День был хороший. Маленькому Иоахиму нравилось, когда его оставляли с Теслой и Эйнштейн: с ними никогда не было скучно. Вот и сегодня, несмотря на небольшой морозец, они снова куда-то собирались.
— Чтобы не простыл, — пробормотала Тесла, старательно кутая его в объёмистый шарф. Иоахим поёжился. Он не любил зимнюю одежду: громоздко, неудобно, едва получается пошевелиться. Но возражать Тесле, которая благоухала яркими духами и деловито поправляла пухлый узел шарфа, почему-то не хотелось. Если вести себя хорошо, она обязательно разрешит повозиться с инструментами, а может, даже покажет устройство какой-нибудь из новых машин или поможет что-нибудь собрать.
— Доктор Тесла, — буркнул он из многослойных глубин шарфа, — а когда вернёмся, можно…
— В мастерскую? Конечно, mali, — она торопливо кивнула и выпрямилась, взяла его за руку. — Всё, пойдём.
Иоахим стиснул её ладонь через варежку. Тесла могла казаться забывчивой, но она никогда не забывала об обещании сводить к машинам и дать пособирать механизмы и схемы. Ему нравилась её честность. Хотя Эйнштейн тоже была хорошая, но часто замирала в каких-то своих мыслях. С Теслой было веселее.
Кроме моментов, когда их с ней ругали за то, что они снова что-то взорвали или разобрали какой-то важный для Эйн механизм.
Ну, то есть он никогда не звал её Эйн вслух. Случайно сделал это один раз — наверное, где-то услышал, — и тогда она вздрогнула, растерянно оглянулась и сказала: "А, это ты, Иоахим". Больше он её так не называл.
***
По крайней мере, в следующий раз он назвал её так уже взрослым, когда она сама разрешила.
Вельт думал о своём детстве нечасто, но если уж вспоминал о нём, то неизменно с нежностью. Учился ценить мимолётность счастья — впрочем, едва ли успешно.
Теперь всё было совсем иначе. Будто не было никогда того непоседливого мальчишки, которому, однако, было известно своё место в этом мире гораздо лучше, чем повзрослевшему, но такому потерянному Иоахиму. Прошедшие годы, с одной стороны, казались долгими, а с другой, промелькнули в один миг. И ничего не осталось прежним.
Изменилась и Тесла. Нет, её любовь ко всему яркому и громкому никуда не делась, но она, как подкалывала её Эйнштейн, бросила попытки изобразить из себя леди. Хотя по-прежнему не променяла платья и юбки на что-то менее женственное.
Иоахиму это на удивление нравилось: это вроде бы была та же Тесла, что некогда порхала в нарядных платьях в душном облаке цветочных ароматов, но теперь она стала… будто честнее сама с собой. Да, платье, но простое и удобное. Да, белоснежные колготки, но в сочетании со старыми, разношенными ботинками. И, может, её страстное увлечение инженерией и заставляло её забыть обо всём — но от этого она не становилась менее женщиной.
Вероятно, её тоже смущало то, как сильно изменился мальчик, которому она когда-то ерошила волосы, глядя сверху вниз, а теперь едва доставала до плеча. Она, конечно, старалась не демонстрировать своего смятения — иначе не была бы Теслой, — но Иоахим замечал, как неловко ей порой бывает рядом с ним. Она тараторила без остановки, как и всегда — но то и дело вглядывалась в его лицо, словно высматривая что-то. В отличие от Эйнштейн, которая избегала смотреть на него при беседе один на один — и он далеко не сразу понял почему. Им обеим было нелегко, каждой по-своему, но они не показывали виду, и только неумолчный шёпот сотен тысяч голосов подсказывал Иоахиму, что что-то не так.
Это "не так" копилось, словно снежный ком, суля скорую катастрофу — и она не заставила себя ждать. Было ли это реакцией на то, с каким скрытым отторжением его приняли некогда близкие Тесла и Эйн, Вельт не мог сказать. Он в принципе перестал трезво оценивать происходящее. Просто в какой-то момент понял, что дни, когда он не помогает Тесле в ангаре, не выслушивает её колоритную ругань, не заглядывает украдкой ей в глаза в ответ на пугающе прямой взгляд — не имеют значения. Теряются в серой череде. Тают на грани сознания, всухую проигрывая мимолётным моментам, когда в его поле восприятия врывается пламенная внешность Теслы, стук каблуков и пикирующие интонации голоса, а также неожиданная нежность и уют её аромата. Всё это вместе ощущалось чем-то родным, давно знакомым и очень-очень нужным. Словно некогда утраченный дом.
Но тянуться навстречу было страшно. Неизвестность пугала сильнее Хонкая, а мысли о возможном непонимании грызли всё сильнее.
