, безусловно, вещи толковые и грамотные, но я устаю уже с первого нравоучения, что срывается у него непроизвольно. Я хотел бы цокнуть и закатить глаза, мол, замолчи и не говори ничего про уважение к старшим. Меня так-то тоже манерам обучали. А тут, неожиданно для себя открываю, что хочу согласиться на его идею. Хочу оставить свою однушку пустовать, уехать куда-нибудь на пару дней.

Развеяться не помешало бы.

Лететь на каникулы в Канаду? Отец запретил строго-настрого. Никаких расходов на сайте авиакомпаний. Он знает: мне не страшны запреты. Я бы мог добраться туда вплавь брасом и пешком пройти все восемь тысяч километров бы мог, если бы сильно того хотел. Но я не желаю возвращаться, по той же причине, что не хочу читать смски, которые приходят из американского снэпа.

Я боюсь жить прошлым.

Загородный дом? Что ж, я готов, Чимин.

Вечером я пожалею, что согласился, потому что осознам, насколько мне будет неловко и некомфортно в компании незнакомцев, где из реальных лиц поддержки по факту Чимин, и, возможно, будет Юнги.

Разве это важно сейчас?

Сожаления будут вечером, а утром, стоящий посреди школьного коридора, я согласен. Открываю рот, чтобы положительно ответить, но закрываю сразу же. Подождите-ка…

— Сколько, говоришь, человек будет?

— …надцать.

Издевается он что ли?

— Я не поеду.

— Я понял. Сегодня добавлю тебя в нашу общую беседу, чтобы ты познакомился со всеми заранее, — он видит мой недовольный взгляд и исправляется. — Сейчас же добавлю, — достаёт телефон. Это занимает считанные секунды и требуется всего пара касаний пальцев по экрану.

На мою мобилу противным звуком приходит уведомление. Я резко перевожу взгляд: он всё ещё крепко сжат в руке. Бегло проглядываю нелепое уведомление.

» Пользователь «Чимин Бро» добавил (а) Вас в беседу «Норм такие челы» »

Понятно. Из названия чата сужу — ничего оригинального.

Понимаю, что чат для приближенного круга, не для каждого, кто просто захочет и придёт на вечеринку бухнуть, потому что там не десять, не двадцать и не тридцать человек — всего лишь пять. Быстрым движением убираю телефон в карман брюк, не решаясь больше терзать душу плаксивыми сообщениями Йоанны, что все ёще продолжают поступать и копятся. Чимин замечает это, но вынужденно молчит и никак не комментирует. Даже не просит ничего написать в беседу, не просит поздороваться и представиться.

Я благодарен за его молчание.

Чимин, признаюсь, славный парень. И мне изначально казалось, что он хорош абсолютно во всём, что имеет для меня какую-то ценность, поэтому я долгое время избегал его компании. Я боялся, что на его фоне буду казаться нелепой неудачной попыткой.

Попыткой стать таким же, как он.

По нарастающей: у Чимина неплохие оценки, отличные друзья и тьма идей в голове. Я же, в своём скромном обличии, по родительским словам — разочарование. по своим ощущениям — посмешище. А по Чиминовым, при виде которого мне приходилось биться с собой в конфликте, дабы не сомневаться в истинности его слов, я — просто-навсего Чонгук. Я абсолютно обычен, и мне нравилось, что он не признаёт меня ни гением, ни, напротив, какой-нибудь посредственностью.

Я вообще-то просто ценю, когда меня принимают, а не заставляют одобрения ради поневоле становиться кем-то другим.

Детские травмы, привет.

Я с Чимином с одного потока, но он пришёл значительно позже всех. Где-то спустя три месяца после начала учёбы. Тут же качаю головой, вспоминая: в чём ему, пожалуй, не повезло, так это в том, что свободное место за партой в классе оставалось только рядом со мной. Я видел его плещущееся сожаление в глазах, когда он узнал об этом впервые.

Он жалел.

О чём конкретно я так и не разгадал.

Несмотря на хранившуюся недосказанность, Чимин был со мной вежлив, и вскоре мы смогли разговориться. Мы с ним сейчас что-то вроде настоящих друзей. Типа бро.

Чем чаще я слушал Чимина, тем больше вникал в его философию, что кажется мне правильной до сих пор. Чем больше вникал — тем меньше Чимин мне становился соперником, чьи результаты превозвышали бы мои на ступени, и чьи итоги я бы ревновал к себе, потому что сложно было бы мириться с тем, что они успешны, но, увы, не мои. В этом плане новоиспечённый друг не учил меня ничему уникальному нарочно, я после сделал вывод, что он лишь говорил вещи, которые приходили на ум и забывались в его голове через пару минут. Но я, как самый прилежный ученик, запомнил и нашёл в них мораль. Она оказалась проще пареной репы: Чимин просто говорил мне о любви к себе. У него, счастливчика, есть эта любовь к себе — в этом его превосходство надо мной. Сейчас я знаю, что он совсем не особенный, как мне приходилось считать. Он не гордый, и немалых усилий и трудностей ему стоило добиться всего, к чему он пришёл сейчас.

