«Ад пуст! Все бесы здесь».

У. Шекспир «Буря»

Он не просил одаривать его такой силой. И не просил насылать на него испытания, закаляющие дух. Еще меньше он хотел смотреть на то, как горят люди, и понимать, что ничего не может сделать… Почти ничего.

Люди кричат. Они в панике. Носятся по залу как безголовые курицы, натыкаясь друг на друга и на вооруженных сектантов. Вряд ли обычные посетители помнят, в какую сторону нужно бежать, чтобы выбраться из музея. Одно неверное решение — и они окажутся заперты в огненной ловушке.

Какой-то безумец пытается выпрыгнуть в окно, но Кризалис перехватывает его одной рукой, пока другой отбивается от остатков секты. И так понятно, что ритуал прерван, но они все равно пытаются довести начатое до конца. Поэта в зале нет — сбежал, спасая свою задницу. Он, конечно, демон, но демон не всесильный.

— Выводи людей! — кричит Кризалис Грому, закашливаясь и прижимая рукав к носу.

Огонь распространяется слишком быстро. Разумовский, забыв обо всем, ищет огнетушитель, не понимая, что все его метания тщетны — картины ему уже не спасти. Видимо, он предпочитает погибнуть здесь вместе с произведениями искусства. И судя по тому, что Гром его не останавливает, они оба считают это достойным завершением их истории. Гром бросает на своего бывшего врага всего один прощальный взгляд. Больше они уже никогда не увидятся.

Дым щиплет глаза. Только огромная сила воли позволяет оставаться в сознании. Горят картины, горят люди. И Кризалис тоже горит — от ненависти и боли. Он этого Поэту никогда не простит.

Что-то в последнюю минуту заставляет его сделать шаг к разбитому окну. Кризалис задирает голову и видит, как спасавшийся от огня Поэт спрыгивает с крыши. Этот сукин сын не сможет избежать наказания. На этот раз он зашел слишком далеко.

Кризалис не считает, к скольким жертвам привели безумные затеи Поэта на этот раз. Заставляет себя выкинуть из головы образ дергающегося в агонии ребенка. Это лишнее, необходимо сосредоточиться на главном.

Кризалис разгоняется и выпрыгивает со второго этажа. Отдача заставляет ноги подгибаться, но мужчина игнорирует боль. Он никогда не просил такую силу, но сейчас рад ею обладать, когда на скорости, куда выше человеческой, догоняет едва ковыляющего Поэта и толкает его в сугроб. Белоснежное полотно пачкается темными сгустками.

Кризалис не останавливается, когда чувствует хруст под кулаками. Не останавливается, когда стоны затихают, а существо под ним, кажется, перестает дышать. Зато останавливается, когда слышит звонок. Достает телефон трясущимися окровавленными руками, размазывает густые капли по дисплею, не сразу попадая на зеленую трубку. Хрипит:

— Я его поймал.

Тянется к карману, чтобы достать сигарету, и быстро закуривает. Нелегкий выдался денек.

— Ну наконец-то… — Огонек отчетливо стучит ложкой по бокам стаканчика, размешивая сахар и придерживая телефон плечом. — Теперь ты убедился, что его нужно запереть?

Кризалис бросает взгляд на неподвижное тело. Синяки под глазами проступают сильнее, щека вздулась, под носом засохла кровь. Но хрустнул отнюдь не нос. И, увы, не шея.

— Из-за него погибли люди.

Мужчина переводит взгляд в пустоту. Он все еще не может осознать, что допустил это. Когда он впервые увидел, что Поэт изменился… Он должен был остановить его уже тогда. Но не смог.

— Из-за меня тоже, если тебя это как-то утешает, — уверяет Огнепоклонник, тактично не намекая, что и его друг не без греха. — Но я с этим завязал! Если замочу еще кого-нибудь, Гром… Ладно, неважно. Ты уже подготовил клетку?

— Да.

И вряд ли Поэт ее когда-нибудь покинет.

***

Больно даже дышать. Поэт переворачивается, выхаркивая из себя ошметки запекшейся крови. Ощущения такие, будто какой-то сумасшедший доктор распял его на лабораторном столе и теперь препарирует заживо. Желая скорее это проверить, Поэт резко открывает глаза и… ничего не видит. В помещении, в котором он оказался, всего один потенциальный источник света — закрытое плотными шторами окно. Свет неоновых реклам едва-едва из-за него пробивается, но этого мало, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Где это место? Вариантов несколько, но наиболее вероятный меньше всего нравится Поэту.

