Сколько времени должно пройти, чтобы звук выстрела перестал эхом биться внутри черепной коробки? Антон не знает.

Он опускает руку, смотрит на Славу, свалившегося к его ногам. Вместо крови на асфальте лужа вязкой черной жидкости с ошметками… Антон не хочет думать, чего именно. Явно не обычного человеческого мозга. И это, вроде, должно успокоить, но страх в Славиных глазах, когда Антон направил на него дуло, был более чем человеческий.

Как открывается за спиной дверь подъезда и выходит Арсений, Антон не слышит. Вздрагивает, когда чужая ладонь ложится ему на плечо, поворачивает голову. У Арсения поджатые губы и сочувственно смотрящие светлые глаза. Он ничего так и не говорит, только кивает в сторону подъезда и, съехав рукой с Антонова плеча, переплетает с ним пальцы. Антон идет за ним как привязанный.

Они поднимаются по лестнице, Антон не считает, на какой этаж. Рука у Арсения сухая, холодная, у самого Антона — дрожащая, а в голове все еще стоит это чертово эхо. И выражение Славиного лица, которое Антон вряд ли забудет: выражение лица первого человека, которого он убил. Если задуматься — первого живого существа здесь. Антон ведь ни разу не выстрелил с самого спуска ни в одну из отвратительных тварей, а в паренька, который продолжал бороться после всех кошмаров, что с ним произошли, и помог им с Арсением всем, чем смог, — в него выстрелил.

Можно сколько угодно оправдываться, что человеком Слава не был уже давно, но от этого только растет отвращение к самому себе. Если даже в Вадиме, который изнанке сдался и позволил себя поглотить, остались крохи самосознания, то и Славу нельзя называть чудовищем. В конце концов, а далеко ли ушел от него сам Антон?

— Я догадываюсь, о чем ты думаешь, — подает голос Арсений, остановившись на лестничной площадке между этажами. Поворачивается к Антону и нахмуривается. — Перестань.

— Такой ты простой, — усмехается Антон, слабея от его сурового взгляда коленями.

— Я серьезно. Его было не спасти, — Арсений говорит твердо, и Антону его голос — как молоточек, забивающий гвозди в гроб.

Антон зябко пожимает плечами. Отвечает честно:

— Легче не стало.

— И не станет, если ты продолжишь заниматься самокопанием.

Антон зажмуривается на секунду, шумно выдыхает. Если бы он знал, как это остановить.

— Просто… я, вроде, должен спасать людей, а выходит все время херня какая-то, — полушепотом.

Глаза начинает печь.

— Ты спасаешь. Одного меня сколько раз вытаскивал.

— Это не считается, — вырывается у Антона. — В смысле… ну, это само собой разумеющееся.

Арсений смотрит долгим изучающим взглядом, прежде чем подойти чуть ближе и медленно проговорить:

— То есть, если я все правильно понял, когда ты делаешь что-то хорошее, это не достижение, а обязанность, за выполнение которой нет смысла хвалить, — он делает паузу. — А когда совершаешь ошибку, или что-то просто не получается из-за обстоятельств вне твоего контроля, то это конец света, только твоя вина, и вообще ты ужасный человек, как тебя земля носит. Правильно?

Антон морщится. Он понимает, конечно, не дурак, как это звучит, но с тем, что чувствует внутри, ничего поделать не может.

— Типа того, — отвечает нехотя.

Вздохнув, Арсений резко притягивает его в объятия.

— Когда все закончится, найду тебе хорошего психотерапевта, — бубнит в плечо. Добавляет угрожающе: — и буду следить, чтоб ходил.

Антону не становится лучше от его слов. Ему лучше вообще не становится; но ощущение крепких рук на своей спине, теплого дыхания, едва задевающего шею, и просто тот факт, что Арсений рядом — и обещает остаться рядом, — дают немного сил продолжать двигаться дальше. Да и психотерапевт больше не кажется такой уж плохой идеей. Ему не расскажешь, конечно, ни о тварях, ни о другой стороне, но, может, он поможет хотя бы с этим булыжником на груди.

Приобнимая Арсения в ответ, Антон все же дышит чуть-чуть свободнее и думает чуть яснее.

— Осталось немного, — Арсений говорит совсем тихо и сжимает Антона крепче.

В его голосе слышен страх.

— Все будет хорошо, — Антон обещает в его макушку. — Вошли и вышли, приключение на двадцать минут.

Арсений смеется и поднимает голову.

