Страх — это инстинкт, который учит нас быть осторожными.
Оби-Ван Кеноби
Он приходит в себя от того, что чья-то жесткая ладонь наотмашь хлещет его по щеке. Мучительно яркий свет выжигает сетчатку; темная расплывчатая тень над ним снова замахивается, и он инстинктивно выбрасывает руку вперед и вверх в паническом, безотчетном стремлении защититься. Перед глазами пляшут полупрозрачные иглы зубов, молочные бельма глубоководной твари, мутная бледная кровь, тошнотворными струйками расползающаяся из проломленного черепа. Под костяшками что-то влажно хрустит, слышится свист и сдавленная ругань, к горлу комом подкатывает тошнота я убил убил убил своими руками оно хотело меня сожрать плоть разорвал на куски убил хотело убить меня и Сири отшатывается, неуклюже ползет назад, назад, пока не упирается лопатками в твердый металл переборки. Во рту кисло от желчи, и его снова тошнит прямо на пол, в носу щиплет, глаза горят от непролитых слез, и он давится рвотой и воздухом, кашляет, пытаясь сделать судорожный вдох. Голова одновременно кружится и будто забита паклей, зрение плывет, и он вздрагивает, когда его не сильно, но ощутимо пинают в бок. Сквозь слои пресс-кольчуги удар чувствуется отдаленно и больше похож на легкий толчок.
– Ты Банде нос сломал, – говорит Аманда Бейтс, когда Сири наконец сплевывает последнюю желчь и поднимает взгляд. – Хороший удар.
– Хороший? – яростно шипит кто-то, и Сири сквозь пелену остаточного ужаса различает голос Сьюзен, искаженный интонациями Саши и странно невнятный. Она появляется в поле его зрения снова, прижимая к лицу ладонь; между пальцев по черному материалу перчатки струятся темные струйки лаково блестящей крови. – Этот сучонок…
Аманда молча качает головой. Саша затыкается, награждает Сири испепеляющим взглядом и уносится в сторону медотсека.
Сири дергано вытирает рот тыльной стороной ладони и болезненно морщится от яркого света ламп. Бейтс опускается на корточки рядом с ним, тянет руку так, будто хочет коснуться его плеча, но в последний момент одергивает себя и отстраняется.
– Живой? – спрашивает она вместо этого.
Сири отводит взгляд от ее лица и отворачивается, бездумно рассматривая размазанные по полу желчь, слизь и кровь, натекшую из разбитого носа Банды.
– Вы меня бросили, – хрипит он тихо, – вы меня там бросили одного.
Краем глаза он видит, как Аманда снова качает головой.
– Нам нужно было отогнать машины к Тезею. Мы бы не…
– Вы меня бросили.
Слова Сири резко звенят в образовавшейся тишине. Он произносит их отстраненно и абсолютно уверенно, так, будто говорит о погоде. Бейтс хмурится и поджимает губы.
– Юкка вернулся за тобой, – наконец тяжело роняет она. – Вытащил тебя, когда ты отрубился.
Перед глазами снова проносятся полупрозрачные зубы-ятаганы, бессмысленные мертвые бельма подводного чудища, рваные, сочащиеся куски белесой плоти, медленно оседающие в ил.
Две маленькие белые точки на самой периферии зрения, движение в мутной темноте.
Сири жмурится и молчит. Бейтс не ждет от него ответа. Она перекатывается с пятки на носок, встает плавным, почти грациозным движением и уходит, оставляя его сидеть в одиночестве посреди отсека.
– Загляни к Роберту, – доносится до Сири из коридора, – на всякий случай. И сделай что-нибудь с полом, когда закончишь.
х
До медотсека Сири не добирается.
Он калачиком сворачивается на своей узкой лежанке, пустым взглядом уставившись в собственные колени, до сих пор обтянутые эластичным матовым материалом гидрокостюма, и медленно считает вдохи и выдохи. Яркий свет режет глаза, но стоит ему опустить веки, как в памяти опять и опять всплывают полупрозрачные зубы, безжизненные глаза подводной твари, тупой ужас, заставивший его отбиваться – слепо и отчаянно, будто раненое животное. Белые точки в мутной толще, звериный отблеск линз в темноте. Словно отсвет в зрачках хищника, поджидающего добычу. Становится страшно даже моргать.
Сири Китон не боялся смерти до тех пор, пока сам не сунулся в ее бездонную черную глотку.
