Настройка тела столь точна, что ощущаешь ее, только когда что-нибудь выходит из строя.
Мрачный Жнец
Терри Пратчетт
Сири стоит под тугими солоноватыми струями едва теплой воды и наблюдает, как с кончиков его пальцев струится тошнотворная розовая муть. В душевой пахнет морем и железом; запахи йода и крови настолько смешались, что он уже не может отличить один от другого. Изрезанные руки, скрытые материалом гидрокостюма, ноют пульсирующей, тупой болью, но даже она не в силах прорваться сквозь охватившее его странное оцепенение, пришедшее на смену тому отупляющему, животному ужасу, что владел им раньше. Сири не хочет стряхивать это оцепенение. Сейчас оно кажется ему почти комфортным; он, наконец, может отрешиться от всего, что так долго его беспокоило. Сквозь светофильтры линз мир вокруг выглядит спокойным и стерильным – цвета выхолощены, сглажены контрасты. Ничто больше не режет глаз. Тезей будто стал для него материнской утробой, надежной и теплой. Ему больше не хочется покидать станцию. Ему больше не хочется ничего – только вернуться в свой крошечный закуток и вновь свернуться калачиком на узкой и жесткой лежанке. Навсегда запереть это спокойствие внутри.
Но сначала нужно что-то сделать с ранами.
Он нехотя выходит из-под колотящих по спине и плечам струй и бредет в сторону медотсека. Его путь отмечают мутные розовые лужицы.
– А, живое, – говорит Роберт, стоит Сири появиться в дверях. Он колдует над чем-то у приборной панели – наверное, настраивает зонд. В зубах его зажата извечная дымящаяся сигарета. – Слышал шум. Поздновато же до тебя дошло.
Сири не отвечает. Роберт делает глубокую затяжку и разглядывает его исподлобья; когда взгляд задерживается на руках, сочащихся кровью из-под костюма, в глубоко посаженных бледных глазах разгорается тусклая искорка интереса.
– Надо же, – тянет он, а потом кивает куда-то в сторону экзаменационного стола, – снимай костюм. Зонд в ремонте, латать тебя придется вручную.
Сири вдруг чувствует тревогу. Снять костюм означает сбросить новую кожу, плотную и уютную. Ему не хочется этого делать. Не сейчас. Но Роберт сверлит его внимательным взглядом, и Сири приходится подчиниться.
Немеющими пальцами он стаскивает перчатки и бросает их на пол – они шлепаются с противным влажным хлюпаньем, – а потом осторожно расстегивает рукава и верхнюю часть костюма. Его колотит мелкая дрожь. Он смотрит на руки – предплечья сплошь измазаны красным, и вновь раскрывшиеся порезы, больше не сжатые рукавами, влажно блестят в приглушенном свете потолочных ламп. Кое-где среди рассеченной кожи и мышечной ткани сверкают зеркальные осколки. На левой руке, там, где его схватила подводная тварь, темнеют густым лиловым цветом раздувшиеся кровоподтеки, кое-где уже начавшие сереть по краям.
Каннингем хмыкает, щелчком отправляет окурок в полет в жерло инсинератора и натягивает нитриловые перчатки.
– Садись, – говорит он, и Сири послушно опускается на экзаменационный стол, протягивая руку. – Будет больно.
Сири тупо кивает. Ему уже больно, но боль до сих пор не вполне регистрируется затуманенным, оцепеневшим сознанием. Он просто ждет возможности вновь вернуться в свой крошечный отсек, и безразлично смотрит, как Роберт орудует пинцетом, вытаскивая из зияющих ран мелкие окровавленные осколки, как обрабатывает антисептиком воспаленные края, как накладывает повязки и стяжки. Руки у рифтера мелко дрожат, и он несколько раз косится на Сири, будто ожидая от него какой-то реакции. Китон остается безучастен.
– Ума не приложу, зачем ты сдался Сарасти, – говорит вдруг Каннингем таким тоном, каким обычно обсуждают погоду. – Я бы оставил тебя там. От тебя же совсем нет толку, болванчик. Ты только всем мешаешь, даже папочке своему, там, наверху. Никто и не скучал бы, если б та тварь тебя сожрала.
Смысл его слов доходит до Сири далеко не сразу, но когда доходит, хрупкий пузырь его отстраненного спокойствия разлетается на лоскуты. Он хочет выдернуть руку из хватки Каннингема, но цепкие пальцы сжимаются на его запястье, впиваются в раны, вынуждая его оставаться на месте. Мутная завеса, окутывавшая его разум, пропадает, и на ее место яркой раскаленной вспышкой врывается боль. Сердце колотится как сумасшедшее, нервные окончания горят огнем, он корчится, раскрывает рот, пытаясь вскрикнуть – но у него не получается выдавить из себя ни звука. Перед глазами снова и снова всплывают воспоминания – мутные, неживые бельма хищной рыбы, белесые точки линз в темноте, зрачки его собственного отражения, спрятанные под непрозрачными скорлупками, яркий алый огонек над глазком камеры, многократно повторенный сотней зеркальных осколков…
– Проснулось, наконец, – говорит Каннингем где-то невообразимо далеко от него, и в голосе рифтера слышится мрачное удовлетворение. – Я все гадал, когда ты очухаешься.