Пару секунд они стоят, не отпуская друг друга и не отрывая взглядов. Что-то то ли обещают, то ли в чем-то убеждаются — у Антона не выходит толком сформулировать ни одну мысль, пока он так близко рассматривает чужое лицо.

Красивое. Ведь правда, красивое, всеми своими неидеальностями и в первую очередь — теплотой, которой так и светит легкая улыбка. И как Антон раньше мог на него не смотреть? Сейчас, кроме этого, ничего не хочется. И отпускать его из полуобъятий не хочется, а когда Арсений отходит, Антону одновременно очень спокойно и очень волнительно.

Нужная квартира оказывается на следующем этаже. Ничем не примечательная входная дверь смотрит темным глазком, номер квартиры, как и все надписи тут, не разобрать, но Арсений решительно вытаскивает связку ключей и сжимает в пальцах металлическую черную ручку. И замирает.

Это, должно быть, очень страшно: когда столько уже позади, стоять прямо перед финишной чертой и не знать, нет ли там, за ней пропасти.

— Я тут не был собой, — внезапно говорит Арсений. — Жил не свою жизнь, но… все равно был счастлив в каком-то смысле. И точно не мог подумать, что вернусь сюда… так.

— Все будет хорошо, — повторяет Антон.

Он не должен, конечно, такого ему обещать. Он не знает и знать не может, но Арсений смотрит благодарно и расправляет плечи, и кивает то ли Антону, то ли самому себе. И наконец нажимает на ручку, впуская их внутрь.

``

В квартире пусто. То есть совсем.

Арсений сказал, что когда Алена с Кьярой съехали, он все отсюда вывез, планировал сменить ремонт и продать ее, но так и не нашел в себе сил этим заняться, поэтому она и в реальном мире выглядит одинокой глухой коробкой. Грязный свет снаружи заливает холодные стены и потемневший местами паркет, но кроме него здесь и рассматривать нечего. Тут негде прятать и прятаться, но, прочесав каждую комнату, Кьяру Антон с Арсением не находят.

— Я не понимаю, — сипит Арсений. Явно давит в себе подступающую панику, но ею все же подрагивают пальцы и интонации. — Она ведь должна быть здесь.

— Должна, — твердо соглашается Антон.

Не может не быть, он в этом уверен. Но где?

Он в который раз заходит в комнату, когда-то исполнявшую функцию детской, и сканирует взглядом целое ничего: ни мебели, ни игрушек, ни девочки. Одно только окно, даже не прикрытое шторами — Арсений выскреб все начисто.

— Что-то не так, — Антон говорит сам с собой, пока Арсений за спиной дышит все тяжелее.

— Все не так, — он говорит, осматриваясь вокруг. — Как же…

— Тихо, — Антон выглядит, наверное, скорее агрессивно, чем успокаивающе, резко схватив его за плечи. — Дыши. Что-нибудь придумаем.

— Что? — Арсений смотрит жалобно, весь как-то сжимаясь.

Чуть ослабив хватку, Антон повторяет мягче:

— Что-нибудь. Сам подумай: не может такого быть, что квартира выглядит абсолютно нормальной. Это обман. А раз нас водят за нос, значит, мы на верном пути.

Антон не столько мыслит логически, сколько любой ценой хочет убрать это беспомощное выражение с чужого лица. Арсений — это человек, утешающий Антона на лестничной клетке, человек, прущий напролом, как бы ему ни было страшно, это, в конце концов, человек, который приперся к нему под дверь, а не человек, бегающий потерянным взглядом. Работает, кажется: Арсений слабо кивает.

— Ищем дальше?

— Ищем дальше, — отвечает Антон.

Хотя сам с трудом представляет, что им нужно иска…

— Папа!

Все происходит мгновенно: отчаянный детский крик откуда-то со стороны гостиной; Арсений, отпрыгнувший от Антона и бросившийся за дверь; Антон, который было пытается его задержать, но не успевает, а когда, выматерившись, собирается бежать следом, дверь в детскую резко захлопывается и ширмой обрушивается кромешная темнота.

— Сука! — Антон доходит до двери вслепую, дергает ручку, но та, естественно, не поддается. — Первое правило хорроров, блять: не разделяться!

Он колотит в дверь кулаками, руки начинают болеть, но та даже не вздрагивает. Блять. В последний раз стукнув по дереву ногой, Антон еще раз чертыхается сквозь сжатые зубы и отворачивается. Всматривается в темноту.