Казалось бы, всего лишь мальчик, который влюбился в девочку. Да если бы всё было так просто! Это же Тесла. Которая ещё совсем недавно водила его за руку, называла малышом и великодушно позволяла часами возиться в мастерской. А теперь он вроде бы взрослый, но по-прежнему робеет в её присутствии. Он столько пережил за это время — а она не постарела ни на миг, и это так странно, что она всё та же, но глядит на него совсем иначе. И он теперь видит в ней не наставницу, не товарища по играм, а женщину. Женщину, к которой его тянет против воли, так, что и приблизиться страшно, и отступить не выходит. Это как влюбиться в учительницу: все над этим шутят, и никто не говорит, что с этим делать, как быть, когда с той, кого ещё недавно слушал во всем, теперь хочется разделить каждое мгновение.
Он не знал раньше, что значит "сердце поёт", думал, это дурацкое книжное выражение. Но теперь рядом с Теслой он чувствовал, как даже голоса в голове становятся тише — так она забирала всё его внимание. Выходит, сердце вправду пело, и громче, чем они шептали о его глупости.
Сама же Тесла большей частью вела себя как ни в чём не бывало — впрочем, откуда ей было знать, что за буря бушует совсем рядом, скрытая за очками и нелепым свитером. По крайней мере, Вельт был уверен, что она ничего не замечает и сама даже не думает о том, что в последнее время стало занимать все его мысли. Но вскоре один эпизод заставил его в этом усомниться.
Едва ли Вельт смог бы объяснить, почему Эйн тогда попросила его встретить Теслу из какой-то поездки: может, она и замечала, что между ними происходит нечто выходящее за рамки работы, а может, просто уступила ему сомнительное для неё удовольствие первой увидеть утомлённую путешествием коллегу. Как бы то ни было, в аэропорт Вельт отправился в одиночестве, волнуясь слишком сильно для такого обычного дела.
Тесла выпорхнула ему навстречу в алом пальто и с алым же чемоданчиком — негасимый язычок пламени среди серой толпы. Заметила его и кинулась наперерез, активно жестикулируя.
— Иоахим! — Она плюхнулась в его объятия, и Вельт уберёг её от падения.
— Как долетела?
— Скуш-ш-шно, — Тесла явно была слегка навеселе — видимо, выпила в полёте. Но уже стала сонной и относительно тихой — значит, алкоголь почти выветрился. — Я так рада тебя видеть… То есть, — она отстранилась и деловито поправила сумочку на плече, — рада, что это ты, а не растрёпа. Она бы точно нудела над ухом!
Вельт хмыкнул, забирая чемодан.
— А есть за что?
— Она найдёт за что, — пожала плечами Тесла и привычно схватилась за его ладонь — Иоахим мягко сжал её руку, наслаждаясь касанием. — Она же у нас, понимаешь, оплот морали и здравого смысла, вечно ей что-то не так и не то…
Под эту малоосмысленную болтовню они дошли до выхода на улицу. Прохладный ночной воздух приятно освежал и, видимо, взбодрил Теслу, потому что она сразу оживилась и завозилась со своей обманчиво компактной сумочкой.
— Стой-стой! Слушай, я же твой день рождения пропустила! Вы отмечали? Хотя о чём я, вы же у меня скучные тихони. — Она выудила что-то из сумки и привстала на цыпочки. — Mali, ну-ка наклонись ко мне, всё никак не привыкну к тому, как ты вымахал…
Иоахим послушно нагнулся и подставил шею под длинный шарф — тёмно-синий, мягкий, едва уловимо пахнущий Фредерикиными духами. Куталась в него в холодном салоне самолёта? Или аромат передался от сумочки? Рассеявшийся, оставшийся лишь тонким шлейфом, он почти не отвлекал, но при этом напоминал о ней. Будто тепло только что прерванных объятий.
— С днём рождения, Иоахим, — в кои-то веки её голос был мягким и ласковым, далёким от обычной резкости. А потемневшие глаза блестели, отражая огни аэропорта — и отвести от них взгляд не представлялось возможным. Иоахим вдруг понял, что почти не слышит привычных голосов — их и все окружающие звуки для него заглушило частое дыхание Фредерики и её торопливое сердцебиение. И вот так бывало всё чаще в последнее время: она перегружала его восприятие, затмевала собой всё — отрицать это было уже бесполезно. И если то, что он видел, то, что подсказывали ему нечеловечески обострённые ощущения, хоть отчасти было правдой, то…
— Спасибо, — пробормотал он, глядя ей в глаза, будто пытаясь разгадать древний шифр, сокрытый в тени медно-рыжих ресниц. Будь жив отец, можно было бы спросить у него совета — в конце концов, раз ему так хорошо давалась дешифровка, может, и загадочная женская натура ему была понятнее. Но придётся разбираться самому. Знать бы только, как определить, что она думает о том же…
Тесла вздохнула и первой отвела взгляд. Покачала головой, будто отгоняя какую-то мысль, и направилась к быстро пустеющей парковке.
