у него стиля точка нет

— у тебя есть планы на вечер? 

— даже не думай. у меня запись на окрашивание, я ни за что его не пропущу. 

— окрашивание? зачем оно тебе, вака? 

галдеж на кухне похож на что-то, что крутят по телику в сериалах, где в центре сюжета семьи и их бытовуха. харучие слушает их, потому что хорошей альтернативы у него нет, и пытается слепить собственный сериал, представляя в голове происходящее. 

скорее всего, сенджу там сидит на подоконнике, свесив ноги, и ждет, пока кухня освободится — в последнее время ее дико интересует готовка. 

такеоми слоняется из угла в угол, потому что ему нечем себя занять, а вакаса прибирается, потому что терпеть не может бардак там, где живет. 

запись… вакаса что-то говорил о ней не так давно. 

по странному, но очень навязчивому совпадению, каждый раз, когда он причесывается перед выходом из дома, харучие оказывается рядом, наблюдая за ним и прилипая с вопросами. 

в его голове вполне себе четко появляется картинка вакасы, остановившегося возле кухонного гарнитура — он всегда останавливался и обращал свое внимание целиком к тому, с кем разговаривал. улыбается самыми уголками губ, как он всегда улыбается ему или сенджу, распускает небрежный пучок на затылке, и двухцветные пряди каскадом ложатся на плечи. 

сенджу наверняка смотрит на него с восхищением, а такеоми застывает в глуповатом, очарованном выражении лица. харучие кривится и гонит конкретно эту картинку из головы, потому что то, как ведут себя эти два любовника, его время от времени морально истощает.  

вакаса забирается пальцами в пряди, оттягивает у самых корней — заметно выступает натуральный цвет его волос. 

они у него густые и быстро растут, чему всегда завидовала сенджу и на что сам вакаса всегда злился — на поддержание своего стиля он тратил кучу денег, нервов, сил и времени. 

каждый раз, когда он слишком пристально рассматривал себя в зеркале у них в прихожей, такеоми подходил сзади и целовал в макушку, что-то тихонечко, только для них двоих, шептал ему на ухо. 

вакасе небезразлично то, как он выглядит, какое впечатление он производит. волосы, тело и лицо ему как холсты, на которых он может творить, и одежда, прически, украшения его инструменты и материалы. 

внешний вид имеет вес в его мировоззрении. если он выглядит хорошо, то и чувствует себя так же. проще делать что-то, выглядя уверенным в себе, чувствуя себя таковым. 

факт того, что не все зависело от внешнего вида, незримой нитью тянулся сквозь все эти разглагольствования вакасы, потому что не смазливым лицом он строил карьеру и точно не за красивые глаза такеоми полюбил его, но выглядеть как сошедшая с обложки журнала модель никогда не было лишним для него. 

— видишь? мне даже бенкей сказал, что корни отрасли. 

— он дурак. ты все такой же красивый, вака. 

— спасибо, — харучие может легко представить его улыбку в этот момент, аккуратную и мягкую. — но я правда хотел поправить что-нибудь. 

так же легко он может представить и то, каким обеспокоенным из-за этого становится такеоми — большую часть времени он спокойный, как скала, непробиваемый, но в пределах их кухни становится совершенно другим. 

— что-нибудь это что именно? 

— еще не знаю. моя стилистка сказала, что мы можем обсудить это на месте. у тебя есть предложения? 

— мне все в тебе нравится. 

— ты хочешь изменить цвет или стрижку, вака? — бесцеремонно вмешивается в их разговор сенджу, и харучие удаленно ее благодарит — даже здесь у него от их любовных пререканий у него вянут уши. 

— я думал насчет цвета. может, осветлиться полностью? как раньше было. 

— типа как мы с хару-нии? 

— возможно. что думаешь, такеоми?

он думает, харучие видит это. в своей собственной голове наслаивает вакасу со старых фотографий, где у него еще короткая стрижка и дерзкая улыбка, на вакасу нынешнего, соединяя длину с цветом и добавляя к ним густоту. 

это было бы красиво — но вакаса всегда красивый. 

харучие запускает пальцы в собственные волосы и вытягивает прядь, разглядывая ее так, как будто впервые видит. 

— ты нравишься мне любым. 

— я знаю. будьте паиньками, пока я не вернусь, ладно? после я весь твой, кстати. 

сенджу еще что-то гудит, о чем-то расспрашивает такеоми, но харучие уже на этом не сосредотачивается, пустив в своей голове титры. он сползает с дивана и уходит в ванную на втором этаже, долго разглядывая свое отражение. 

патлы сильно отросли — ложились на плечи, щекотали кожу в глубоком вырезе футболки. харучие не ухаживал за ними так, как это делала сенджу, и, наверное, в этом была его ошибка. 

интересно, он был бы таким же красивым, как она? как вакаса? 

наверное, стоило просто шарахнуть половину башки в черный, как это сделал такеоми. вот уж кто не парился со своим внешним видом, так это он — если все будет совсем уж непрезентабельно, вакаса тотчас поправит. 

шарахнуть… 

что-то в этом было. 

что-то, что станет ошибкой в будущем. харучие в тот момент этого не знал. 

он поковырялся в ванной еще немного, стянул волосы в пучок, подражая вакасе, а после собрался и вышел из дома где-то на полчасика, прошвырнувшись до магазина, в котором его никто никогда не видел и никто никогда не увидит. 

******

приводить себя в порядок за несколько лет из изнурительной рутины превратилось в подобие медитации, молитвы или еще какого-нибудь религиозного бреда, цель которого заключалась в гармонии с собой или своим божеством. 

