Последний аккорд. Навязчивый мотив давно позабытой песни, преследовавшей меня с самой первой школьной линейки, настойчиво не покидает мою память, лишь всё больше её обволакивает и побуждает вспомнить нечто сокровенное, крайне важное.

Мне малознакомо данное ощущение.

Но я абсолютно уверен, что именно от осознания этого чувства зависит вся моя дальнейшая жизнь.

Именно поэтому я не останавливаюсь на полпути, а продолжаю беспечно нестись вперёд в неизвестность.

От длительного бега мне кажется, словно лёгкие вот-вот сгорят изнутри и дышать больше не получится.

Хотя мозгом я понимаю, что пока не позволю себе подобных глупостей. Пока.

Сердце в груди стучит непередаваемо громко — сейчас я слишком отчётливо слышу этот набат в висках и готов поклясться, что смог бы отыграть его ритм на барабанах.

В боку неприятно покалывает. Словно в район печени или почки вонзили тупой нож. Трёхглавые мышцы голени беспорядочно гудят.

Мне кажется, что ноги вскоре откажутся двигаться и меня можно будет смело сажать в инвалидное кресло.

Меня переполняют невыносимая тревога и неконтролируемая злость.

Я не знаю (или — наиболее вероятно — не помню?), что побуждает меня испытывать подобное, но мне страшно.

Настолько страшно, что кажется, если не успею достигнуть пункт назначения раньше какого-то определённого, но мною неведомого срока, я умру прежде, так и не получив возможности познать ту грань жизни, к которой всегда стремился…

Я — скорее всего, инстинктивно — оборачиваюсь и замечаю, как цвет светофора сменяется на красный.

Мне чрезвычайно везёт — как раз вынырнувший из-за поворота грузовик проносится на бешеной скорости у меня за спиной и попутно забрызгивает мою одежду сточными водами.

***

Меня зовут Ойкава Тоору, и это история о самом худшем периоде моей жизни.

Кому-то в силу собственной предвзятости она, возможно, покажется нелепостью, кому-то, также может быть, сказанное покажется неимоверно знакомым.

Хотя в голове по-прежнему время находится в оцепенении, чувство, что это произошло совсем недавно, если не вчера, по-прежнему крепко.

Это случилось прошлой осенью…

Я возвращался с очередной подработки домой. Меня и накануне настигало смутное ощущение, словно что-то шло не так. И хотя всяческие потуги этой невнятной нервозности я подавить старался, но выходило из ряда вон плохо.

Я замечал, как Хаджиме смотрит на меня, будто реально видит всю картину насквозь подобно рентгену.

Что ж, думалось тогда мне, от него я ничего не утаю. Но рассказывать пока не стану о собственных соображениях. Дождусь подходящего момента…

***

Когда я поверил, что хуже всего того, что со мной порою происходило, и быть не может, случилось то самое «худшее».

Что может быть занятнее?

После звонка Матсуна я не находил себе места.

— Ойкава, — по старой привычке — и это не могло не напрячь — обратился говорящий. — Больница номер два, та самая, что на краю Мияги. Быстрее.

Я не понимал, что он хотел этими обрывками мне сообщить.

Я боялся. Сомневался. Верил. Гневался на себя за свои пессимистичные мысли. Надеялся, что всё гораздо лучше любых моих предположений.

«Где же ты, Ива-чан? Неужели с тобой что-то случилось?»

«Почему не отвечаешь на мои звонки?..»

«Матсун потому и позвонил, потому что ему было что-то известно?»

«Неужели он сейчас в той больнице?..»

Я думал только о том, что должен успеть туда, даже если это будет губительно для моего и без того утомлённого за последние сутки организма.

А ведь самым плохим в сегодняшнем дне я хотел назвать стычку с бывшим соперником в метро.

***

Операционная. Матсун и Макки сидят возле входа в неё. Второй кидает рассеянные взгляды по сторонам. Нервы сдают?

Оба — при виде меня вздрагивают и ёжатся.

— Ойкава, — начинает Иссей. В глаза не смотрит. — Тебе лучше присесть.

