Вход в метро предстает перед ними спустя десять минут пешей ходьбы. По обе стороны от него возвышаются торговые центры: один через дорогу, второй отделен парковочной зоной и парой мелких построек, — людей вокруг — целое море. Толпятся у автобусной остановки, утекают в подземный переход, идут с огромными сумками, курят, переговариваются по телефону, — живут. Антон останавливается чуть в стороне от стеклянных дверей, ведущих на лестницу вниз, чувствуя, как страх все-таки догоняет его, пригвождая к земле; Арсений останавливается тоже, переводя бегающий взгляд то на Антона, то на вход.

— Иди вперед, — говорит Антон, — спускайся и жди меня на платформе.

Тот было послушно отходит, но поворачивается в последний момент.

— Все… в порядке?

И неясно, беспокоится он за Антона или за план.

Антон кивает и, махнув на Арсения рукой, лезет в карман за сигаретами. Перекурить в спокойной обстановке ему удастся еще не скоро.

Последнее, чего сейчас хочется, это выглядывать вокруг себя всякую жуть, но вместо того, чтобы привычно уткнуться взглядом в носки кроссовок, Антон задирает голову. И щурится, потому что сверху оказывается небо, возмутительно голубое настолько, что режет глаза даже в темных очках. Облака по нему плывут огромные, кудрявящиеся, но не закрывающие солнце; в Москву, похоже, наконец-то пришло настоящее потепление, и апрель обещает быть сухим и ласковым. Антон давно не обращает внимания на смену сезонов: летняя жара для него скорее проклятье, потому что вылазки становятся мучением в одежде, закрывающей все тело. О том, чтобы полюбоваться лопающимися почками или золотым ковром листьев в сентябре, речи тем более не идет — он ведь не то что на улицу без необходимости не выходит, даже в окно старается лишний раз не смотреть.

А ведь когда-то любил, как пышет проснувшейся жизнью город на майских. Хоть и не большой фанат пеших прогулок, любил летом выбраться с друзьями выпить пива на Воробьях. Любил даже то, как погода в Москве стервозничала, резко менялась, как к ежегодным заморозкам оказывались традиционно не готовы коммунальные службы; было в этом что-то, что для него имело значение. Сейчас, вглядываясь в неприлично яркую голубизну, Антон будто снова чувствует, как что-то похожее в нем просыпается, и от этого щиплет глаза и тут же хочется отвернуться. Не время цепляться за память о ценности жизни, когда он, вроде как, собирается умереть.

Бросив бычок под ноги, Антон быстрым шагом идет к дверям.

Едва не расталкивая людей, по переходу стремительно доходит до входа на станцию, вытаскивает смятую купюру в сто рублей из кармана. Понимает, что выглядит не лучшим образом: великан во всем черном, в темных очках в помещении, нервно оглядывающийся по сторонам, ожидая в очереди к автоматам с билетами, но сделать ничего не может — это место, сосредоточение всех мучивших Антона годами кошмаров, пугает его до усрачки. Ему кажется, что потоки чего-то злого он чувствует кожей — как они стремятся вниз, в туннели, бегут электричеством по проводам; на лбу выступает испарина, а дыхание становится заполошным. Но Антону поздно поворачивать назад.

Он наконец выдергивает одноразовый билет, в двадцатый раз, кажется, поправляет рюкзак и почти срывается с места, чтобы как можно быстрее преодолеть турникеты.

— Молодой человек!

Антон оборачивается, уже занеся руку над валидатором. К нему вразвалочку приближается лысеющий мужичок в форме.

— Рюкзачок, будьте добры, — он чуть наклоняет голову, подозрительно сощурив маленькие глаза.

Дыхание застревает в глотке. Рука заметно подрагивает, когда Антон тянется, чтобы стащить лямки с плеч и протянуть рюкзак сотруднику службы безопасности, который кладет его на ленту, ведущую в коробку с рентгеном. Стук сердца в ушах заглушает людской шум вокруг и даже приходящие и уходящие поезда внизу; Антона толкают, потому что он некрасиво загородил проход, и он чуть не падает — ноги не слушаются, — но умудряется удержаться и даже чуть-чуть взять себя в руки.

