Медсестра обработала раны. Учитель устроил допрос. Досталось почему-то обоим, хотя очевидно Чимин был виновником всего, пусть драку начал не он. Чонгук говорил мало, отвечал нехотя. История не из тех, о которой кричишь в каждую кастрюлю, лишь бы услышали, пожалели и возвели в статус прецедента. С Чонгуком учитель провёл отдельную беседу, предложил психолога, долго настаивал, но получил отказ. Потом разговор тет-а-тет был с Чимином. И снова с ними вместе. Хождение по мукам, да и только.

      И когда в конце концов Чимин под наблюдением удалил видео из чата и айфона, когда послушно поклонился, пробубнил никчёмное извинение, Чонгук не почувствовал облегчения. Всё, что ему действительно было нужно, — это постель, ноутбук и «Симс» или «Овервоч». Чонгук держался на последних каплях топлива, но о состоянии учителю не сообщил, про то, что случилось раньше (недообморок ли, паническая атака) тоже.

      А карусель набирала обороты. Родителям позвонили. И пока те не примчались и с ними не провели очередную беседу, генеральная уборка класса стала первым наказанием. Чонгук надеялся, что и последним, и не прилагал слишком много усилий. Зато Чимин драил всё вокруг как заведённый. Неловкость — не то слово, что подходило для определения атмосферы в классе.

      В который раз протирая ножки последней парты, Чонгук считает до ста и обратно, чтобы отвлечься и сосредоточиться одновременно. Он до странного бодр, будто только что проснулся, но потребность провалятся до обеда манит сильнее. Наверное, стоит ему расслабиться, и он отключится, а пока через монотонные цифры пробивается угнетение.

      Солнце за окном жёлто-оранжевое красит мир в тёплый ласковый сон. Чтобы взять другую тряпку, средство и заставить стёкла сиять, что необязательно, но поможет комфортнее убить время, Чонгук с трудом поднимается на затёкших ногах. В глазах секундно темнеет, и его немного заносит. Он почти теряет равновесие, но врезается в Чимина, который магическим образом оказывается близко, и хватает за плечо, удерживает недолго и отталкивает.

      — Мерзкий, — выплевывает он с пренебрежением.

      — Прямо как ты, да? — то не догадка воспалённого перегревшегося сознания, лишь просто обронённая фраза. Чонгук не вкладывает в неё то самое банальное клише, вообще не вкладывает никакого смысла.

      Но Чимин понимает по-своему, и его прорывает. Напряжённый воздух травится вспышкой.

      — Какого хуя?

      — Явно не моего, — почему-то смеётся Чонгук. Чимин на его памяти ещё не матерился. Значит, он нервничает, он зол, на пределе и защищается грубостью.

      Они стоят так близко, что перемежающиеся эмоции как на ладони. Особенно смешит яркое сжигающее раздражение на лице Чимина, но есть в нем что-то ещё. Чимин весь такой маленький, хрупкий, потрёпанный недавней стычкой — совсем не прилежный принц класса.

      — Ненормальный.

      Чонгук не даёт пройти. Азарт есть, а мозги отлетают. Разве есть что терять? Чонгук не чувствует себя собой. Сквозь щель разрушенного фасада пробираются тени.

      — Отойди, — Чимин толкает, Чонгук не отходит.

      — Скажи зачем? — твёрже.

      — Я уже сказал.

      — Это не то, — Чонгук чуть наклоняет голову. — Может, мерзкий не я, а ты? — приподнимает бровь, впиваясь язвительным спокойствием в эмоции напротив. — Что? — он делает шаг и теснит к пространству между партами, подмечая, что ковыряет нечто важное. — Ты маленький латентный гей, влюбленный в меня?

      Чимин отрывисто выдыхает весь кислород, так и замирает, чуть приоткрыв рот. И Чонгуку кажется, что его сейчас ударят. Чимин хлипкий, в драке был скорее цепким, чем яростным. Он ответил ударом на удар лишь потому, что отступать было некуда, а сейчас едва ли не трясётся от того, что за живое задели и приравняли к тому, что ненавидит. Чонгук хватается за хвост возможной правды. Чимин поднимает уголок рта, кривится в нелепой мине, пытается засмеяться, мол, что за идиотизм. Он снова делает выпад, и ему снова преграждают путь. Ломать, так вместе с фундаментом. Чонгук не позволит сбежать, добьёт, разрушит. Пожалеет он потом, оглянувшись и не узнав себя.