— Надеюсь, ты не заставишь уставшую даму садиться за руль.
— Уж точно не после выпитого дамой в полёте, — привычно поддел её Вельт, перенявший эти невозмутимые подколки у Эйн.
— Не представляю, о чём ты! — она громко хлопнула дверью машины, устраиваясь на пассажирском сиденье.
Пока Вельт убрал багаж, занял своё место и завёл мотор, Тесла успела сладко задремать. Она тихо сопела, наклонив голову к плечу, и казалась такой беззащитной и хрупкой: разметавшиеся по сиденью волосы, сложенные на коленях руки, спокойный ритм сердца и замедленное, лёгкое дыхание. Прежде чем тронуться с места, Иоахим стянул с себя шарф, развернул его во всю ширину и бережно укрыл им спящую Фредерику. Ему ни к чему, а ей будет теплее — и, может, шарф чуть дольше сохранит напоминающий о ней аромат. Это было бы самым ценным подарком.
***
Они знали друг друга так долго — и все эти годы он выбирал её. А, может, и выбора никакого не было — была только Тесла. Была всегда, с самого начала, ещё до того, как всё покатилось в бездну. Шумная, неуправляемая, родная до щемящей боли в груди — ни к кому он, кажется, не испытывал такого безграничного доверия и нежности. За столько лет не изжил привязанности к ней — хотелось верить, что и она к нему тоже.
Она так и тлела в его сердце негасимым огоньком. Та, что возилась с ним в детстве. Та, что, сама того не зная, делила с ним одни и те же сомнения и неловкость, когда он вырос и проникся к ней отнюдь не ученической любовью. Та, что всегда была на его стороне, даже когда он ставил свои решения выше её чувств. С ней было непросто — но он знал, что и ей с ним нелегко. И что порознь будет куда хуже.
Впрочем, моменты, когда они были не порознь, едва ли можно было назвать достаточно долгими. И Вельт ценил каждый из них, но этого было мало.
Он давно смотрел на Теслу так, словно пытался вобрать в себя весь её образ, уберечь, сохранить у сердца: её непередаваемые интонации, её яркость и неумение сдерживаться, то, как она улыбается, когда удаётся что-то в работе… и как меняется её улыбка, когда она смотрит на него. Если бы только он мог сберечь всё это. Защитить. И остаться при этом рядом, чтобы не упустить ни мгновения, чтобы не слушать потом в пересказе Теслы и Эйн всё, что происходило в его отсутствие годами, а самому стать свидетелем этим бесценным моментам.
Он знал, что это невозможно. Что судьба мира для него всегда будет выше личных привязанностей. Что однажды он подведёт её снова. Но что самое страшное, он понимал: она это примет. Будет ругаться, плакать, будет переживать со всей своей обезоруживающей искренностью — но примет его решение, как бы оно ни выводило её из себя. И его самого будет ждать так же, как ждала всегда.
Вот как сейчас: физически они пока ещё были рядом, стояли друг напротив друга, могли друг друга коснуться. Но мысленно Тесла уже попрощалась с ним и перед её внутренним взором мелькали одинаковые дни, пустые и одинокие.
— Ты опять сбегаешь, — буркнула она. — И это не вопрос. Ты собираешься и дальше делать так каждый раз, когда не можешь справиться с проблемой? Я слышала, что на этот случай люди изобрели речь.
Она злилась — о, как же она злилась, его всегда пугало и завораживало пламя её ярости, — и в то же время ей было больно и горько до такой степени, что в ушах звенело от её глухого отчаяния. И Вельт сейчас чувствовал себя всё тем же восьмилетним мальчиком, виновато ссутулившимся, пока его отчитывают за шалость. Вот только проступки его с каждым годом становились всё тяжелее. Приносили всё больше боли тем, кого он любил. Но едва ли он мог что-то с этим поделать.
Тесла привстала на цыпочки — и Иоахим без промедления наклонился навстречу, не дожидаясь, пока она попросит вслух или дёрнет его за одежду. Её пальцы ловко расправили складки ткани, уложили их красивой драпировкой, проверили, крепко ли держится массивная фибула, которой заколот шарф.
— Я не буду тебя отговаривать, — покачала головой Фредерика, и Иоахим тут же отреагировал:
— Я знаю.