— В поездку собрались? — спрашивает строго накрашенная женщина, разглядывая изображение просвеченных внутренностей Антоновой сумки на экране.

Антон делает судорожный вдох.

— Типа того, — отзывается басисто и, чтобы куда-то деть пальцы, запускает их в волосы.

Спустя, кажется, вечность, рюкзак протягивают обратно.

— Хорошего дня, — буркает мужичок как будто разочарованно.

Антон кивает и тут же через турникет едва не перескакивает. Сбегает по ступенькам, осматривает платформу в поисках Арсения, но Арсений находит его первым: появляется откуда-то сбоку, схватив за локоть.

— Куда ты пропал?! — шипит, грозно зыркая снизу вверх.

— Курил, — чуть успокаиваясь не в одиночестве, отвечает Антон. — Потом на входе попросили проверить рюкзак.

Арсений выдыхает, но тут же глаза его округляются в ужасе.

— У тебя же там… — он благоразумно не договаривает: так себе все-таки идея кричать о наличии огнестрела в толпе.

Но Антон качает головой.

— Все нормально. Кстати, давай меняться.

Арсений стаскивает рюкзак, протягивает Антону — и только тогда его догоняет осознанием. Он крепко вцепляется в лямку, мгновенно зверея.

— Сука, — взгляд, направленный на Антона, становится яростным, — ты, блять, положил его ко мне.

Антон вздыхает.

— Потому что у тебя бы проверять точно не стали.

— А если бы проверили?! — голоса Арсений не повышает, но желание заорать слышится в интонации. — Это же статья!

— Всего лишь административка, — пытается успокоить Антон, но, судя по взгляду, Арсений только сильнее убеждается в необходимости столкнуть его на рельсы.

— Мог бы хотя бы сказать, — Арсений цедит сквозь зубы.

— Тогда бы ты вел себя подозрительно, — Антон, все-таки дернув посильнее, забирает у него рюкзак и протягивает свой. — Все, больше у тебя ничего нет. Расслабься.

То, куда и в каких подробностях Арсений хочет его послать, можно прочитать по лицу, но он понимает, что сейчас не время устраивать разборки, и, кажется, считает про себя до десяти, чтобы сказать уже спокойнее:

— Хорошо. Пиздец полный, конечно, но хорошо. Что теперь делать? Какой-то ритуал? Я натыкался на японскую легенду, там надо было насыпать кучки соли на разных станциях…

— Не, — Антон пытается вспомнить, как ему объяснял Серега. — Никуда конкретно ехать не надо, наоборот, надо поехать в никуда. Послоняться бесцельно, позволить, чтобы тебя подхватила толпа, то есть, буквально потеряться.

— И что тогда? — Арсений напряженно сводит брови.

— И тогда оно само тебя заберет, — пожимает плечами Антон.

У Арсения взгляд недоверчивый — это и понятно, Антон тоже не верил, — но он держит свое обещание слушаться и ничего не говорит, хотя все еще очевидно зол на ситуацию с пистолетом. Антон бы тоже злился, конечно же, но что ему было делать?

— Нам с тобой только надо придумать, как друг друга не потерять, — Антон задумчиво хмыкает.

Этим определенно стоило озаботиться раньше, но Антона чужой ранний визит абсолютно сбил с курса, а до этого он на всех уровнях сознания искренне надеялся, что пойдет один. Сейчас вариантов немного — разве что двум огромным мужикам тащиться по метро за руку. Антону без разницы, раз это для дела, но напрягает сегодняшняя реакция Арсения на такую, казалось бы, лишенную любой интимности памятью о детских лагерях, походах и студенческих тусовках вещь, как совместный сон на немаленькой кровати. В теории, модный журналист, еще и человек искусства, должен бы придерживаться более широких взглядов, но у этого явно есть свои заскоки.