      — Да отъебись, — не выдерживает Чимин, он хватается за худи, пытаясь ринуться вправо и выбраться.

      Но Чонгук не даёт, стискивает запястья, отрывая от себя, впечатывает в стену, поражаясь из ниоткуда взявшимся силам.

      — Хочешь нарваться на вторую разбитую губу? Разукрасить тебе лицо? Пересчитать рёбра? — по-дебильному блефует, но это работает. — Мы же прекрасно знаем, кто пострадает сильнее. Я не хочу бить тебя, хотя, — усмехается, — вру, очень хочу, поэтому лучше тебе сказать правду. Сейчас. Я имею право знать, а это твой звёздный час.

      Чимин будто не дышит, отводит взгляд и после паузы всё же говорит:

      — Хосок…

      Имя человека, о котором Чонгук так быстро забыл, врывается вместе с образом мальчишки. Но при чём здесь его первый вроде как парень? Чонгук гнёт бровь:

      — Продолжай.

      — Да что продолжать-то? — повышает голос Чимин, храбрясь. — Он сказал мне, что ты гей. Мы дружили. Он сомневался в себе, а ты сделал его… подобным себе.

      Последняя подсказка, и карта собирается на глазах с обозначением места, где Чонгук проебался. Вот почему Чимин вдруг начал источать неприязнь. Хосок сказал ему… но в школе Чонгук ни разу не видел, чтобы те близко общались.

      А может просто не заметил? Он никогда не отличался внимательностью, а в то время был погружен в себя, в проблемы с ориентацией. Вообще-то Хосок здорово помог. Он не был сомневающимся. Похоже, Чимин все же плохо знал его. Чонгук тоже: все их общение было одной большой пробой. Хосок не был интересен как парень, он был нужен, чтобы разобраться в себе. И Чонгук разобрался и не таил, что не влюблён. Они поговорили и разошлись. Без ссор и обид.

      Чонгук разжимает руки, глядя в точку на уровне оторванной пуговицы на рубашке Чимина, и вдруг слышит звук, похожий на мычание, за которым скрывается плач.

      — Ненавижу тебя, — по щекам Чимина действительно катятся слёзы.

      Драма, в которую Чонгук вляпался, не перешагнув чёрную жижу, а наступив белыми кроссовками, неприятно давит на виски, пульсирует под жилкой, стекая на пол.

      — Жаль, всё не успел записать, — еле выговаривает Чимин. Его лицо красное-красное, пылающее. Губы дрожат. — Как думаешь, Тэхён тоже перестанет дружить с тобой после твоего жалкого признания?

      — Тоже? — шёпотом повторяет Чонгук, ухватившись, чтобы не упасть в бездну накрывающей паники. Он возвращается во вчерашний день. Он видит Тэхёна. Забавно. Оказывается, они оба те ещё лжецы. Джин-хён — вовсе не сплетник. Он ведь и Намджуну не рассказал…

      Щелчок дверной ручки заставляет отпрянуть. Чимин отворачивается, наскоро вытираясь рукавами и душа всхлипы.

      — Еще не поубивали друг друга? — отец входит полярно веселый ситуации, в которую попал его сын.

      В вязаной кофте, потёртых брюках и мокасинах он резко контрастирует и с облаком из неясных угрюмых грохочущих мыслей Чонгука, и с незнакомой женщиной в изумрудном костюме, идущей вслед на внушительном каблуке. Широким шагом она подходит к Чимину и отвешивает подзатыльник.

      — Бестолочь, — цедит.

      И сердце Чонгука стукается об прорывающуюся никому не нужную и неуместную жалость, просто потому что он добрый мальчик, а слёзы многое значат, в них отражается человечность. Чимин сказал, что ненавидит, но Чонгук не ощущает того же по отношению к нему не потому, что сейчас пуст, а потому что там в клубке взбешённого рассудка, перекрытого аффектом и усталостью, нет места ненависти. Чонгук не знает, появится ли она потом.

      Женщина хватает Чимина за многострадальную рубашку, и тот не сопротивляется, понурый, не избавившийся от соли на щеках.

      — Постойте, — отец растерян сценой, что отчетливо слышится в интонации, — вы на машине?

      — На такси.

      — Тогда мы подвезем вас. К тому же нам стоит поговорить.