— Зачем вы позвали меня сюда?

Но я примерно догадывался, о чём пойдёт речь.

— Мне позвонили с номера Иваизуми и…

— И?

— И сообщили, что он оказался в эпицентре террористического акта. А в данный момент Иваизуми сражается со смертью в операционной…

Именно в такие моменты ты испытываешь весьма противоречивые чувства. И разнятся они не между двумя крайностями.

Хочется умереть. Только вот мозгом тебе тяжело определиться со способом осуществления данной затеи.

***

Ойкава Тоору до самого конца считал, что его вера и воля крепче кремня. И ни одна вещь на свете этого факта не поменяет. Но так продолжалось до тех пор, пока он не узнал главного: его возлюбленный умер.

А главное почему? Из-за чего? Зачем? Он не мог узнать ответов.

Точнее, на некоторые вопросы объяснения он рано или поздно получит. Но так до конца и не поймёт, почему это всё должно было произойти в его жизни.

Почему именно с ним, а не с кем-то другим? Конечно, он не был единственным, кто испытывал из-за произошедшего в тот роковой день горечь утраты.

Да только вот сейчас Тоору мало беспокоили чувства чужих. Ведь и со своими собственными он не был способен управиться самостоятельно.

События наслаивались одно на другое. А конечный итог был подобен дурному сну.

— Сколько Вы сказали? — Верить в услышанное не хотелось. Переспросил.

— Прошло ровно три с половиной недели, Ойкава-кун. — Но ответ остался тем же, что и мгновение назад.

— Три с половиной недели после чего?

Ответ был важен, пусть и знать его особого желания не находилось. (Я отрицал, что календарь, висевший на стене, показывает правильный месяц года.)

Честно говоря, я боялся его услышать.

— Три с половиной недели, — повторил злосчастное число врач, закрыв медкарту, а затем перевёл на меня свой острый взгляд, — коматозного состояния.

— Я… — И сжимаю до боли кулаки. — Я не мог, — кое-как договариваю фразу, потупив голову, закусив губу.

Неизвестный ничего не произносил какое-то время, лишь молча наблюдал за мной в ожидании дальнейших реакций.

Либо слов у него не находилось совсем, либо же ему было сложно о чём-либо заводить разговор (по всему отделению Ойкава прослыл проблемным пациентом, которого в случае внезапного пробуждения запрещается донимать тошнотворными расспросами о самочувствии — да любыми навязчивыми расспросами вовсе, так как тот эмоционально неустойчив. А раз тому нервничать нельзя, то и доносить до него информацию вдвойне сложнее и неприятнее).

— Но, к сожалению, правда такова. — С этими словами мужчина, встав, разонавесил шторы, и в полутёмную комнату проник дневной свет.

От непривычки я зажмурился и приложил ладонь козырьком ко лбу.

— Как я мог так долго спать?!

Я не оставлял попыток угрызений совести и снова начинал искать виноватых… Но всё сводилось ко мне самому.

— Успокойся, Тоору, — старались остановить мой очередной припадок медсёстры — уже никто не знал, что от меня можно ожидать.

— Как я мог?! — А солёная вода рефлекторно лилась. — Как… Мог…

Полными слёз глазами я искал в их взглядах те самые разъяснения, которые удовлетворили бы меня. Но вместо них наталкивался на что угодно, но не на то: жалость, беспомощность, сожаление, искреннее недоумение и — периодами — неподдельное желание помочь.

— Прошу тебя, Тоору, успокойся, — обратился ко мне своим беспристрастным голосом лечащий врач, и я, подняв голову, опять натолкнулся на живописную смесь эмоций, которая как раз и делала людей людьми. — Иначе мне придётся позвать санитаров и вколоть тебе транквилизатор.

Но, как я понял, я уже не был тем, кем был несколькими месяцами ранее.

— Тоору? — Мужчина впервые замялся.

Видимо, я действительно периодами непредсказуем настолько, что даже такой, как он, на миг потерял лицо.

