Реально лишь то, что приносит боль.
Морские звезды
П. Уоттс
На него давят стены.
Не только стены – крошечная, почти игрушечная коробка станции, подвешенная над океанским дном на тросах, словно буй, сжимается вокруг, грозя расплющить его в лепешку. Металл стонет и скрипит от натуги, подаваясь под невозможной тяжестью океана: здесь, в двух километрах от поверхности, практически любое живое существо будет размазано по дну чудовищным давлением. Прочная титановая скорлупа станции уступает черной толще ледяной воды по капельке, едва ли на сотые доли миллиметра, но Сири кажется, что краем глаза он улавливает ее незаметные сдвиги, кажется, что стоит закрыть глаза – и Тезей схлопнется вокруг него грудой покореженного лома. Снаружи – только тихая, мертвая глубина.
Сири Китон тревожно ворочается на своей лежанке и слушает фантомный крик металла, не в силах уснуть. Он чувствует, как океан ищет лазейку внутрь.
Он на рифте не первые сутки, даже не первый месяц. Циркадные ритмы полетели к черту на второй неделе – какой смысл соблюдать распорядок дня, если вокруг неизменная кромешная темнота? – но Сири знает, что на поверхности сейчас разгар дня. Он с содроганием ловит себя на мысли, что начинает забывать, как выглядит солнечный свет.
На Тезее освещение всегда приглушено, люминесцентные лампы работают едва ли на треть от стандартной мощности. Рифтерам не нужно много света – даже этот уровень держат только из-за него, из-за того, что он упорно отказывается носить линзы внутри Тезея. Сири не любит эти опалово-белые непрозрачные скорлупки, так эффективно стирающие того, кто прячется под ними. Они мешают ему делать его работу.
Они тоже об этом знают.
На станции существует негласное правило – рифтеры не снимают линз друг при друге. Стоит ему оказаться в одном помещении с кем-то из персонала, их профили сразу заполняются неприязнью к нему, неприязнью к его глазам; он видит в их жестах странное отвращение к влажному блеску склеры, к чересчур живому, нервному движению глазных яблок в глазницах. Они молчат об этом, прячутся за своими бастионами, но Сири знает – это напоминает им о том, что где-то внутри они все еще люди.
Снизу, от шлюза, слышится шум, и Сири вздрагивает на своей узкой лежанке, представляя, как темная ледяная вода затапливает крохотное помещение, как выплескивается в коридор, заполняет брюхо станции и погребает его под собой, в себе. Океан ненадолго становится ближе – кажется, что высокопрочные сплавы, терзаемые невыносимой тяжестью четырехсот атмосфер, начинают стонать чуточку громче. Затем вода уходит с противным сосущим звуком; по лестнице, ведущей вверх от шлюзового отсека, шлепают-гремят чьи-то шаги. Сири узнает их: это Каннингем вернулся со своей смены. Рифтер проходит мимо его крохотной каюты, бормоча и ругаясь себе под нос, в сторону лаборатории – значит, вернулся с добычей. Китон поднимается и тихо выскальзывает в коридор вслед за ним.
Лаборатория погружена в полумрак. Единственный источник света – лампа над препаровочным столом; белые лучи контрастно заливают то, что лежит на его поверхности, прямо в фокусе операционного зонда, похожего на огромного черного богомола. В самом темном углу горит огонек сигареты, красными точками отражающийся в линзах Роберта Каннингема, молочно-белых и выпуклых, словно жучиные надкрылья. Тело его, до шеи затянутое в матово-черный гидрокостюм, сливается с глубокой тенью, бледное лицо, высвеченное теплым мерцанием, выделяется из полумрака резким контрастом. Искусственный сквозняк доносит до Сири резкий запах табачного дыма. Рифтер не обращает на Китона никакого внимания, только делает еще одну глубокую затяжку. Сигарета вспыхивает ярче, столбик пепла на ее кончике увеличивается на четверть.
На глазах у Сири механический богомол оживает и тянется своими многосуставчатыми лапами к несчастной придонной твари, отданной на его милость. Иглы и скальпели ярко сверкают в отраженном свете: зонд с безжалостной, автоматической техничностью принимается потрошить скользкую кожистую тушку. На экранах одна за другой вспыхивают характеристики. Сири приглядывается: гигантактис. Редкая добыча. Рыбалка у Роберта вышла успешной.
– Ну и уродец, – говорит Сири, чтобы рассеять тишину. Он смотрит, как зонд хищно прицеливается, намерившись отделить от тушки длинный ус иллиция.
– Ты тоже не красавчик, – глухо отзывается Каннингем. Огонек сигареты дергается.
Сири внутренне морщится.
С Каннингемом работать тяжело. Сири может прочитать других рифтеров, может увидеть, разложить по полочкам и подробно задокументировать все то, что они не в состоянии спрятать за линзами, но Роберт Каннингем остается для него загадкой. Китон читал его личное дело, знает всю его подноготную вплоть до мельчайших деталей, но работа синтета состоит не в этом. Его отправили на Тезей в качестве переводчика. Декодера. Тренированной мартышки, которая способна будет упростить данные исследований настолько, чтобы они стали понятны приземленным умам корпоратов, сидящих там, далеко наверху.