      Женщина соглашается одним кивком. Кто она? Совсем не похожа на Чимина и слишком молода для матери. Быть может, старшая сестра. Чонгук думает об этом, залезая в старенький сангйонг отца, чтобы игнорировать другую пугающую и почему-то не удивляющую мысль. Она была и вчера, но самообман коварен в утешении.

      До дома минут двадцать без пробок. Чонгук откидывается на спинку, отворачиваясь к городскому пейзажу и силясь не сомкнуть веки.

      Стоит ли написать Хосоку? Или будет слишком тупо звучать «привет, а ты зачем Чимину рассказал, что мы с тобой немного встречались» или «твой бывший друг меня буллит, потому что я гей, а узнал он от тебя, так что расскажи, чего там и как у вас было»? Выстраивать фееричный диалог — странное удовольствие. Фантазии, вот и всё. Даже если Хосок ответит… зачем ему это всё? Бессмысленно впутывать его. Чонгук напрягает память: он что-то упускает, кроме того факта, что Тэхён в курсе и что он соврал. Нет-нет. Хосок. Сейчас о нём. И о Чимине. Чонгук поворачивает шею, жаль не сворачивает… Чимин пялит в окно и шмыгает носом. Он порвал с Хосоком, когда узнал, что тот гей? И потому же мстил Чонгуку? Не увязывается. Нет важной детали. Крохотной такой.

      Ужасной пыткой на повторе Чонгук воспроизводит сегодняшний день снова и снова. Даже когда мать охает при виде его. Даже когда мать разбирается с той женщиной, оказавшейся мачехой. Даже когда эта мачеха отчитывает Чимина. Даже когда отец с привычной неловкостью пытается потушить огонь взбешенной жены, трясущей телефоном со скринами. Даже когда ужасный поток заливается в уши:

      «Ваш Чонгук сам виноват, нечего пить и шляться».

      «Да ваш Чимин был там же».

      «Вы мать плохая».

      «Вы вообще не мать».

      Кричат о полиции, о суде, о компенсации и разрушенной репутации, а потом отец уводит их: не для ушей детей дальше разговор.

      На диване, сгорбившись, Чонгук плывёт. Чимин потерянно втыкает в пол и дышит через раз, погасшей свечой застыв посреди гостиной.

      — Тебе нравился Хосок? — лампочка на потолке не загорается, а следовало бы. — Но ты не осознавал, пока Хосок не признался тебе. Или осознал после того, как кинул его. А потом Хосок перевелся. И ты потерял друга.

      Чимин всхлипывает, Чонгук принимает это за ответ.

      — Ха, а виноват у тебя я? Потому что со мной Хосок якобы понял, кто он. Или ты ревновал?

      На кухне свистит чайник, и слышится дружный галдёж: женщины не могут найти общий язык, отец заваривает травы.

      — И то, и другое, — Чонгук кивает. — Ну скажи что ли, что нет.

      Но Чимин не говорит, опять глотая слёзы. И вот он решил Чонгука уничтожить. Издалека казался почти злодеем, искусным хитрецом, а на деле запутавшийся в шнурках подросток.

      — Не скажешь?

      Молчание громче слов.

      То, что Чимин сделал, гадко и неправильно. Чонгук не оправдывает его, но понимает. Понимание — отвратительная черта, вряд ли приведшая бы к прощению, зато позволяющая оценивать поступки других не рубя с плеча. Все люди в той или иной степени делают ошибки. Чимин сделал много плохого Чонгуку, и, похоже, последствия разгребать придется им обоим. Просто уже не будет. Только Чонгук больше не хочет иметь дел с Чимином и ждать, накроет ли того возмездие.

      Серая серость окрашивает комнату. Фигурка Наруто с поднятым пальцем вверх и Сакура в позе боевой готовности просят не сдаваться. Так не хватает Саске из этой же серии… Леви с плаката намекает на незастеленную кровать. Мир тускнеет. Чонгук ложится на пол, стаскивая подушку и одеяло. Веки тяжелеют, сознание отпускает. Клубок распутывается и вяжет новые узлы, перемещая по ниточке обратно в тот день.

      «Тэхён, ты мне нравишься… до смерти».

      «Люблю тебя».

      «А, нет, я пошутил. Я несу бред… я много выпил…»

      «Ты, когда целовался с этой, как её там, противно в общем».

      «Не целуйся с ней больше».

      «Хах, не слушай, не слушай».

      Беспокойная дремота прерывается мягкими поглаживаниями. Нежные руки мамы переносят в детство — то чего Чонгук всем сердцем желал. Картинка меняется к лучшему, светлому, забывшемуся в годах.