— Так это всё и вправду было сном? — увереннее прежнего поинтересовался я, хотя всё ещё закрывал ладонями лицо.

— Сон? — Мой вопрос не был понят. Но всё же я продолжил:

— Сон о том, что я и Хаджиме теперь живём в двухэтажном коттедже. Он сделал первый шаг на пути исполнения своей мечты, а я — своей. Мы каждый божий день возвращаемся домой вместе… Наши ссоры из-за пустяков… То, как он меня бьёт за язык без костей… — И убираю руки, после чего смотрю с потаённой надеждой на собеседника. И я даже сам не понимаю, какой именно ответ ожидаю получить. — Всё это… Ложь?

— Да, получается, что это всё… Ложь.

Иронично: эти жестокие слова бередили только начавшую обрастать рубцами рану.

И хотя былая боль так и оставалась, но тех, что прежде, неудобств она уже не доставляла.

***

— Нам всем приходится признать абсолютную истину: всё когда-нибудь кончается.

Пожалуй, именно эта речь предопределила всю мою дальнейшую жизнь без моего на то согласия.

— Я всей душой стремилась к этому дню, хотя никогда не любила окончания. Последний день лета… Последняя глава книги… Расставание с близким другом…

Но, так или иначе, окончания неизбежны.

Прилежная ученица Аобаджосай — достойнейшая из всех кандидатур — наконец получает возможность произнести речь на торжественной школьной линейке — последней в её школьной жизни. Отбросив свои излишние переживания — беспокойства, смущения, притворную чрезмерную серьёзность, — она взбирается на сцену с целью — воплотить одно из своих маленьких потаённых мечтаний.

Кажется, это похоже на сказку: у неё прекрасно получается справляться с собой. Но прежде руки дрожат, из них выскальзывает микрофон, и сначала девушка говорит бегло, прерывисто дышит — сильное эхо разносят по всему залу гигантские колонки.

Но когда она начинает улыбаться, растёт её убеждённость в том, что она говорит правильные вещи.

А затем оглядывает весь зал украдкой.

И возможно только мне счастливится поймать на себе тот насмешливый взгляд.

— Листва опадает. Ты закрываешь книгу и говоришь ей «прощай», и вот такой день настал. Сегодня мы прощаемся со всем, что было знакомо, со всем, что было удобно… Мы продолжаем идти вперёд, мы уходим, и это больно.

Но есть люди, которые стали частью нас самих, и они будут с нами несмотря ни на что.

Они — наша почва под ногами, наша путеводная звезда.

И ясные голоса у нас в сердце, которые останутся с нами… Навсегда.

***

В первый раз я не смог причинить себе боль. Тогда я счёл себя самым убогим трусом, которого сгубили сомнения.

Но одной неудачной попыткой наложить на себя руки я не ограничился.

Я резал себе запястья — правда, этого оказалось недостаточно: даже намёков на самый крошечный шрам в результате не осталось, — наглатывался всяких таблеток, запивая сомнительными консистенциями, намеренно получал травмы, которые могли бы привести к неимоверно тяжёлым последствиям.

Я тогда много чего вознамерился сделать, только вот мысли о суициде чаще всего оставались лишь яркими детальными картинками моего подсознания.

В них я огромное число раз спрыгивал с крыши, попадал под машины, несущиеся на невероятных для человеческого глаза скоростях, застреливался из охотничьего ружья отца, вешался в собственной комнате, и было много-много других сцен, которые я прокручивал по сотне тысяч раз в своей голове.

Но, знаете, на выходе я всё равно оказывался жалким трусом.

Мне хотелось причинить себе боль, чтобы забыться, но в то же время какая-то часть меня не хотела умирать. Именно за неё я держался как за соломинку, в надежде хоть как-то уберечь себя от окончательного нервного срыва.