Тем временем Антоновы размышления о чужих кризисах прерывает сам их субъект, доставая из кармана аккуратно свернутую белую ленту.

— Я подумал, надо взять что-нибудь из ее вещей, — объясняет он. — Подойдет?

В развернутом состоянии лента оказывается достаточно длинной. Прикинув, Антон понимает, что на оба их запястья хватить должно, хоть и далеко друг от друга отойти не получится. Он довольно кивает:

— Вообще отлично.

От стука колес поездов и нагнетающейся атмосферы опасности у Антона уже начинает гудеть голова, поэтому вокруг чужой руки он ленту обвязывает быстро, чтобы дольше необходимого тут не стоять. А Арсений, когда наступает его очередь, как будто старается ни единого лишнего раза не коснуться чужой кожи, что заметно замедляет процесс — и сбивает с толку. Но наконец между ними остается пара сантиметров ленты, которая крепкими узлами держится на запястье каждого, и это значит — пора.

— Ну, вперед, — Антон опускает руку, потянув за собой и чужую. Неясно, ради кого из них, но старается звучать хоть сколько-нибудь бодро.

Арсений смотрит пару секунд — странно. Потом откликается наконец:

— Вперед, — с той самой сломленной решимостью.

Подъезжает поезд, направляющийся в центр, и они заходят в последний вагон.

``

Спокойно им удается проехать две станции: от Пражской, где они зашли, до Чертановской никто выходить не стремится. Но уже на Каховской волна пассажиров выносит их на платформу и несет дальше: к эскалаторам, по новенькому коридору к свежему, третьему по счету кольцу метрополитена. Спустя одну остановку та же волна выносит прочь из навороченного поезда, тащит на пересадку на Калужско-Рижскую ветку, заталкивает в самую глубину вагона, не оборудованного ни кондиционером, ни обогревателем, отчего там одновременно и жарко, и холодно; удается выдохнуть вплоть до Кольца, а там — Октябрьская, где их чуть не выталкивает на улицу, но они перестраиваются и доезжают до Киевской. Станция, имеющее особое, так сказать, значение в Антоновой памяти, идеально подходит для того, чтобы отдаться толпе. Здесь переходы максимально путанные, и связанные между собой мужчины по одним и тем же лестницам проходят раза по два, прежде чем оказаться в вагоне в центр на Арбатско-Покровской.

Там их выносит на платформу и заталкивает обратно на каждой станции. И опыт это в целом пренеприятный, но становится для Антона еще сложнее из-за того, что, чем ближе к сердцу города они оказываются, тем гуще становится воздух. Он ощущает опасность — нет, прямую угрозу; ощущает собственный страх; ощущает, как в туннелях концентрируется что-то плохое, что его в себя погружает, перекрывая дыхание. По его кроссовкам проходятся десятки пассажиров, а он смотрит в окно вагона, к которому приклеилось червеобразное существо, пульсирующее круговой челюстью, и неосознанно подтаскивает Арсения ближе к себе.

Это болтание в толпе Антона психологически выкидывает в какое-то пространство, где он теряет ассоциацию с собственным телом. Наблюдает будто за собой даже не издалека, а как конспектирующий события писатель-фантаст. И тот факт, что Антон живой, что люди вокруг живые, что живой — Арсений, протестующе шипящий всякий раз, когда Антон порывается схватить его за руку, — все это в мозгу не осознается. Есть людское течение, есть физическая Антонова оболочка, несущаяся по нему безвольной корягой, есть плетущийся следом Арсений, буквально на привязи, а есть — его сознание, существующее где-то вне происходящего, как сторонний наблюдатель. Только поэтому, возможно, Антон не кричит, когда лицом к лицу на выходе из вагона сталкивается с существом, напоминающем перепившего Ктулху; только поэтому не позволяет все густеющему вокруг пространству себя сковать.

Его нет — вдруг приходит понимание. Его нет, а значит, какая разница.