Проморгавшись, что-то он все же видит: полоску слабого света. Не сразу догадывается, что это щель окна между тяжелыми шторами, сквозь которую удается рассмотреть кусок обычного ночного московского неба. Антон нашаривает на стене выключатель, щелкает, и резко зажигается лампа под потолком, проливая теплый комнатный свет на… ту самую детскую, где Антон уже был.

Вот кроватка, где в воспоминаниях дрожала от страха Кьяра, вот шкаф, из которого на нее смотрела чернота, вот письменный стол с открытым альбомом, вот разбросанные игрушки. Все выглядит так, будто здесь только что были, и Антон даже слышит из-за стены нечеткий гул чьих-то голосов.

— Вот так, значит, — Антон шипит и снова оборачивается к двери. — Ну, удиви.

Он дергает ручку, и дверь открывается.

В коридоре свет не горит, и голоса пропадают, стоит Антону ступить за порог. Но тишина не напряженная, а обволакивающая, почти что уютная; он крадучись проходит немного дальше, в сторону гостиной. Шепотом зовет Арсения пару раз и ответа ожидаемо не получает. А щелкнув выключателем, снова видит перед собой уже знакомый интерьер: диван, на котором сидела Алена, кофейный столик, ковер, не горящие гирлянды по стенам. Два бокала вина: полупустой и почти полный, и даже почти собранный пазл на полу.

— Видел уже, — гаркает Антон в пустоту.

Позади слышится звон разбитого стекла.

Антон резко оборачивается. По другую сторону коридора различает две двери, из которых приоткрыта одна — видимо, в кухню. Послушно идет на шум — сам ведь попросил удивить — и, пока крадется мимо ванной, как будто слышит внутри сдавленные женские всхлипы.

Ему не страшно — он свое отбоялся, — но все более не по себе. От того, как квартира выглядит абсолютно нормальной, как в брошенных вещах читается необходимость человеческого присутствия, но то присутствие, которое ощущается в воздухе, от человеческого далеко. Это картинка, идеальная настолько, что вызывает отторжение и чувство опасности. Но Антон идет.

В стильной современной кухне по полу разбрызганы осколки винного бокала. Второй такой же стоит у раковины, в ней — пара грязных тарелок, вилок, ножей и салатник; кухонный стол накрыт бежевой скатертью, по которой кровавой кляксой расползается пятно от вина; за окном мигают фонари и окна дома напротив. Кажется, если прикоснуться к чему угодно из этого, оно пойдет рябью или помехами на экране старого телевизора. Антон ежится, высматривая все больше деталей: книга с кучей закладок на одном из стульев, брошенный на спинку другого вязаный кардиган, что-то, коротко блеснувшее под столом. Нагнувшись, он видит что это узкий ободок обручального кольца. Тянет к нему руку, но оно, моргнув, исчезает, как голограмма.

В этот момент из коридора доносится тихий скрип. Антон дергается, но, покинув кухню, видит, что это всего лишь отворилась соседняя дверь.

Он фыркает себе под нос: застрял в заскриптованном инди-хорроре. Просто класс. Но мурашки все же бегут по телу.

Комната оказывается родительской спальней. Покрывало на широкой кровати сбито, поверх него лежит груда деловых рубашек, пиджаков, брюк, футболок, джинсов и свитеров, будто их просто выкинули из шкафа; занавески горбятся, под одежду лезет мороз — настежь открыто окно. Дверь за спиной захлопывается, подталкивая изучить обстановку тщательнее. У Антона снова чувство, что он лезет куда не звали, шарится — прямо сейчас буквально — в чужом грязном белье, но совесть удается заглушить, потому что ему надо отсюда выбраться. Неизвестно, куда закинуло Арсения, а куда — Кьяру, и Антон обязан их найти.

Но перерыв гору одежды, он ничего особенного не обнаруживает. Переходит к прикроватному столику, очевидно, с Арсовой стороны, мысленно перед ним извиняясь, и обращает внимание на знакомые ему наручные часы. Что странно — они стоят.

Понятия не имея, что делает, Антон крутит колесики, передвигая стрелки по часовой, но ничего не происходит. Тогда — наугад переводит их немного назад.

Щелчок не только слышится, но и ощущается всем телом, будто резко запустившийся механизм — вокруг, и Антону приходится удерживать равновесие на зубчатых шестеренках. Комната становится четче, реальнее и одновременно поглощает Антона в обездвиживающий пузырь, вновь запирая в роли безвольного наблюдателя. Одежды на кровати нет — пока нет, догадывается Антон, — и окно закрыто. Распахивается дверь.

