Повышай градус

Кэйа по осколкам себя собирает, Кэйа рассыпается безнадёжно и зыбко, улыбаясь-корчась-скалясь: святой Барбатос, будь он сильнее хоть на долю процента, было бы не так больно, было бы терпимо, он бы справился, не снимая повязки.

— Смотреть на тебя тошно, — глухо отзывается Розария, и Кэйа прячет еë бутылку под столешницу, задирая неуклюже скатерть. Смеётся пьяно. Розария потирает виски — а вот с каким ударением, Кэйа не успевает разобрать, потому что нутро рвёт наизнанку пальцами голыми.

Нет, возможно, двух долей процента было бы достаточно.

В последнее время Кэйа стал ненавидеть цифру два — в самом деле, просто отвратительное зрелище, две руки, две ноги, даже глаза два (полтора? вот это уже что-то на уровне Архангельском) — имею в виду, откуда такая милость, что ты всë ещë жив, всë ещë не покалечен, всë ещë стоишь? Кто тебе позволил?

— Не пей больше. Я запрещаю, — Дилюк не имеет права что-либо запрещать, строго говоря, но Кэйа слушается. Не очень-то язык поворачивается уколоть очередной холодной усмешкой, когда блевота плывёт по штанине и заползает на сапог.

Имею в виду, ты же до сих пор не инвалид только по его вине. По его милости.

Кэйа старается поддерживать безупречный внешний вид: оголённые ключицы (нет, ему не холодно, он слишком горяч, чтобы мёрзнуть, хаха), оголённые локти (без шрамов и царапин обязательно!), голое лицо (бритвой аккуратно), по возможности, босые ноги… Разве что дома. Признаться, Кэйа боится возвращаться на пляжи босым, потому что обязательно наступит на ракушку, будет больно, осколки вонзятся между пальцев, а шум прибоя станет таким громким, что ни одна молитва Барбары от панической атаки не излечит.

Джинн, сестра Барбары, очень сердится и просит взять отпуск. Кэйа настолько безупречен, что брезгует выходными: кто-то называет его лентяем, кто-то — трудоголиком до потери пульса, Кэйа же посмеивается и ленится проверить этот самый пульс, хотя ему настоятельно велели это делать перед каждой рабочей сменой.

Ему дурно в своей квартире, но другого дома у него и нет. Кэйа в принципе осиротело на обочинах валяется: мимо проходят рыцари и отдают честь, старики зовут внуком Мондштадта, а Кэйа плачет, вспоминая своего старика. Нет, то есть, он не был ему родным, конечно, но это был его старик. Вот бы глотку дождëм затопило и больше никогда он на поверхность не всплывал. Действительно, тошно.

— Ну хватит, пойдём домой, — у Дилюка хватает наглости говорить такое прямо в голое лицо Кэйи. Кэйю тянет блевать снова: он возвращается в реальность и осознаëт, что всë ещë опирается, одной рукой о стену таверны, другой о Дилюка. Два костыля.

Точно, Кэйа же ненавидит цифру два. Новый поток желчи из горла.

Может, он всë-таки стал инвалидом, просто искусно скрыл это своей повязкой? Он же обязан быть безупречным. Выглядеть таким, по крайней мере, чтобы никто-никто не заподозрил, что творится внутри.

Кто тебе там нравится, говоришь? «Никто»? Ну-ну, вот он, руки на груди складывает, волосы в хвост собирает, хмурится. Твой возлюбленный «никто».

Никто заподозрил.

Дилюк приводит его домой, имею в виду, к ним домой, Кэйа мечется между попытками флирта к Аделинде (исключительно как к матушке относится, так хочется скрасить еë непростую жизнь) и позывом сбежать сбежать сбежать на пляж, поцарапаться ракушками, сорваться в новую паничку… Дилюк обнимает со спины и прерывает все попытки. Дилюк холодный и шершавый, от него пахнет пеплом и виноградными лозьями, вот один листик затерялся в чëлке, Дилюк не отпускает и служит костылём, делая из одного Кэйи две половинки. Кэйа держится до последнего, ждёт, когда его приволокут на верхний этаж и, как только Дилюк захлопывает дверь комнаты за их спинами, рассыпается в уродливых рыданиях. Кэйа устал настолько, что боится становиться человеком заново. Будь он живым существом, а не аллегорией одиночества («тебе вино язык развязало на такую банальщину в метафорах?»), он бы озолотил душу, он бы небеса опрокинул, сбросился бы со статуи Архонта или поддался ей, перевёрнутой, навстречу, когда в еë руках зиял кусок бездны. Будь Кэйа живым существом, он бы желал умереть более всего.

— Ложись и спи, — Дилюк всегда плох в изречениях, Дилюк больше на бездействия способен, Дилюк на самом деле этим пеплом откровенно воняет, и Кэйа морщит нос. Какого чëрта его рыжий герой занимается благотворительностью? Своих забот мало? Иди повысь себе градус наконец и перестань ошиваться у барной стойки, найми нового бармена и не мозоль так отчаянно глаз. Розария зубы стискивает, Джинн протяжно вздыхает, Кэйа из себя слепца смешливо корчит, ему кристально ясно, почему у него нет лошадей в кавалерии. Почему его друзья от него устают. Почему всем не всë равно.

Кэйа знал с самого начала, что Дилюк его не оставит. Кэйа просто надеялся, что Рагнвиндр не настолько сердобольный до душою больных. Кэйа даже Барбатосу молился, чтобы Дилюк не смел его прощать, да только сам Барбатос делил с ним одну бутылку на двоих.

Кэйа по осколкам себя собирает, Кэйа рассыпается безнадёжно и зыбко, улыбаясь-корчась-скалясь: Дилюк закрывает шторы и обнимает так крепко, что скулы горечью сводит. Дилюк так сильно к себе прижимает, так нежностью хлещет, что Кэйе воздуха не хватает, пить хочется и жить вообще. За что Кэйе такая казнь, неизвестно.

Ему грудь пронзает глыбой ледяной в ту же секунду — имею в виду, это Дилюк по вырезу на ключицах проводит руками.

Больно, как будто в первый раз.