Он молчит, потому что не может говорить объект без души, хотя Арсений, кажется, пару раз что-то спрашивает. Когда на Курской их несет не обратно в вагон, а на новую пересадку, не сопротивляется уже совсем, едва переставляет ноги и пусто смотрит вперед; когда заталкивает Арсения в вагон на Люблинской ветке, когда на следующей же станции их выносит и тащит дальше, к Сокольнической, на Чистые — молчит тоже. Молчит, потому что губы не слушаются, не слушаются и связки. Душа отторгает тело как рудимент.

Единственное, на что хватает контакта с физическим, это закрыть глаза всего на пару секунд, стоит поезду двинуться в сторону Лубянки. И в эти пару секунд гаснет и свет вокруг, полная темнота накрывает даже сквозь веки, а после нее неожиданно становится легче дышать, потому что — Антон осознает не сразу — пропадает толкучка вокруг.

Антон открывает глаза. Он снова в себе, снова может шевелиться, хоть и будто не делал этого тысячу лет; и он — в абсолютно пустом вагоне, если не считать Арсения, вцепившегося пальцами в его ладонь.

Его взгляд мечется, открывается и закрывается рот, хватка на Антоновой ладони почти болезненная, но он не пытается отнять свою руку: Арсений за него схватился вряд ли осознанно, и ему — им обоим — сейчас это нужно. Пытаясь свыкнуться с вновь обретенной телесностью, Антон осматривает окружающую обстановку.

Сперва в мигающем свете ламп вагон кажется тем же самым, просто ненормально пустым, но вскоре замечаются ободранность старых кресел, трещины в краске, из которых прорастают сухие и будто горелые ростки, а за окнами — не привычная тьма туннеля, а что-то… что-то совсем другое. Стены движутся будто живые, облепленные полчищами спящих насекомых, подрагивающих панцирями.

Хотя почему «будто».

Когда Антон делает шаг к дверям, почти прижимаясь лицом к стеклу, тысячи существ поворачиваются к нему, и миллисекунды, что поезд проносится мимо, хватает, чтобы запечатлеть в голове картинку: на тельце размером с майского жука у каждого существа пустоглазая человеческая черепушка с наперсток. Антон отшатывается.

— Мы на месте, — он выдыхает не своим голосом.

Арсений шугается чего-то, что стремительно ползет по полу мимо них. Во взгляде у него нарастающий ужас, дыхание учащается.

— Я… — ему удается сказать только на высоких сипящих нотах.

— Не верил, — заканчивает за него Антон. Морщится: ладонь чужие пальцы стиснули, как клещи. — А оно вот как.

Насекомые, покрывающие стены тоннеля, будто слышат их, просыпаются и начинают отделяться от общей массы, прыгают на стекло, глядят пустыми глазницами; увидев это, Арсений подскакивает на месте, не знает, куда деться: в глубине вагона из щелей прорастают новые ростки, снаружи — вот это. Поезд все несется вперед, быстро, слишком быстро, так, что жуки съезжают по стеклу, отрываются, оставляя скользкие следы лапок. В его прошлый визит Антона выкинуло на платформе, и этого он не видел; сейчас замкнутость пространства добавляет тревоги. Странные растения тянут к ним обожженные листья и корни, а уйти от них некуда, но наличие рядом человека, напуганного куда сильнее, внезапно придает Антону сил выдохнуть и сохранять видимое спокойствие.

— Сейчас уже приедем, — обещает он, чуть сжимая чужую руку в ответ, хотя на самом деле понятия не имеет.