Никто не заходит, или, точнее, Антон не видит людей, но как сквозь толщу воды слышит их голоса. Не разбирает слов, только надрывный гнев в женском и сталь ответной злобы в мужском; точно так же сам по себе распахивается шкаф, из него на кровать драматично летит одежда. Арсений — Антон почему-то уверен — наблюдает за этим, замерев у дверного проема. Но куда яснее его с женой ругани Антон вдруг слышит напуганный детский скулеж.

Он по логике должен быть заглушен: одеялом, стеной, пузырем, — но до Антона доносится так, будто девочка плачет совсем рядом. Антон пытается дернуться, но ему не дают пошевелить и пальцем; пытается крикнуть невидимым родителям, что им ребенка надо спасать, но из груди вырывается задушенный хрип. Плач становится громче, с ним — ссора; громыхнув стеклопакетами, открывается окно. Когда все звуки становятся какафонической мешаниной, от которой голова идет трещинами и рябит в глазах, их собой перекрывает один.

Антона прошивает ужасом — это звук, с которым открывается дверца детского шкафа.

Все заканчивается спустя мгновение. Перестает летать одежда, замолкают голоса, но не плач, и Антону дают двинуться; он тут же срывается с места, вылетает в коридор. Но дверь детской, из-за которой доносятся уже захлебывающиеся рыдания, оказывается закрыта.

— Блять, ну какая ты мразь! — Антон рычит, врезаясь в равнодушное дерево плечом.

Никто на его возмущение не отвечает. Только светлая дверь начинает чернеть, стремительно покрываясь паутиной сосудов, и Антон отшатывается. Плач замолкает на секунду, а после — из детской раздается оглушительный крик, почти тут же обрываясь вместе с заново погасшим во всей квартире светом.

Антон борется с желанием сплюнуть под ноги — он, сука, не в игрушки пришел играть.

— Слышь, уебина! — Антон гаркает в темноту. — Давай завязывай со своей хуйней. Хочешь мне что-то сказать — скажи, ты же умеешь.

Тебе если политика моя не нравится, ты со мной раз на раз выйди, а не в интернете базарь.

Дверь перед ним медленно открывается.

— Грубить не обязательно.

Антон видит лицо Арсения.

``

В детской тускло горит ночник в форме кота. Он почти не проясняет очертания комнаты, но четко выделяет знакомую фигуру, смешно устроившуюся на маленьком стуле. Антон, войдя и задержав от шока дыхание, узнает до малейших деталей именно того Арсения, с которым пришел в эту квартиру, и в груди закипает злоба.

— Где он, — Антон глухо рычит, — и девочка?!

— Там же, где и ты, — пожав плечами, отвечает десяток фальшивых аудиодорожек.

И это настолько привычный жест, так бессовестно украденный, что Антону застилает глаза.

— Назови мне одну причину не выпустить в тебя всю обойму прямо сейчас.

Арсений смотрит равнодушно, закидывает ногу на ногу, поправляет челку, даже согнувшийся в три погибели умудряется оставаться изящным; и это, и его надменность — это тоже изнанке не принадлежит. Не должно принадлежать.

— Ты можешь, — даже в голосах знакомая, Арса, насмешка, — но нам ничего не будет. А вот ему…

— Пиздишь, — обрывает Антон.

— Уверен? — светлые глаза щурятся, растекается гадостная ухмылка. — Готов рискнуть?

Антон шумно втягивает воздух через нос и сжимает кулаки до боли. Нет, не уверен. Нет, не готов.

— Чего ты хочешь? — выходит ужасно жалко.

Арсений тихонько усмехается, едва дернув уголками губ. Встает одним слитным движением, плавный, как кошка, приближается к зашторенному окну.

— Поговорить. Ты знаешь, что такое микориза, Антон?

Антон мотает головой, не скрывая раздражения.

— Понятия не имею.

— Это симбиоз корней высших растений с мицелием грибов, — Арсений чуть отодвигает тяжелую ткань, замирает к Антону боком, голову повернув к ночной улице. Дорожки голосов почти сливаются унисон. — Не паразитирование, а взаимовыгодное сосуществование. Растения получают большее количество питательных веществ благодаря размерам грибницы, так им легче выжить на бедной почве и переносить засухи. Взамен они делятся с грибами выработанными органическими веществами…

— Спасибо за урок биологии, но можно ближе к делу? — Антон перебивает, потому что ему не нравится, каким его начинает обволакивать неуместным спокойствием.

Словно гипнотизируют голоса и образ Арсения — лживый, но безопасный. Он поворачивается к Антону, неодобрительно качнув головой, и все же глаза его смотрят — пусто.