Чимин — обычный.

Как и я.

— Чонгук, ты со мной? Заснул?

Совсем нет. Спешу оправдаться и мягко улыбаюсь в ответ.

— Спасибо, — всё, что выходит из горла. Я действительно благодарен ему больше одного слова, и надеюсь доказать это чуть позже.

Не хочу, чтобы Чимин сомневался во мне.

Я выучил матчасть Чиминовской философии наизусть. Уже полон энтузиазма и готов приступить к применению ее на практике. Вот, жду удачного случая.

— Всё ради тебя! Ладно, увидимся ещё на математике.

Ах, математика. Вздыхаю и мысленно вою. Усвоение корейской школьной программы даётся тяжело мне после американской.

Хочется заткнуть голову пустотою, чтобы не мельтешили звенящие в ней мысли. Я не могу заставить себя пойти в одну ногу на урок с Чимином, я просто трясусь, и не поддаётся объяснению этот страх. Чего я конкретно боюсь? Учителя? Двойки? Осуждения? Чего?

— Может, пойдём вместе?

Я — трёхлетний мальчик, находящийся первый день в детском саду. Я плачусь и зову маму, а она, предательница, машет мне вслед рукой и уверяет, что всё будет хорошо. Я ей не верю. Это не моё комфортное пространство. Я боюсь.

Боюсь, что меня забудут забрать после шести вечера и оставят одного.

— Да без вопросов. Я сразу хотел предложить, но подумал, что ты шёл к шкафчикам, разве нет?

— Эм. Не. Я сам не знаю, куда и для чего шёл.

Чимин тянет меня в сторону кабинета за рукав школьной формы, и я благодарен, что он заставляет перебирать ногами, а не стоять на месте, замерев истуканом от тревоги.

— Чимин.

— М?

— Я думал о Канаде. Ну, тогда, когда ты спросил, о чём я задумался, — вдох — я, боюсь, прожужжал тебе все уши об этом, но я жуть, как скучаю. Мне порой кажется, что я не просто потерял старых друзей, мне кажется, что я потерял нечто большее. Ну. Все мои тёплые воспоминания исчезли из головы, и я ничего не помню об этом месте, будто не жил там никогда. Я, только просматривая сохранённые фотографии и видео, могу вспомнить о старом. Но я даже не чувствую, понимаешь? Я потерял память о Канаде. Обо всём, что у меня там было, — выдох.

Мы резко останавливаемся. Молчим. Мой друг ничего не отвечает. Он грустно качает головой в ответ на монолог. Я по глазам читаю, что он хочет выразить поддержку, но не может. Я не осуждаю и не расстраиваюсь. Я не люблю лишние советы, я люблю, когда меня просто понимают.

А Чимин понимает. Хватаюсь за чужую тёплую руку в поисках спокойствия, и моя ладонь тут же сжимается в ответ.

Мне с Чимином, конечно, легче, чем одному.

— Правило первое, Чонгук, — подаёт голос. — Живи здесь и сейчас. Я найду тебе знакомых, друзей, найду твою любовь и ты будешь жить. Это единственное, что я могу сделать для тебя. А в ответ ты пообещаешь мне не вспоминать о Канаде, — я хочу возразить. — о Йоанне и всех остальных тоже. Ты должен сделать это ради себя, Чонгук. Ради своего будущего. Идёт?

Идиот повелся бы на такое заманчивое предложение. И я ведусь. Мне всерьёз не остаётся ничего, чем согласиться на его правила взамен на будущее. Забыть Канаду, стерев всю жизнь из памяти? Проще простого. Заключим пари?

— Идёт, — я тяну свободную руку, и он пожимает её, дескать, договорились.

— Что будет, если я не смогу?

— Я придумаю тебе самое худшее наказание.

Улыбаюсь. Мне вдруг весело, и совсем не удручает факт того, что сейчас Чимин тянет из кармана мой телефон, удаляя снэпчат прям на глазах. Йоанна простит меня. Она поймёт. Может, чуть разочаруется.

Но мне не впервой пропадать с радаров.

Не впервой быть разочарованием.

В конце концов, она не потеряла всё сразу, как потерял я. Да, это я так оправдываю свой эгоизм. Я делаю это ради себя. Я молчу, не дёргаюсь, не злюсь. Впрочем, совсем ничего такого. Так я показываю своё доверие. Чимин обещал устроить мне лучшее будущее? Я устал быть взрослым, так что, вперёд, Чимин, бери мою жизнь в свои руки и погнали строить на неё грандиозные планы!

— Ну, ты идёшь?

Что?

Ах да, математика…