      Просыпается Чонгук один. Голова раскалывается надвое, натрое, раскалывается на осколки, впивающиеся в плоть. На тумбе обнаруживается стакан воды и таблетка обезболивающего.

      Темно. На часах девять ноль-шесть. Чонгук плетётся в ванную, умывается и возвращается в комнату. Пропущенный от Намджуна и куча сообщений. Чонгук набирает пару сухих символов и смайлик «большой палец вверх». Учёбу моральное состояние не отменяет, приходится делать домашку. Благодаря насевшей матери с малых лет, Чонгук кое-что из себя представляет, не с лёгкостью, но справляясь со всеми предметами, если не на сотню баллов, то на шестьдесят-семьдесят точно. В младшей школе, когда желание погулять и посмотреть мультфильмы перевешивало грузное «надо», какие только истерики Чонгук не устраивал. Мама смогла найти подход: свежий выпуск комиксов за вечерние курсы. Размышляя об этом, Чонгук понимает, почему у него не было друзей: да, он был стеснительным до того, что не мог поздороваться с учителями, но кроме того свободного времени хватало всего на пару страничек комикса или манги, а никак не на общение или улицу. В перерывах между уроками и домашней работой важнее было узнать, что случилось с молотом Тора и будет ли повтор «Унесённых призраками» по телевизору. Ситуация обострялась по мере того, как полки заполняла куча макулатуры, с которой месяц за месяцем не сладить. Чонгук не спал по ночам. Уроки, комиксы, уроки, манга, занятия, аниме.

      Почти полночь. Раньше с рыданиями Чонгук проторчал бы до двух, потому что снова увлёкся и вспомнил о домашней работе поздно. Он словно возвращается в те годы, совсем не счастливые, но понятные.

      Чонгук собирается выключить лампу, но дёргается от резкого стука. Первый этаж даёт возможность не только свалить незамеченным на очередную вылазку, но и прийти кому-то, кто точно знает, что его впустят. Тэхёну, конечно. Ночью он часто пробирался к Чонгуку, спрашивая разрешения или предупреждая, но уже находясь точно по адресу.

      Чонгук поворачивает ручку и открывает окно. Тэхён вваливается со стоном, скидывает рюкзак и кепку и плюхается на кровать. В уличной одежде. Боже!

      — У тебя разве не дела? — ровное дыхание, счёт до десяти. Чонгук впервые за всю историю не хочет видеть Тэхёна, но видит, и жалкого сна не хватает, чтобы собраться в целое и не распасться.

      Всего одно действие, одно решение привело к коллапсу, разрушению, щелчку Таноса, стирающему в пыль не тело — душу. Чонгук склонен преувеличивать, но на этот раз нечего, потому что херово абсолютно все. И он спокоен сейчас лишь по одной причине: выгорел и закрылся в самом начале пути от ада до чистилища.

      — Ага, — с небрежностью бросает Тэхён. — Я о драке слышал, — поднимается со стоном и откидывается на прихваченную с пола подушку.

      — Что, опять видео сняли?

      Тэхён невесело хмыкает и замолкает: даёт свободу, не напирает, ждёт. А Чонгук не смотрит на него, гипнотизируя тетрадь. Раньше он уже пустился бы в рассказ.

      — Ты в порядке? — и не припомнить, когда молчание разрушал Тэхён. Обычно всё наоборот, поэтому Чонгук оборачивается чересчур резко, будто в воду кубарем со скалы прыгает, и опять пропадает. В Тэхёне.

      — Откуда синяк? — Чонгук проклинает себя за вытеснившее всё беспокойство. Он садится рядом, скрещивая ноги и наклоняясь, чтобы подцепить подбородок Тэхёна и повернуть его голову в сторону.

      Почти в темноте, при одной лишь лампе, включённой на минимум, зрачки Чонгука точно нашли цель. Всегда находят, точно моряки, ищущие полярную звезду.

      — Подрался тоже.

      — С кем?

      — Да так… А ты разобрался с Чимином? — Тэхён разворачивается корпусом и, ёрзая, устраивается ближе. — Мне жаль, что я не был рядом, — тихо, оттого искренне. Громко о чувствах не про него.

