— Мужчина, около тридцати, многочисленные термические ожоги третьей и четвёртой степени, состояние критическое, готовьте операционную. Серёга, раствор фурацилина с новокаином, два баллона, лучше сразу три, — Илья выудил из кармана халата ножницы и стал срезать всю в прожжённых дырах футболку, стараясь не задеть случайно волдыри. Тело под ним застонало в агонии, когда ткань медленно отлепляли от багровой кожи, так что хирург машинально зашептал «чщ-чщ-чщ, всё хорошо», — Всё, поехали. В темпе, в темпе, парни, работаем!

Реаниматологи из скорой, к его радости, чуть не бегом побежали. Илья бросил взгляд за спину — за каталкой нёсся немолодой седеющий мужчина в жёлтой куртке с крупной надписью «авиалесоохрана» на спине. Врач поразглядывал шевроны и кожу в саже пару секунд, после сразу возвращаясь к пациенту — нечего пялиться, успеет ещё. Конечно, он помнил где-то отдалённо, что километрах в пятидесяти от их захолустья находится пожарная база, но до сих пор борцов с огнём к ним не заносило. Максимум, с которым здесь до сего дня имели дело — кто-то раскалённую сковороду на ногу уронил или кипятком ошпарился, в общем, лёгкая бытовуха, с которой можно и самому разобраться, не прибегая в больницу. А вот что делать с еле живым пожарником, у которого вместо тела один большой ожог, оставалось придумывать только по информации из книг и обрывкам далёкого студенчества в памяти. Молоденькие медсёстры отпрыгивали к окнам от летящей каталки, в ужасе зажимая миниатюрными ладонями рты — удивлялись, как этот человек вообще до сих пор жив.

«Не каркайте, — думал раздражённо Илья, затаскивая каталку в лифт, — Сказал — будет жить, значит будет жить, нефиг мне статистику портить».

Пожарник оказался сильный, выкарабкался. Третьяков совершенно искренне считал, что в удаче конкретно этой операции была не только его заслуга, но и заслуга Максима. Это имя он узнал только в тот момент, когда спустился обратно на первый этаж, оставив пациента в отделении реанимации с дыхательной трубкой во рту.

Пожарный номер два, как мысленно окрестил его Илья, сидел неподвижно на подоконнике перед самыми дверями в реанимацию, разглядывал собственные сцепленные пальцы. Очнулся и встал ровно, только когда увидел в стекло Третьякова. На все разъяснения, что при таких травмах необходимо длительное комплексное лечение, и задержаться герою-спасателю тут придётся месяца на три, это минимум, только хмурился и кивал. Напоследок крепко пожал Илье руку, так что пальцы чуть не хрустнули, и твёрдой походкой покинул больницу. Видимо, как любой простой и прямолинейный человек, был удовлетворён тем, что сотрудник Шустов М. Н. просто выживет, и на том спасибо, остальными подробностями голову забивать нет смысла. Третьяков его понимал, но радоваться было рано. Впереди был ещё минимум месяц почти непрерывных операций по удалению струпьев и пересадке кожных листов, а также наблюдение за возможными осложнениями.

Когда последний лист донорской кожи нормально прижился и пошёл восстановительный процесс, абсолютно выдохшийся Илья про Максима забыл — на ближайшие недели три обожжённый был проблемой не его, а реаниматологов. Они занимались перевязками и следили за правильной работой ИВЛ, пока Третьяков жил как прежде — оперировал людей под бодрую музычку, разгадывал с Серёгой кроссворды во время ночных смен и отмахивался от безуспешных попыток Калугина найти, до чего докопаться в лучшем хирурге больницы. А вот по истечении трёх с небольшим недель в ординаторскую заглянул Серёга, парой слов поставив друга в тупик.

— Твой пожарный проснулся.

— Фо ва поварный? — прошамкал Илья из-за батончика с орехами во рту, искренне не понимая, о каком пожарном идёт речь, когда Илья успел обзавестись собственным сотрудником пожарной службы и почему его это должно вообще хоть как-то волновать.

— Ну недавно привозили, ожог семидесяти процентов тела, ты ж сам его принимал.

Илья тут же вскочил, отряхнул о штаны руки и мимо Серёги помчал в сторону лифта, на ходу дожёвывая шоколадку.

Шустов выглядел уже не так страшно, как в день, когда его только привезли. Возможно, только потому что почти вся верхняя часть тела была обвязана бинтами, а нижнюю скрывало одеяло. Видны были только насыщенно красные губы и такие же веки, сейчас от жгучей боли поднимающиеся медленно и с явно большим трудом.

— Доброе утро, Максим Николаич, — поприветствовал Третьяков, заглянув предварительно в медкарту, и поднёс к лицу в бинтах указательный палец, — За пальчиком следим, вот так, хорошо. Давайте, просыпайтесь.

— Алексей Палыч, дайте ещё чуть-чуть понежиться, — невнятно просипел пациент, втягивая носом воздух. Илья припомнил надпись «Соколов А. П.» на куртке Пожарного номер два и решил, что лежащий перед ним Пожарный номер один видит себя сейчас посреди леса и выпрашивает поблажку у командира. Или как это там называется у пожарных? Ничего, такое поведение ещё не самое странное после наркоза.

Третьяков улыбнулся. В голове промелькнула мысль, что у Шустова красивый голос. Несмотря на хрипотцу после долгого молчания и обожжённой груди, всё равно приятный и… тёплый. Илья и сам не понял до конца, что это значило. А он петь умеет, интересно? Вот только мысль так же мгновенно и исчезла, потому что Максим начал отворачиваться и закрывать глаза обратно.

— Максим Николаич, не засыпаем, не засыпаем, приходим в себя, — ровным тоном принялся звать Третьяков, разглядывая ворочающегося по подушке человека.

Уже меньше чем через неделю кредо Ильи на работе «Покой нам только снится» дало о себе знать. Снова в ординаторскую влетел анестезиолог и снова огорошил Третьякова одной фразой.

— Твой пожарный там кипиш поднял на всё отделение.

— На тему?

— Телефон требовал с безумными глазами, про детей каких-то спрашивал в вертолёте, говорил, в штаб какой-то надо позвонить, вопрос жизни и смерти. Хотели ему сначала пару кубиков феназепама вколоть да в психиатрию свозить, но как телефон получил, сразу успокоился.

Илья задумчиво скривил губы, изображая незаинтересованность — то ли для друга, то ли для самого себя. Надо было проигнорировать Серёгу ещё на слове «твой», а лучше вообще не пускать в ординаторскую и заткнуть марлевыми тампонами уши. Потому что после этой фразы в голове Третьякова по кирпичику начал строиться образ бесконечно доброго, хорошего и солнечного — одним словом, идеального во всех отношениях пожарного Максима Шустова. А это чертовски дурной знак.