Рифтеры считают его надсмотрщиком, и Сири не находит противоречий.
– Что это? – он кивает в сторону препаровочного стола. Зонд как раз надрезал мягкий мешочек эски, и Китон видит, как вытекает на металлическую поверхность прозрачная биолюминесцентная слизь. На нее тут же набрасываются хищные датчики.
– Рыба, – плоско отвечает Каннингем.
– Роберт, я бы хотел… – начинает было Сири, но рифтер только отмахивается.
– Все, что нужно для твоих отчетов, ты можешь найти в КонСенсусе, – безразлично говорит он, – сделай одолжение и свали отсюда.
Сири не находит на это ответа, только неуверенно замирает в проходе. Каннингем сидит неподвижно. Столбик пепла с кончика его сигареты искоркой падает на пол.
х
На станции их пятеро. Больше, если считать Банду, но наверху не считают. Для Н’АмПасифик они не более чем полезный придаток к Сьюзен Джеймс – какая разница, сколько личностей сидит в одном теле, если оно исправно выполняет поставленную задачу? Энергосеть не настолько заботится о своих сотрудниках. Никто не приходит работать на рифт от хорошей жизни.
На Тезее нет руководителей и подчиненных – только рифтеры и синтет-шаперон; но с самого первого дня роль неофициального лидера команды легла на плечи Юкки Сарасти, нелюдимого, тощего и долговязого, будто палочник, с ног и до горла затянутого в черный матовый гидрокостюм. Никто его не выбирал, все случилось как-то само собой. Может, дело было в ощущении смертельной опасности, волнами расходившемся от этого странного человека. Может, в том, что никто не хотел брать на себя ответственность. Но перечить ему не осмеливались; никто и не думал встать у него на пути. Поспорить с его негласным авторитетом могла бы разве что Аманда Бейтс, но она больше привыкла подчиняться, а не руководить.
Сири они по большей части игнорируют – или избегают, предпочитая лишний раз не трогать. Он редко перескается с остальными членами команды в узких коридорах Тезея, предпочитая пропадать в библиотечном отсеке, зарывшись с головой в сырые данные или часами сёрфя по устаревшим сетевым отпечаткам в попытках задавить в себе тот тяжелый, глухой, тошнотворный ужас, что вызывают у него морские глубины. Лаборатория автоматически пересылает ему пакеты с информацией об исследованиях, и он только изредка обращается к рифтерам за уточнениями; в остальном у него нет причин общаться с ними, если не считать обязательных вопросно-ответных сессий, заменяющих долгие и зачастую бесполезные беседы с мозгоправами. Сири может до последней шестеренки разобрать каждого из них взглядом и парой точно нацеленных фраз, просто и безразлично – и они ненавидят его за это.
Кроме Сарасти. На еженедельных встречах он всегда пластиково-безразличен и безупречно вежлив; его грани кристально чисты, когда он отклоняет инвазивные вопросы с непринужденной легкостью бывалого дипломата. Это пугает до чертиков – как будто недостаточно тяжелого, почти физического ощущения опасности, и того, как Сарасти двигается, будто всегда готовый напасть; и этой странной манеры говорить. Это все перепайка, объясняли Сири, он потерял прошедшее время после сложных модификаций – но никто не говорил, каких. Прошлое Юкки Сарасти окутано непроницаемой завесой тайны, и это иррационально пугает. Но еще страшнее то, что ему плевать. Совершенно, абсолютно безразлично.
Лучше бы я знал о нем все, думает Сири. Лучше бы он тоже меня ненавидел.
х
Данные стаей пугливых рыб проносятся у Сири перед глазами, пока он составляет очередной отчет наверх. Обод фоновизора болезненно давит на виски, но он упрямо продолжает работу, игнорируя зародыш мигрени, комфортно обосновавшийся где-то за левой височной костью. Глаза болят и слезятся от ярких диодных вспышек, но Сири не успокаивается до тех пор, пока последняя фраза отчета не укладывается в сетку корпоративной кодировки, повинуясь баллистическому движению саккад. В памяти всплывает распотрошенная тушка на препаровочном столе, залитая жестким, безжалостным светом софита; Сири кажется, что это он лежит на хромированной поверхности, беспомощный, трепещущий и отвратительно жалкий, а за ним безучастно наблюдают сквозь молочно-белые непрозрачные скорлупки линз. Он крупно вздрагивает и стаскивает тяжелые очки с лица, несколько раз моргает, пытаясь адаптироваться к вездесущему полумраку Тезея после ярких вспышек виртуальности.
Из темноты ему навстречу выплывает лицо Юкки Сарасти, болезненно бледное, будто у упыря, и Сири дергается от неожиданности, не в силах совладать со вспышкой страха, порожденной этой внезапностью.
– Собирайся, – произносит Сарасти резко, отрывисто, и от этого бесцветного, монотонного голоса вдоль хребта прокатывается волна омерзительных мурашек, – авария на тринадцатом участке. Нужны все.
Сири кажется, что под опаловой белизной непрозрачных рифтерских линз зажигаются алые звериные огоньки. Он гулко сглатывает, стремясь прогнать чудовищную пустоту, разверзшуюся в желудке.