Но работает — Арсений встречается с ним взглядом, заземляется немного, кивает. Сообразив, отпускает руку и своей трясущейся тут же тянется развязать узел на запястье. Всеми силами, видно, старается сосредоточиться на этом, игнорируя происходящее вокруг: как тревожнее мигают лампы, как больше и больше насекомых лепятся на стекло, как трескается под ними половое покрытие и оттуда ползут еще корни. Антон нервно осматривается, а поезд все не замедляется — и так до последнего момента. Внезапно их ослепляет светом с платформы, раздается оглушающий визг колес о рельсы, кажется, с таким резким торможением авария неизбежна, но вагоны только встряхивает так, что мужчины едва не валятся с ног. Арсений успевает в последний момент схватиться за облезлый ржавый поручень, а Антон влетает прямо в Арсения, о тот же поручень как следует приложившись головой, но от падения его удерживает чужая отвязанная уже рука, крепко обхватывающая поперек пояса.

Сквозь боль и гул от удара Антон не сразу соображает, что движение полностью прекратилось и он почти повис на Арсении. Отходит немного, дезориентированно покачнувшись, и поднимает взгляд на двери.

— Живой? — Арсений хрипло спрашивает, отдернув ладонь от поручня и поправляя пальто.

— Живой, — кивает Антон. — Спасибо.

Арсений не отвечает, тоже повернувшись к дверям.

— Они же… откроются? — он смотрит растерянно, кривится от помятых, вздрагивающих насекомьих тел, прилипших в некоторых местах.

— Куда они денутся, — хмыкает Антон, выпрямляясь и снимая очки.

Здесь ему пугать некого.

Двери действительно открываются, резко, с грохотом и хрустом сминающихся жучьих трупов. Переглянувшись, Арсений с Антоном выходят на платформу, и поезд за их спинами, заскрипев, тут же трогается с места.

Платформа на первый взгляд тоже почти не отличается от обыкновенной, только свет тусклый, подрагивающий, но Антон понимает — нет. Вот просачиваются корни в трещинах и прожилках между белыми плитами, вот тень, мелькнувшая за колонной, вот запах, влажный и затхлый — и неестественная мертвая тишина. Даже их собственные шаги и дыхание пространство будто проглатывает, заворачивает в глухой кокон. На запястье так и болтается белая лента, к Арсению больше не привязанная, и от этого хочется оборачиваться на него ежесекундно, чтобы никуда не пропал — не хватало Антону еще рыскать здесь в поисках двух человек.

Выйдя к центру платформы, где пусто, как в московском метро не бывает вообще никогда, Антон стаскивает рюкзак, сует руку, чтобы нащупать пистолет и сунуть себе за пояс. Имеющийся запас патронов можно при желании рассовать по карманам куртки, но передвигаться тогда будет сложнее; он все-таки оборачивается на Арсения, беззвучно следующего за ним по пятам. Освещение здесь чуть ярче — ему видно чужую бледность и слабую дрожь.

— Эй, — Антон привлекает чужое внимание, постаравшись все свои навыки поддержки вложить в кривую улыбку, — выдохни. Самое страшное еще даже не началось.

— Вообще не помогаешь, — вопреки собственным словам, Арсений заметно собирается и даже насмешливо фыркает.

Антон пожимает плечами: ну не врать же ему. Поворачивается к беззвучно ползущему вверх эскалатору в конце платформы и делает первый шаг.

— Держись рядом и слушай, что я говорю, — повторяет.

— Помню, — отзывает Арсений. — Ты, главное, меня случайно не пристрели.

— Случайно не пристрелю, с меткостью у меня никаких проблем, — Антон оскорбленно задирает подбородок. — Ты не доводи до того, чтобы мне захотелось тебя пристрелить специально.

— Напомни, кого я бояться должен? Нежить или тебя?

Антон только усмехается в ответ, а сам думает: он не был бы так уверен в том, что сам не является нежитью.

Чуть развеселившись, оба идут бодрее. Ступают на эскалатор, движущийся будто с каким-то сопротивлением; оживишийся, вертящий головой во все стороны Арсений, вдруг замирает, открыв рот, когда смотрит вверх. Антон вслед за ним задирает голову и вздрагивает.

Потолок покрыт тысячами коконов размером с кулак, едва шевелящихся, просвечивающих, из-за чего видны неясные контуры существ, спящих внутри.