— Этот мир и тот, к которому ты привык, не противоположны друг другу, — он продолжает, теперь пристально следя за реакцией, — а давно сплелись в единое целое. Жизнь не рождается из ничего и быстро угасает, если ее не поддерживать. Мы не вселенское зло, Антон. Мы черпаем силы оттуда, куда нет доступа той стороне, и помогаем ей процветать.

Антон наконец догадывается, куда все идет:

— А взамен?

— А взамен, — довольно кивает Арсений, — нам, чтобы продолжать существование, иногда нужно то, чему здесь не родиться.

— Люди, — выдыхает Антон, снова стискивая кулаки.

— Люди, — из всех звуковых дорожек сильнее всего выделяется почти не сломанный Арсов баритон. — Еще не успевшие растратить весь свой свет по пустякам.

— То есть, в основном, дети, — у Антона кровь клокочет в ушах. — И ты мне еще рассказываешь, что ты не вселенское зло?

Арсений домиком выгибает брови.

— Ты судишь по стандартам человеческой морали, о которой вы даже между собой не можете договориться, — но тут же улыбается. С остекленевшими мутными глазами это смотрится по-настоящему жутко. — Но в этом твоя ценность.

Антон моргает пару раз, прежде чем глаза его расширяются от ужаса осознания.

Ценность.

Ну конечно.

— Я тебе не достанусь, — он сам не понимает, как звучит так уверенно и спокойно.

Арсений наклоняет голову — в его повадках все меньше Арсения и все больше странного, будто кукольного.

— Не так давно ты думал иначе.

— Времена изменились, — какой-то заряд смелости даже заставляет Антона ухмыльнуться. — Хер тебе.

Перед ним сущность, которой, вероятно, тысячи, если не миллионы лет, сознание всей этой искаженной стороны, можно сказать, божество, а Антон едва удерживается, чтобы нахально не высунуть язык. Он вдруг не боится — совсем. И выйдет — назло.

— Хорошо, — неожиданно равнодушно отвечают голоса, потеряв синхрон. — Уходи. Отпускаем.

В коридоре вспыхивает свет, ударив Антона в спину. Он хмурится.

— В чем подвох?

Арсений вдруг улыбается совсем широко, неправильно и запрыгивает на подоконник позади себя, но в этом больше нет грации — он точно марионетка, которой управляет сломанная рука. Он вдруг начинает терять форму, иссушается, осыпается пеплом, стремительно исчезая на глазах, и Антона от этой картины прошибает волной тошноты; а когда на месте Арсения совсем ничего не остается — Антон слышит в отдалении его крик.

Оборачивается, готовый броситься из детской, но в дверях стоит девочка, которую он видел до этого лишь на фото и в чужих воспоминаниях. Короткостриженая темноволосая Кьяра сжимает в маленьких ручках потрепанного зайца и смотрит глазами-пуговицами.

Арсений кричит.

— Один, — твердо произносит какофония голосов. — Уходи один.

Ну разумеется.

Антона, который только что был настолько в себе уверен, душит волной из обиды и ярости на собственное бессилие. Он судорожно пытается придумать, как тут можно схитрить, но — никак. То, что сейчас теребит подол детской курточки, имеет здесь полную власть, и если собой Антон рисковать готов, то другими — нет. Не маленькой девочкой, запертой здесь в полном одиночестве. Не Арсением.

— А если останусь, — Антон спрашивает охрипшим голосом, — отпустишь их?

Кьяра недоуменно моргает.

— С чего бы?

Антон прикусывает губу. И правда — с чего бы.

— Ну ты же мне тут втираешь про взаимовыгоду. Окей, я проникся. Предлагаю честную сделку.

— Их двое, а ты один. Не очень-то честно.

— Но это меня ты в покое не оставляешь.

Кьяра молчит, смотрит немигающе, пока вокруг Антона нагнетается гудение, физически придавливая к земле. Он чувствует, как все сложнее дышать наэлектризованным уплотнившимся воздухом, как контуры смазываются красным, как пронзительно болит в самых костях; а Кьяра все смотрит и смотрит, и сама уже — Кьяра ли? Моргнув раз, Антон видит Веронику Дроздову; два — Арсения; три — самого себя. Закрой он глаза еще раз, открыть их уже не получится, и Антон держится из последних сил.

— Хорошо, — он не слышит, но чувствует эти слова зубами и пластинами ногтей. — Будет тебе честная сделка.

Его выключает и выплевывает в полную тишину.