Его больше не пугают скрипы балок и натужные стоны титановой скорлупы – он даже не слышит их, нырнув глубоко в самого себя. Пару раз в коридоре гремят чьи-то шаги – Бейтс, подкидывает ему отстраненная, рациональная частичка его мозга, уже просчитавшая интервалы и то, как она ступает, будто по плацу, – останавливаются напротив входа в его крошечный уединенный закуток. Сири представляет, как она внимательным взглядом буравит перегородку, как заносит руку для стука. Как набирает в грудь воздуха, чтобы задать вопрос.
Она не стучит. Он ничего от нее не ждет.
Из добровольного заточения его выгоняет голод – стоит только пошевелиться, как накатывает головокружение, а внутри разверзается бездонная сосущая яма. Сири не знает, сколько времени провел, скорчившись в мнимой безопасности своего отсека. Ему кажется, что прошло несколько часов, но ноющее тело подсказывает, что все не так просто. Он неуклюже скатывается с койки и распрямляется – затекшие конечности протестуют, их прошивает резкая боль. Бросает взгляд в зеркало, закрепленное на стене над лежанкой – и едва не отшатывается от собственного отражения: кажется, что на него смотрит чужак. Он прятался совсем недолго – так откуда взялись эти синяки под запавшими глазами, откуда это выражение затравленного, стылого ужаса, застывшее на лице? Сири на пробу скребет отросшую щетину и невольно морщится от звука, с которым ногти проходятся по коже, от ощущения на подушечках пальцев грубых, жестких волосков. Полузнакомый человек в зеркале повторяет за ним – кривится, с силой растирает ладонями лицо, скользит пальцами по белой рельефной полоске шрама, прослеживает ее ото лба до самого затылка, путаясь в отросших за долгие месяцы жизни на станции волосах. Старый рубец теперь почти теряется на фоне неестественно бледной кожи, и Сири отстраненно задумывается, когда именно перестал принимать ультрафиолетовые ванны, обязательные для всех обитателей рифта.
Где-то глубоко в его груди зарождается глухое, тяжелое раздражение, ворочается спящим зверем под наслоениями отстраненного безразличия. Лезет наружу, поднимается на поверхность медленно, неотвратимо, как поднимается лава в жерле вулкана. Сири смотрит своему отражению прямо в глаза, разглядывает молочно-белые бельма, неподвижные и безжизненные. Отмечает тени, залегшие под скулами и в глазницах, только подчеркнутые резким, слепящим светом потолочных панелей. Рассматривает бледно-алое расчесанное пятно, появившееся на шее прямо над воротом гидрокостюма. Он не помнит, как сдирал с себя оборудование – кислородный баллон кучей валяется в углу вместе с пресс-кольчугой, теперь похожей на опустевший жучиный панцирь. Он не знает, почему оставил гидрокостюм, но черный матовый материал теперь ощущается второй кожей, прочной и почти родной. Ее больше не хочется сбрасывать.
Ему страшно об этом думать – а потому он не думает. У Сири Китона всегда чертовски плохо получалось анализировать самого себя. Он больше не пытается этого делать.
Вместо этого Сири впечатывает костяшки в зеркало напротив. Отражение взрывается трещинами, но осколки не пропадают. Чужак в зеркале дробится, безразлично смотрит на него из каждого сегмента, каждой фасетки, и Сири бьет снова, а потом еще и еще – так, как бил по черепу той чертовой глубинной твари, безжалостно, отчаянно и слепо. Стекло трещит и ломается как ломался под кулаками хрупкий полупрозрачный скелет, выпадает из рамы как оседали в мягкий ил сочащиеся обрывки бледной рыхлой плоти, и человек из отражения постепенно исчезает как исчезало морское чудовище по кускам растащенное жадным до поживы вечно голодным бентосом. Сири выбивает последние обломки, отстраненно отмечая, как ноют испачканные алым руки, как медленно срастаются рваные края его новой черной кожи, вновь скрывая под собой живое и дрожащее.
Из развороченной рамы на него смотрит черный глазок видеокамеры. Ровно горит красная лампочка.
Вот как, думает Сири. Камера с жалобным «хруп» ломается в его ладони. Он выдирает ее из крепления и швыряет в угол, туда, где уже лежит пресс-кольчуга. Под подошвами хрустит зеркальное крошево.
Только выйдя из жилой зоны, Сири понимает, что так и не снял линзы.