Подобные мысли трудно объяснить… Просто мне казалось, что если мне будет не больно, если я вновь сумею зажить прежней жизнью, но уже без Хаджиме, это будет как-то неправильно. Несправедливо. Мы хотели быть всегда вместе, деля все радостные и грустные эпизоды. А теперь всё это познавать буду лишь я один… И заново приходя к такому выводу, я чувствовал, как мне снова становилось мучительно больно, и эта боль не шла ни в какое сравнение с той, которую я испытывал, когда резал себе запястья.

И тот факт, что физическая боль помогает заглушить душевную, на практике опровергался, обращаясь в миф.

Как часто мне хотелось убежать от трудностей? Гораздо чаще, чем могло бы показаться на первый взгляд. Если не почти всегда.

Когда умер Хаджиме, я опять вспомнил про это позорное решение имеющихся проблем.

Я хотел прибегнуть к нему слишком часто, мог бы уже даже смириться с тем, что оно опять пришло мне в голову. Но не на сей раз. Ранее мне никогда не становилось так тошно от подобных мыслей.

Если в первые дни я занимался отрицанием, притворялся, что более-менее как-то примирился с его смертью — я знал, что в мою никудышную игру никто не верит, — с течением времени это неподдающееся контролю чувство, вмещающее тревогу, тоску, разочарование в себе, периодические вспышки раздражения, апатию, острое недоверие, разрасталось, включая большее число вещей, мыслей, которые медленно и постепенно разрушали бы мою мирную жизнь.

В какой-то момент количество моих выходок вышло за допустимые рамки, и родители, скрепя сердце, под напором сочувствующих родственников, знакомых и друзей семьи решили положить меня в психиатрическую больницу. Они верили, что моё лечение надолго не затянется.

Они верили, что я справлюсь.

Ведь «я — сильный мальчик».

Я «смогу это преодолеть».

Только никто из них не догадывался, на что больной психически человек способен.

— Ойкава-кун, прошу, остановись! Давай вернёмся в комнату и поговорим…

— Успокоиться?! Как я могу, по-вашему, просто взять и «успокоиться»?! Мой друг… Возлюбленный. Он умер! Понимаете? Да нет, хах, вы ни черта не понимаете, и не поймёте! Только и делаете, что гоняетесь за мной по всей больнице, ловите, вкалываете успокоительное да запираете в комнате! А вдобавок кормите всей этой чушью про то, что я просто не в себе! Может и так. Да, я не в себе, да, я психически нестабилен. А впрочем, да, вы правы, я — настоящий псих! И прямо сейчас я готов сигануть с этой самой крыши и распластаться большой кровавой лепёшкой на том самом асфальте! Мне надоело всё это! Эти бесполезные процедуры! Эти таблетки с эффектом плацебо! Эти бесполезные сеансы с психотерапевтами, у которых давно пора отнять лицензию за их непрофпригодность! Неужели до вас всё ещё не дошло, что меня бесит сам факт своего существования?!

Тогда я почти спрыгнул с крыши. Это всё же не было пустыми словами, брошенными на ветер.

Из-за этого случая моё лечение затянулось. Меня перевели в другое крыло, где контроль за пациентами ужесточался.

Там царила по-настоящему гнетущая атмосфера. Решётки на окнах, уже по большей части откровенная неприязнь медперсонала к собственной работе (и зачем они здесь тогда?), такие же не менее то ли безразличные, то ли агрессивные пациенты, которым, наиболее вероятно, помогать как-то выкарабкаться бесполезно.

Но они всё же старались не отлынивать, делая какие-то бессмыслицы.

Я бы даже смел сказать, что тогда всяческие их попытки лечения зашли в окончательный тупик. Я полностью ушёл в свою депрессию, не дав им и шанса как-либо с собой совладать.

В меня все верили, а я вновь каждого из них подвёл…

***

— Полагаю, в подобные моменты мною двигал эгоизм. Мне было совершенно плевать на всё то, чего я мог лишиться, если хотя бы одна моя задумка воплотилась наяву.

В голове звучало: «Наверное, Ива-чан не одобрил бы подобного. Да в придачу избил бы меня своими же руками».

Но я был бы рад любому повороту при нашей встрече.

Ведь я бы смог снова встретиться с ним.