Он пробует пошевелиться и вскрикивает. Грудь и живот болят адски. Голова — терпимо. Руки натянуты до предела, удерживаемые чем-то железным, вероятно, цепями. Преодолевая неприятные ощущения, Поэт подталкивает себя ногами ближе к стене. Давления на руки уменьшается, но теперь звякает в ногах. Замечательно.

Проводит языком над губой, пытаясь избавиться от неприятного ощущения стянувшейся кожи. На то, чтобы стереть часть собственной крови, уходит время. Но у Поэта его теперь полно.

— О чем поешь ты, птичка в клетке? О том ли, как попалась в сетку?

Звучание собственного голоса только подчеркивают, насколько в комнате тихо. Поэт проводит рукой по ближайшей стене. Войлок? Психушка? В психушке не было бы окна. Это другое место. Пальцы натыкаются на прутья. Это действительно клетка, как тогда.

— Я входил вместо дикого зверя в клетку,

Выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке.

На впалой груди моей ты оставил метку,

И плутать буду я бесконечно теперь во мраке.

О, тюремщик, открой же скорее дверцу —

Хочу снова тебя я, никчемный, увидеть.

Того, кто когда-то разбил мое слабое сердце

И заставил себя ненавидеть.

Дверца действительно открывается. С громким скрипом, будто по полу тащат тяжеленный комод.

Железная дверь. Кризалис все-таки ее поставил.

— Сколько времени мне понадобится, чтобы превратить твои мозги в фарш, как думаешь? — буднично интересуется Поэт. — Дана лишь минута любому из нас…

Кризалис подходит ближе и встает на четвереньки, горбясь. Ему не нужен свет, чтобы отлично видеть в темноте. Поэт такой способностью не обладает. Зато его истерзанная кожа чутко реагирует на любое движение рядом. Если Кризалис протянет руку, то коснется его.

— Ты теряешь силы, если тебя избить. Значит, я буду делать это снова и снова.

Поэт хмыкает. Хватается кончиками пальцев за цепи, снова себя подтягивает. В клетке нет кровати, только холодный пол. Ни нормально лечь, ни укрыться. Если полиция увидит такое, Кризалису несдобровать. Поэт мог бы попробовать ментально позвать кого-нибудь на расстоянии. Огнепоклонник ведь как-то это делает. Но сейчас у Поэта ничего не выйдет. Он устал.

— Кормить тоже не будешь? Подождешь, пока я умру, как безродный пес? И старый мир, как пес безродный, стоит за ним, поджавши хвост… Ребра сломаны.

Кризалис внимательно к нему прислушивается. Издалека кажется, что его глаза блестят.

— Тебе нужно было переживать об этом раньше. До того, как ты решил убить всех этих людей.

— Так это все из-за них? — Поэт с трудом, но приподнимается, опираясь спиной о стену. Он хочет, как и всегда, возвышаться над своим врагом, а сидя это не получится. Кризалис не шевелится. — Когда меня убивали раз за разом, ты просто смотрел. Когда меня давили, как таракана, втаптывали мою личность в грязь, унижали мое достоинство, ты! Ты был рядом и ничего не сделал!

Поэт переходит на крик, и это его ошибка. Кость, кажется, смещается. Поэт сгибается пополам, прижимая руку к животу.

А Кризалис снова просто на него смотрит. Ничтожество.

«Как же я тебя ненавижу…».

Поэт собирается с последними силами и рвется вперед. Заносит ногу так, чтобы заехать ею Кризалису в челюсть, но тот ловит пленника за лодыжку. И сворачивает стопу. Поэт снова переходит на крик.

— Я буду заботиться о тебе, — голос Кризалиса холодный, чужой. Мертвый. — Пусть ты мне и противен. Ты больше никогда и никому не сможешь навредить. Помни об этом, когда еще раз захочешь прочитать стихи.

***

Поэт не перестает читать стихи. Мысленно, чтобы не сойти с ума. Вслух он считает дни и сломанные кости.

Ребра заросли за три дня. Кризалис сломал их снова.