— Ну откуда эта… привычка меня перебивать? — Тесла осуждающе охнула. Это показательное внимание к мелочам вместо главной проблемы совсем не вязалось с дрожью пальцев, вцепившихся в лацкан его плаща. — Прояви хоть немного уважения, ты и так делаешь мне больно.
Только сейчас она не удержала судорожного вздоха и поспешно отвела блеснувшие влагой глаза. С годами она натренировалась в самообладании, но взрывной характер всё равно выдавал себя.
— Прости, — пробормотал Иоахим, остро чувствуя, как предательски недостаточно этого пустого слова. У него всегда были трудности со словами, но ни одного из них не будет достаточно в такой патовой ситуации.
Он поймал Фредерику за руку и кратко прижал узенькую кисть к своим губам, надеясь, что эта глухая нежность передаст хоть часть того, что он сейчас переживает. Того, о чём они давно перестали говорить вслух, предпочитая лишний раз не сотрясать воздух пустыми словами, как часто делают влюблённые юнцы. А может, и правда стоило хоть иногда прибегать к словам как к напоминанию о том, ради чего были все их поступки. И, возможно, в первую очередь им стоило бы напомнить об этом даже не друг другу, а самим себе. Чаще освежать в памяти, как и почему у них когда-то всё началось.
Эти воспоминания вызывали у него печальную улыбку. Как они оба боялись сократить дистанцию. Как постепенно осознавали свои чувства. Как провели ночь после первого поцелуя, их первую совместную ночь: в болтовне до самого рассвета, даже не раздевшись, потому что восполнить едва не утраченную душевную связь им было важнее, чем сблизиться телесно.
Наверное, тогда у них была хотя бы тень надежды на лучшее. На то, что ад вокруг когда-нибудь закончится и наступит "долго и счастливо". И если бы Иоахиму предложили что-то поменять в прошлом, уже зная будущее — он бы, пожалуй, оставил всё как есть. Хотелось верить, что Фредерика тоже.
— Я знаю, что тебя бесполезно отговаривать, — она махнула рукой, собираясь с силами, и смерила его пронзительным взглядом. — Но в этот раз ты хотя бы не исчезаешь без предупреждения.
Одобрения в её голосе, впрочем, не было: Вельту по-прежнему угрожал разнос, каких ему ещё не доводилось пережить. И всё же Тесла медлила. В её взгляде сквозила бесконечная усталость и разочарование — и лучше бы она кричала и сыпала ругательствами попеременно на двух языках, как делала обычно. Наказание молчаливым осуждением было стократ хуже.
Самое странное, что Иоахим даже не мог воспользоваться этими мгновениями тишины, чтобы выдумать себе оправдание. Бегство действительно было привычным ему решением проблем, сколько он себя помнил. Даже когда дело касалось сердечных переживаний. Кого-то любовь толкала на безумства, кто-то без неё вовсе терял способность чувствовать, а Вельт… Он от неё бежал. Бежал почти всю жизнь: не из страха невзаимности, но из боязни не суметь защитить хрупкий огонёк очага от вечно преследующей их всех опасности. Не справиться с ролью защитника в том единственном случае, за который не смог бы простить сам себя.
Он бежал так долго, что остановиться уже не получалось.
Вельт машинально поправил шарф — уже не тот, к которому он привык, и не тот, что в детстве, и всё же это снова был шарф, который заботливо повязывала Тесла, даже если при этом она костерила его на чём свет стоит. Он понимал, что заслужил всё, что от неё слышит. Она понимала, что он не может иначе: просто не умеет. Была ли в этом её с Эйн вина или исправить его не смог бы уже никто — вопрос оставался открытым, и не исключено, что ответа на него они не добьются никогда.
Да и помимо него оставалось немало других вопросов, ответы на которые ему предстояло найти. Они ждали где-то там, далеко, за доступными человеческому разуму пределами, и, пожалуй, достичь их смог бы только тот, кто некогда называл себя воплощением этого самого разума.
И всё-таки это слово казалось ему чересчур холодным и строгим. Вельт не ощущал бесчувственным воплощением рациональности ни себя, ни своего предшественника, ни новую наследницу их силы. Ни даже назойливого и такого живого Ключа, что сопровождал его в этом пути, преследуя свои цели. Пожалуй, в этом и была истинная сила разума: сочетание текучести быстрого речного потока с незыблемостью застывшей ледяной глади.
И уже гораздо позже, на борту несущегося сквозь пустоту межзвёздного экспресса, Иоахим Нокианвиртанен порой ловил себя на том, что замирает в своих размышлениях, при этом бездумно комкая пальцами край наброшенного на плечи шарфа. Так становилось легче. Этим он напоминал себе, что никогда не будет один. Что его всегда будет кому ждать.