— Кто там? — полушепотом спрашивает Арсений.

— Ты прям хочешь знать? — так же тихо отвечает Антон. — Я вот не очень.

Один из коконов прямо над ними резко дергается и будто готовится порваться или полететь вниз, и Антон с Арсением синхронно дергаются, чуть не рванув по ступенькам в разные стороны. Но остаются: и они, и кокон на своем месте.

— Не хочу, — Арсений отвечает запоздало, когда им уже пора сходить.

Турникеты ожидаемо не работают и приходится перелезать. У Арсения выходит ловко, у Антона — чуть менее: тело хоть и помнит, что да как, регулярные недобровольные голодовки и малоподвижный режим все-таки сказываются. Плиточный коридор, ведущий в ЦДМ, все так же подозрительно тих и нормален, будто если в реальном мире метро — концентрация всего злого, то здесь это, наоборот, самое спокойное место. Когда Антон приходил в прошлый раз, ему это дало ложное чувство безопасности, даже заставило подумать, будто все люди просто куда-то делись. Но сейчас он уже слишком хорошо знает, что их ждет наверху.

Он за предплечье останавливает Арсения, уже готового подняться по лестнице к входу в торговый центр.

— Серега сказал, что все твари здесь, вроде как, связаны общим сознанием, — вспоминает. — Так что лучше, чтобы нас не видел вообще никто.

— Они… оно ведь уже знает, что мы здесь, — замечает Арсений. — Двери в вагоне открылись только напротив нас.

Антон напряженно хмурится, про себя подметив: чужая склонность перекрывать эмоции анализом ему определенно на руку — Арсений уже выглядит так, будто не трясся от страха минут десять назад, а всего лишь гуляет, еще и такую мелочь запомнил. И он прав: вряд ли оно не в курсе незваных гостей.

— И все-таки, — говорит спустя паузу. — Тихонько, как мышеньки.

Арсений скептически выгибает бровь — вспоминает, наверное, с каким отчаянным кряхтением Антон перелезал через турникет, — но не спорит.

Уже у стеклянных дверей на выход Антона секундно прошибает осознанием. Он столько лет прятался: у себя дома, за мешковатой одеждой и темными очками, — пытался оттяпать себе уголок нормальности в мире, сводящем его с ума, а теперь пришел к нему прямо в лапы. Ради чего? Ради девочки?

Да, частично, Антон не может позволить себе бросить ребенка в беде; а еще потому, что все его страдания за эти годы должны, блять, хоть что-то значить. Пять лет он мучился и теперь оказался единственным, кто может помочь, значит, все не так и печально, значит, испытания были не просто так. Но что еще важнее: Антон не верит в слова Вероники, услышанные несколько дней назад. В реальном мире он умереть не смог, и по такой логике, он и не жив, получается? Может быть. В таком случае, где, если не здесь, найтись чему-то, что поможет ему со всем наконец покончить.

Это отрезвляет: да, у Антона четкая цель. Спасти девочку — это само собой разумеющееся, облажаться даже не вариант. А после — любой ценой уже сдохнуть, потому что достало: достало сидеть взаперти целыми днями, не видеть друзей, семью, семьи друзей, не иметь достаточно смелости даже чтобы смотреть вперед, а не вниз, — достало не жить. Антон отказывается и дальше корчиться в муках на радость какой-то потусторонней силе. Он заслужил покой.

Настоящее состояние внешне успокоившегося Арсения рядом выдает его тяжелое дыхание, и Антон поворачивается к нему на секунду, коротко поджав губы. Арсений распознает что-то в его взгляде, что заставляет его отвести свой, будто бы пристыженный. Антон бы рад больше времени провести, чтобы помочь ему прийти в себя, но нет у них этого времени. Кьяре где-то там куда страшнее, и сам Арсений наверняка это понимает.

Сзади раздается грохот поезда, проезжающего без остановки, и Антон решительно толкает перед собой стеклянную дверь.