Рука зажила гораздо быстрее, всего за день — Поэт ею почти не пользовался. А вот с открытым переломом оказалось сложнее. Такой не заживет просто так. Приходится, забив в зубы собственную свернутую рубашку, вталкивать кость обратно и надеяться, что ее осколок не окажется там, где не надо. Но нечеловеческое тело берет свое. Раньше это было благословением. Теперь — проклятьем.

Любой на его месте, наверное, давно бы погиб. Не из-за переломов — от инфекции. Увы, Поэт — самый настоящий демон. Он не нуждается в пище. Не нуждается во сне. И все же, он слишком слаб для демона. Чем чаще он использует свои способности, тем быстрее теряет разум.

Поначалу Кризалис осторожничает. Ломает его быстро и профессионально, как настоящий костоправ. Но затем… он начинает входить во вкус. Проверять возможности плененного тела. Скручивать его узлом, заставлять ребра врезаться в колени. Сколько Поэт продержится с открытыми переломами, с распоротым животом? Кризалис и сам все больше сходит с ума. Если, конечно, вообще когда-нибудь был нормальным.

Раз в неделю он приносит таз с теплой водой и большую губку, чтобы смыть с Поэта все следы своих зверств. Молчит — и когда калечит, и когда осторожно проводит мягкой поверхностью по израненному телу. Поначалу Поэт дергался, переворачивал таз с водой. Но ночь, проведенная на мокром полу, научила его терпению. Ему нравится, что Кризалис приносит с собой большое, душистое полотенце — каждый раз чистое, — и полностью заворачивает в него Поэта. Это не больно. А еще на полотенце гораздо приятнее лежать.

— Почему ты касаешься меня, если я тебе противен?

Поэт останавливает чужую ладонь с зажатой в ней губкой. Кризалис, конечно же, не отвечает. За это время он услышал столько оскорблений в свой адрес, сколько ему не наговорили, наверное, за всю жизнь. Он и не ждет, что ему скажут что-то хорошее. Поэтому вовсе не слушает.

Поэт выбивает губку и тянет руку на себя. Останавливает ее снизу и полубезумно шепчет:

— Помнишь? Как молча смотрел — помнишь? Рубинштейн спускался ко мне, трогал меня по ночам… Я не кричал. Я знал, что я — неудачный эксперимент, он просто убьет меня. И ты меня не защитишь.

Кризалис ненавидит себя за это. Иногда он и правда думает, что то, каким Поэт стал — это исключительно его вина. Поэтому и пытается сейчас исправить ошибку. Но делает недостаточно.

— Я во всем был неудачливым, — на лице отчетливо проглядывается хищный оскал. — Как же мне не повезло нарваться на такого жалкого, трусливого, омерзительного выблядка как…

Руки сами тянутся к шее и с силой сжимают ее. А когда Кризалис это осознает — Поэт уже мертв. Неподвижен и тих — не вздымается грудь, не дрожат ресницы, не произносятся слова. Сколько времени ему нужно, чтобы вновь восстать? Он не был по-настоящему живым с тех пор, как упал с крыши. Мертвое — не умирает. Оно просто не просыпается.

Кризалис прижимает тело к себе и гладит его по волосам. Он хотел, чтобы все стало, как раньше. До подвала, до Рубинштейна, до того, как они оба потеряли свои жизни. Теперь в наказание за свои ошибки Кризалис превратился в вечного стража зеленоглазого демона. Или же это зеленоглазый демон стал его стражем? Кризалис просидел с телом на руках так долго, что не замечает, как начинает раз за разом напевать под нос странные слова:

— …За железной дверью скрыто много тайн.

Ты мою загадку скорее отгадай:

Что за птица в клетке будет целый день

Петь себе ужасную песню про детей?

— Стоп! — обрывает Кризалис сам себя. — Каких детей?

— Тех, которых я подвешу на этой решетке вниз головой и на которых заставлю тебя смотреть, пока их тела будут разлагаться, — невозмутимо замечает бесплотный голос. Есть у демонов одна премерзкая особенность. Вне Земли они обычно бестелесные сознания…

Решетка захлопывается за спиной Кризалиса. Клетку он делал на совесть, так, чтобы и сам в случае гипноза не смог ее сломать. И это сыграло против него.

— Скорее ад замерзнет, чем я позволю тебе тронуть ре… — шипит Кризалис, а бесплотный дух, более не сдерживаемый бренной оболочкой, безумно смеется.

— Ад уже замерз, Кризалис. И я напомню тебе, какого это — жить в аду.