      Чонгук делает глубокий вздох, словно последний, сглатывает. Трусишка, чья надежда мучается в конвульсиях, не находя исцеления, но не собираясь сдаваться. Пусть все решится сегодня. К лучшему ли, к худшему приведёт разговор, неважно. Пусть Чонгук будет жалеть завтра, пусть уйдёт в отрицание, гнев, мольбу, неважно. Потому что важно другое:

      — Джин ничего не говорил тебе. — Чонгук торопит себя, не делает паузы: — Ты дал мне шанс соврать, и это так унизительно. Мы оба притворялись бы друг перед другом.

      Иллюзорная дружба. Скрывать влюблённость было малым злом, большим стало обоюдное притворство.

      — Ты вспомнил.

      — Не сразу. Чимин помог мне. И знаешь, слышать от тебя было бы тяжело, но не отвратительно.

      — Мне жаль, — повторяет.

      — Почему мне кажется, что нет?

      Тэхён тянется к руке и сжимает — трудный жест для того, кто тактильностью не отличается.

      — Было бы лучше, если бы ты не вспомнил, и лучше, если бы не узнал от Чимина. Мне жаль, — будто боится, что ему не верят. — А так… я… Я думал о твоём признании, и мне не противно, что это сказал мне парень. Мне даже не странно, но и не… не хорошо что ли. Сложно, наверное.

      Они будто меняются местами. Тэхён говорит много, а Чонгук:

      — О, — выдаёт самое большее, на что способен, контролируя находящуюся в покое зажатую ладонь, чтобы та не вцепилась в чужое тепло.

      — Я не понимаю, как мне вести себя, что говорить, не понимаю, почему ты, ну, влюбился в меня.

      «Влюбился» звучит тише всего, топорнее и неувереннее. Меж бровей Тэхёна появляются хмурые складки. Однажды они станут морщинками, ведь он так часто хмурится, даже не замечая. И даже с ними он будет так же прекрасен, как сейчас.

      — Ты замечательный, — шепчет Чонгук. Он готов повторять тысячу раз, если ему позволят.

      — Вовсе нет.

      Тэхён гладит большим пальцем костяшки. До дрожи приятно. Чонгук млеет от крох нежности и ласки.

      — И я не совсем поверил тебе сначала. Наверное, и до сих пор не верю, — Тэхён обрывается, поджимает нижнюю губу, открывает рот, чтобы сказать ещё что-то, но молчит. Сглатывает и: — Такой, как я, такому, как ты… не нужен.

      Чёрные дыры засасывают, лишают лёгких, превращают в ничтожное ничего. Чонгук еле-еле давит голосовые связки.

      — Почему нет?..

      — Потому что я ужасен, и, — другая ладонь скользит по щеке, вызывая дрожь и тремор в груди, — я… просто… — Тэхён переходит на шёпот. — Я сделаю кое-что ужасное. Хочу попробовать… Можно?

      Он оказывается так близко, его дыхание оседает лёгким ласкающим ветром. Чонгук закрывает глаза, поддаётся вперёд, замирает. Он вот-вот отключится, и тогда Тэхён целует его. Губы мягкие, горячие касаются не сильно — чутко и ищуще. Прижаться теснее — непроизвольное действие, как и получившие разрешение руки, ухватившиеся за безразмерную футболку. Чонгук сдерживает стон, когда языком Тэхён скользит внутрь. Безумие.

      Сохранить мгновение, отмотать и воспроизвести.

      Чонгук, видимо, дьяволу душу отдал, расписавшись в контракте. Вот почему всё заканчивается гончими псами, пришедшими забрать его в ад. Срок вышел. Тэхён отстраняется, прижимается лбом ко лбу, а потом Чонгук слышит:

      — Прости, я не смогу.

      Тишина — висельник на петле. И голову с плеч — так наверняка. Застыв в одной позе, Чонгук всё ещё крепко держится за футболку. Тэхён поглаживает его спину.

      — Я останусь сегодня?

      — М-м…

      Тэхён поднимается. Кровать под ним скрипит. Первые слёзы крупные, уродливые приносят облегчение. Чонгук не сможет их скрыть и не пытается, ложится, зарываясь в одеяло, и двигается глубже. Слышится звук упавшей на пол одежды, слышится, как открывается полка, щелчок кнопки светильника, за которым следует тьма. Забираясь обратно, Тэхён нависает, чтобы положить что-то рядом с Чонгуком, а потом тоже ложится на бок и прижимается животом к спине, обнимает.

      Салфетки оказываются кстати, но слова благодарности не слетают с губ, запечатавших первый и последний поцелуй.

      Чонгук не потеряет воспоминание о нём вместе с болью. Никогда.