Сири с трудом фокусирует на нем взгляд. Глаза горят, но он не может их закрыть, а потому смотрит, как на малоподвижном, словно восковом лице Роберта расцветает ухмылка, широкая и слегка безумная – будто лезвием провели.
– Знаешь, а овощем ты мне даже почти нравился, – говорит Каннингем, выпуская, наконец, его руку.
– Пошел ты, – то ли рычит, то ли всхлипывает Сири в ответ. Он соскакивает со стола и принимается судорожно натягивать гидрокостюм в безотчетном желании спрятаться, защитить себя. Ему невыносимо хочется убраться из медотсека.
Каннингем только ухмыляется шире – и вдруг хлопает его по плечу, крепко и почти по-товарищески.
– Проваливай отсюда, – говорит он. – И скажи Юкке спасибо. Если бы не он, ты был бы мертв.
Сири сбегает.
х
В кают-компании он натыкается на Банду. Сейчас за рулем Саша – она резкими, порывистыми движениями настраивает ворчащий пищеблок, но поворачивается, едва заслышав его шаги. На ее носу красуется объемная марлевая нашлепка, а вокруг он замечает края уже начавшего желтеть синяка. Где-то внутри него поднимается уродливая и неумолимая волна вины.
Саша прищуривается на него и скрещивает руки на груди. Если бы она могла убивать взглядом, Сири был бы уже мертв. Она его ненавидит, это ясно как день. Это привычная, знакомая ситуация, изведанная территория, и Сири немного успокаивается.
– Привет, – тихо здоровается он.
Саша презрительно фыркает.
– Значит, не сдох, сучо… – начинает она, но осекается на полуслове, прокашливается и продолжает уже голосом Сьюзен: – Здравствуй, Сири. Прости ее, она до сих пор злится. Как себя чувствуешь?
Сири слабо, натянуто улыбается.
– Жить можно, – отвечает он. – Ничего, что ты ее так?..
Сьюзен, поразмыслив, ставит кружку под процессор, и тот с натужным рычанием выплевывает в нее густую черную жижу. По кают-компании разносится слегка пластиковый запах пережженного кофе.
– Ей нужно остыть. Она и сама это понимает.
– Я заслужил ее злость, – тихо говорит Сири. – И всех остальных – тоже. Сьюзен, мне… прости. Мне очень жаль, что так вышло.
Сьюзен с отвращением заглядывает в кружку, отставляет ее в сторону и улыбается ему – кривовато, но вполне искренне.
– Ты не виноват. Ты был в шоке. Такое случается. А Мишель всегда хотела нос с горбинкой.
Что-то не так. Сьюзен Джеймс всегда была дружелюбнее остальных, но даже она обходила его стороной. Она никогда не была к нему по-настоящему добра. Никто из рифтеров никогда прежде не просил у него прощения. Это странно. Это неправильно.
Это пугает его до чертиков.
– Спасибо, Сьюзен, – говорит Сири и стискивает руки в кулаки, чтобы унять дрожь. Боль от свежих ран немного отрезвляет. – Я рад, что все в порядке. Передавай привет Мишель и Лому.
И сбегает вновь.
х
Он быстрым неслышным шагом спешит по короткой кишке коридора к спасительной тишине личного отсека, когда сбоку от него мелькает тонкая быстрая тень. Юкка Сарасти поднимается из шлюзового отсека, гибкий и бесшумный, как хищник на охоте; единственным звуком, возвещающим о его появлении, становится негромкий перестук капель о металлические пластины пола. Сири даже не слышал, как откачивалась вода из шлюза, но он не успевает этому удивиться – вдоль хребта прокатывается волна первобытного ужаса, когда взгляд мертвенно-белых глаз без зрачков останавливается на нем, мгновенно пригвождая к месту.
Две маленькие белые точки на самой периферии зрения, движение в мутной темноте.
На этой чертовой станции чересчур много народу, панически думает Сири.
Сарасти замирает молча, будто ждет чего-то. Во внезапно навалившейся удушливой тишине слышен только редкий перестук капель и судорожное дыхание.
И скажи Юкке спасибо, всплывают в голове Сири слова Роберта. Если бы не он, ты был бы мертв.
Возможно, так было бы лучше для всех.
Возможно – нет.
Смерть кажется Сири Китону очень страшным событием, и он решается.
– Юкка, – говорит он тихо, и голос его почти не дрожит. – Спасибо. Что, ну… спасибо, что вытащил меня.
Спасибо, что спас мне жизнь.
Сарасти смотрит на него несколько бесконечно долгих секунд – а затем уходит, не сказав ни слова.