И я – во тьме, ничем не озаренной.
Данте Алигьери
Божественная комедия, песнь IV
Пресс-кольчуга давит на плечи, жестким жучиным панцирем стискивает грудь, мешая двигаться и дышать. Сири кажется, что она вот-вот сожмется вокруг него под неимоверной тяжестью океанской толщи, но он упрямо расправляет плечи и полной грудью вдыхает драгоценный тримикс из баллона, болтающегося за его спиной несуразным клещом-переростком. Линзы превращают океанское дно в монохромный лунный пейзаж, выхолащивая все в безжизненную градацию серого; луч фонаря его «кальмара» белым контрастным пятном выхватывает из мглы то россыпи булыжников, покрытых копошащимся бентосом, то трубчатые колонии червей-погонофор, то скопления гигантских раковин, хищно распахнувших створки навстречу несущим пищу придонным течениям. Чуть впереди несется Сарасти, его тощий, гибкий силуэт, запакованный в матово-черный гидрокостюм, едва виднеется в мрачной толще воды, сплошь пронизанной мутной, копошащейся взвесью. Ориентирами Сири служат только приглушенный гул двигателей, призрачное пятно чужого фонаря и собственная интуиция.
Они проносятся по пустынным «улицам», где ни в одном из зданий нет окон; Сири лишь мельком успевает рассмотреть этот «город наоборот», где рукотворные конструкции перемежаются естественными колоннами из кремния и базальта, за многие тысячелетия выточенными из земной тверди извечным движением океанских вод. Конец пути отмечен расплывчатым пятном света, и Сарасти, бросив «кальмара», юркой гадюкой скользит туда, где тускло горит прожектор и уже мелькают темные тени остальных рифтеров. Машина глохнет без присмотра, и Сири оставляет свою рядом с парой грузовых, принайтованных к одной из опор, осторожно спускается на дно, поднимая облачка ила. Под ногами у него – паутина кабелей и труб, протянувшихся во всех направлениях, и он цепляется за направляющий фал обеими руками, стараясь удержаться.
Над головой нависают титанические структуры генераторов, а чуть поодаль – он не видит, но знает, - возвышаются стройные ряды насосов, каждый больше двадцати метров высотой. Сири чувствует себя маленьким и жалким, глядя на уходящие вверх и теряющиеся во мгле колоссальные силуэты. Впереди мечется и бурлит огромное грязевое облако; болезненно-желтые лучи натриевых фонарей будто тонут в нем, наталкиваясь на плотную стену ила и песка, смешанных с сульфидами металлов. Краем глаза он улавливает в этом облаке быстрые серебристые вспышки – это косяки любопытных рыб подплывают ближе, привлеченные светом.
Сири проверяет термистор. 37 по Цельсию. Перспектива быть сваренным заживо прельщает его не больше, чем давление Тихого, смертельным плащом лежащее на плечах.
На периферии зрения скользит темная фигура. Сири неуклюже разворачивается и оказывается лицом к лицу с черной безликой маской.
- Китон! – резко бросает рифтер, - Хватай грузового «кальмара» и тащи свой зад сюда!
Это Сьюзен, но интонации и манера речи, пусть и затертые скрипом вокодера до неузнаваемости, принадлежат Саше. Она всегда берет шефство над остальными, когда дело начинает пахнуть керосином – по какой-то причине у нее получается выдерживать напряжение, когда другие не могут.
Значит, совсем плохо.
Саша ждет, лениво шевеля ластами, пока он, спотыкаясь о трубы и кабели, бредет к одной из грузовых машин, а после торпедой срывается с места и ведет его вверх, к одному из генераторов.
- Последний выброс повредил обшивку, - скрипит она, - пока что не совсем критично, но если не залатаем течь немедленно, тут все взлетит нахрен. Будешь на подхвате, нам некогда гонять за инструментами.
- Ага, - глухо отвечает Сири, переключая скорость, и правит туда, где вокруг одного из генераторов танцуют темные гибкие силуэты команды.
Саша с непринужденной дельфиньей легкостью оставляет его позади.
х
Сири не знает, сколько они уже работают. Ему кажется, что в бешеных метаниях от одного к другому, к «кальмарам» и обратно вверх без остановки, прошел едва ли час, но сковавшая тело свинцовая усталость утверждает об обратном. Все заканчивается внезапно; только что вокруг бурлила деятельность, и вот уже рифтеры один за другим исчезают в глубоких тенях, отбрасываемых болезненно-желтым, тусклым пятном натриевого прожектора. Когда он последним опускается обратно к фалу, вокруг никого нет, только цепочка маяков уходит в непроницаемую грязную мглу навстречу жерлам курильщиков и тихонько гудят двигатели его «кальмара».
Вдоль хребта вниз сползает слякотный холодок первобытного ужаса, и пустота тугим сосущим комком обосновывается где-то в желудке.