Вновь воспользовавшись его расположением, попросил бы прощения за содеянное, и он бы, вероятнее всего, простил. Ведь я сам как-то умудрился такого себя за глупость простить. И вновь… Мы были бы… счастливы? Там?..

В подобном ключе, думаю, я рассуждал. Но это так… «не по-взрослому», да? Мы с Ива-чаном не для того строили такие грандиозные планы на будущее. Не для того и добивались своих успехов, не ради такого конца мы пахали, как проклятые, чтобы затем умереть, а все наши старания оказывались пустым звуком.

Сейчас я, как никогда, понимаю, что в тот — четвёртый — раз мне чертовски повезло.

— Я и вправду ужасный человек, не так ли? — и опять усмехнулся.

Это, очевидно, была одна из моих проблем: я привык всегда улыбаться, даже если мне больно.

Так проходил третий сеанс, в ходе которого Азуми-сан и я пытались найти точки соприкосновения.

— Я бы так не сказала.

До того, как мне повезло познакомиться с нею, я думал, что вряд ли стану перед кем-либо раскрывать — буквально — свою чёрную душу.

Как я рад, что ошибался.

— Ты хороший человек, Тоору-кун. Добрый, думающий, чувствующий. Могу сказать даже больше: Хаджиме-куну очень повезло с возлюбленным.

— Скорее, это мне повезло. Ведь именно благодаря ему я смог стать тем собой, кто я есть сейчас…

— Как ты себя чувствуешь сейчас, Ойкава Тоору, зная, что тот человек мёртв?

— Хотите честный ответ? — спросил тогда я, на что — пока — незнакомая женщина кивнула. — Я ровным счётом ничего не чувствую. Кажется, даже сама способность чувствовать затерялась где-то далеко и, скорее всего, навсегда.

— Потому что ты всё ещё не можешь примириться со случившимся?

Я утвердительно кивнул.

Затем повисло неловкое молчание, Азуми-сан смотрела на меня внимательно, словно ожидала чего-то.

— Я и Хаджиме почти всегда были вместе. И до того самого дня я твёрдо верил, что так будет всегда. Хотя в ближайшем будущем, по правде сказать, я ожидал трудностей… Но, впрочем, теперь это не так уж важно.

— Важна любая деталь, Тоору-кун.

— Благодаря Хаджиме я и вправду многому научился. То, что мы всегда были вместе, можно сказать, меня формировало, подгоняло. Благодаря ему я сумел стать тем, кто я есть. Но теперь…

— Но теперь?

— Мне хотелось бы стать ещё лучше того себя, кем я являюсь. Я не хочу предавать память о Хаджиме, не хочу о нём забывать. Но всякий раз, когда мыслями возвращаюсь к нему, мне становится очень больно. И одновременно с этим в голову лезет множество мерзких вещей. Я не знаю, как достигнуть того необходимого равновесия, чтобы почувствовать себя чуточку легче, чтобы не подвести его…

— Он умер, Тоору-кун. Ты никак не сможешь его подвести. Сейчас ты лишь можешь подвести себя. Знание о его смерти так или иначе останется, тебе в любом случае придётся принять это. Точно так же, как и другие люди пытаются примириться со шрамами. Но это чувство не должно тебя ограничивать.

— Есть ли способ…

— Я могу помочь тебе. Главное здесь другое, Тоору-кун. Готов ли ты к этому?

Взгляд, полный уверенности, взгляд, под натиском которого я не ощущал себя чем-то жалким и ничтожным…

Отчего-то инстинктивно я чувствовал: она не лжёт, она определённо знает, что нужно делать, она точно сможет мне помочь…

А потому, недолго рассуждая, я ответил:

— Думаю, теперь я готов…

И хотя я доверял Азуми-сан достаточно сильно, было ещё одно обстоятельство, побудившее меня двигаться дальше.

Но это не та вещь, которую я мог бы рассказать даже ей.

   — Сенсей, зачем Вы спасли меня?

   — Потому что захотел. У тебя были шансы выкарабкаться, в отличие от меня.