Ладно, думает Сири. Они просто решили отогнать технику обратно на Тезей. Нужно подождать немного, и они вернутся за мной. Обязательно. Они меня здесь не бросят.
Эта слабенькая мыслишка оставляет на языке желчный привкус лжи. Легким толчком он посылает машину вперед. Фонарь высвечивает тонкую полоску фала, и Сири решает двигаться вдоль него – он не знает, как Сарасти ориентировался, когда вел его сюда, но уверен, что трос выведет его обратно к спасительному титановому пузырю Тезея. Тихий сдавливает его грудь смертельной хваткой, когда тусклая цепочка прожекторов исчезает за спиной, и Сири гонит «кальмара» вперед в кромешной темноте, нарушаемой только бледным конусом света от фонаря. Фал несется перед ним бледным пунктиром, а затем свет мигает раз, другой, третий – и машина плавно останавливается, тихо шурша двигателями, медленно опускается ко дну. Сири бросает взгляд на приборную панель – индикатор зарядки практически на нуле, и на его глазах отметка гаснет, сливаясь с окружающей чернотой.
Ему внезапно становится нечем дышать, грудь сдавливает паника. Он пытается закричать, но из горла вырывается только невнятный хрип. Сири судорожно заглатывает драгоценный тримикс и шарит руками по шлему в бесполезных поисках – пальцы, затянутые в многослойные перчатки, ничего не ощущают, и отчаяние накрывает его удушливой волной, пока он, наконец, не нащупывает выключатель. Свет нашлемного фонаря кажется тонкой белой стрелкой среди окружающего его непроглядного мрака, но Сири, наконец, снова может сделать вдох; он нашаривает направляющий фал и хватается за него, будто за спасительную соломинку. Мир вокруг снова обретает направление.
Нужно добраться до Тезея, вспоминает Сири. Они будут меня искать. Они должны.
Он заставляет себя сделать шаг. И еще. И еще. Он видит, как поднимаются со дна облачка ила, чувствует, как под жесткой подошвой скафа подаются и трещат, ломаясь, хитиновые панцири копошащегося среди песка и базальтовых обломков бентоса, и струящаяся из извивающихся в конвульсиях тушек гемолимфа перемешивается с придонной мутью и оседает вновь, чтобы стать ее частью, и косяки хищных серебристых рыб выныривают из темноты, привлеченные светом и обещанием легкой поживы.
Сири впервые чувствует себя болезненно живым. И очень, очень испуганным.
Меня могут не найти, думает он. Я умру здесь, в темноте и холоде, раздавленный океаном, и даже падальщики не смогут добраться до моей плоти.
Вокруг него кружат придонные рыбы, уродливые, гротескные создания, деформированные эволюцией в условиях чудовищного давления. Они слишком быстрые, но Сири кажется, что он может разглядеть их раздутые тушки, опалесцирующие плавники, странные наросты, кишащие на бугристых кожистых боках. Возможно, у него разыгралось воображение. Возможно, кислородная смесь играет с его мозгом в странные игры. Под ногами его кишат моллюски и шевелят лучами хрупкие морские звезды, гигантские черви стремятся убраться с дороги. Он продирается сквозь перистые глубоководные джунгли, сквозь мутную пелену бактерий, охочих до серы, и думает, что уже сошел с ума.
Поэтому, когда на периферии зрения мелькает огромная змеистая тень, Сири не придает этому особого значения – ровно до тех пор, пока на его предплечье не смыкаются зубы, полупрозрачные и кривые, будто ятаганы. Он даже не регистрирует давления, глядя в молочные бельма, двумя наростами распахнувшиеся на гигантской чешуйчатой морде глубоководной дряни. Руку будто выдергивает из сустава, когда тварь бьется и извивается всем телом, пытаясь оторвать от Сири кусок. Он кричит, сам не понимая, от боли или от ужаса, и слепо колотит кулаком свободной руки по уродливой шишковатой голове, по отвратительным выпученным глазам, вколачивает костяшки в игольчатые зубы, и те трескаются и ломаются, будто сделанные из сахара. Удары мускулистого темного тела превращаются в беспорядочные конвульсии, когда он пробивает чудищу череп, оказавшийся вдруг неожиданно хрупким, когда пальцами, как когтями, разрывает на куски белесую плоть, податливую и рыхлую. Хватка на предплечье ослабевает, затем пропадает совсем, обрывки и останки, трепеща, опускаются к его ногам, истекают дымными следами темной крови, а мелкие рыбешки, пунктирно мерцая фотофорами, набрасываются на них хищным роем и растаскивают на части.
Сири чувствует, как к горлу подкатывает едкая желчь, и его тошнит в шлем скафа. Ему нечем дышать. Он не может закрыть глаза, не может оставаться в сознании, и из последних сил вцепляется в фал, пытаясь удержаться на ногах.
Краем глаза он замечает пару белых точек в мутной мгле, а потом его проглатывает благословенная темнота.