это, наверное, слишком громкие слова, но вакаса вкладывает божеские суммы в свой внешний вид. может себе позволить. 

раньше его едва хватало на то, чтобы расчесаться и умыться проточной водой — одному богу известно, каким порядочным человеком вакаса должен был быть в прошлых жизнях, чтобы в этой кожа его лица ни разу ему этого не припомнила. 

сейчас это вышло совсем на другой уровень. душ по утрам, уложить волосы, нанести крем и дать ему впитаться. 

вакаса не использовал косметику, но с уважением относился к этой концепции и время от времени заглядывался на соответствующие стеллажи в магазинах — сопровождающий его такеоми делал вид, что его там и не стояло, когда вакаса невзначай спрашивал о консилерах с плотным покрытием, как будто не являлся причиной этого вопроса и черной водолазки на его парне. 

он не ругался, не обзывался и не осуждал все то, что вакаса делал. вакаса его за это ценил и делал подобное для него самого, чтобы они не были однополым ремейком красавицы и чудовища. 

такеоми только попросил повременить с погружением сенджу во взрослый мир бьюти-индустрии — пока она еще учится в средней школе, это может вылезти боком и ей, и им, если вдруг кому-то из учителей не понравится броский макияж. 

он всегда о ней заботился и переживал по пустякам, но вакаса не стал ставить это под сомнение и просто согласился, подарив сенджу одну-единственную тушь — чтобы была. 

с харучие было проще — не смотря на активное распространение всяких модных веяний и кружков по интересам, он ничем таким не интересовался. 

мальчик был заинтересован, вакаса видел по глазам, когда ловил его на подглядывании за его утренней рутиной или когда встречал его отражение в зеркале, перед которым вносил последние штрихи перед тем, как выйти из дома. 

интерес, однако, не был достаточно сильным, чтобы подтолкнуть его на действия, и вакаса отпустил эту тему, понадеявшись на благоразумие харучие. 

он же умный мальчик, окруженный понимающими людьми. такеоми жестит, конечно, но своевременные тычки делают его мягче, и просто не в его положении обсуждать младшего брата за что-то, чему тот научился у его жениха. 

вакаса надеялся на это. верил в харучие, верил ему, был уверен, что все будет хорошо. 

и потому он вообще, вообще не ожидал вернуться в непривычно тихий дом, где шум доносился только из ванны на втором этаже — музыка, которую слушал харучие. 

благоверный на пару с сенджу пропадали на вечерней тренировке, об этом уведомила пришедшая с полчаса назад смска, и вакаса, на тот момент еще не освободившийся в салоне, подумал, что харучие с ними. 

отлынивает? на него не похоже, но мало ли. вакаса и сам тренировку пропустил из-за косметических планов. 

вакаса задержался внизу, разглядывая отражение в зеркале — он решил оставить все как есть, только чуть-чуть подравнять кончики, чтобы пряди, которые всегда обрамляли его лицо, сравнялись по длине с остальными. бросил сумку с вещами там же и поднялся наверх. 

не шумел открытый кран, не было слышно ничего такого, только в меру громкая музыка. значит, не занят? 

он осторожно постучал. 

тишина. 

постучал еще раз. 

— харучие? все в порядке? 

за дверью что-то упало, а вместо ответа вакаса услышал только матерную комбинацию. ну, генетика никуда не делась, он знал, в кого это… 

только такеоми не запирался в ванных комнатах с какими-то подозрительными намерениями. и он, вакаса, тоже таким не страдал. 

— харучие? я зайду, ладно? 

снова падение, снова мат. 

вакаса вздохнул, сжал дверную ручку и повернул, морально подготавливая себя к чему угодно — к тайному любовнику харучие, который пришел в отсутствие остальных членов семьи, к расчлененному трупу в ванной, к попытке сварить в раковине приворотное зелье. 

правда оказалась примерно такой же ужасающей как и все то, что вакаса успел себе представить. 

харучие был цел, кроме него в ванной никого не было. 

вот только по раковине, по тумбе, по рукам и майке, по лицу и волосам харучие была размазана какая-то малиновая жижа. 

а на полу сиротливо валялись пластиковые флаконы из-под оттеночного бальзама. 

вакаса покачнулся, схватился за дверной косяк позади себя, вцепился в него пальцами, пытаясь устоять на месте — голову повело, в глазах на мгновение потемнело. 

харучие обернулся на него, неоново-розовое пятно растянулось у него на лбу, под ним в удивлении поднялись белые, только чудом не испачканные брови. вакаса сполз по косяку ниже. 

материться хотелось теперь уже вакасе — и, проливая свет на страшную тайну, он делал это куда грязнее, чем такеоми. 

но выругаться на харучие у него не хватило бы ни сил, ни духу. он просто не мог сделать это, глядя в широко раскрытые и испуганные глаза мальчишки перед собой. 

пойманный с поличным, харучие отложил на край раковины заляпанную краской кисточку. вакаса заставил себя посмотреть на его руки и поблагодарил всех божеств, которых помнил, за то, что ребенок был в перчатках. 

они спросили друг друга одновременно.

— все хорошо? 

— что ты с собой сделал? 

удивились так же синхронно. 

харучие оглядел себя, бросил взгляд на зеркало. воспользовавшись этим, вакаса отошел от двери и прислонился к стене, чтобы не упасть в случае чего. 

— ничего такого? — ответил ему харучие, отвернувшись от зеркала. влажные от краски пряди свисали сосульками, обрамляя ему лицо. — а что, что-то не так?

ситуацию нужно было менять сейчас же, пока не стало слишком поздно. 

вакаса глубоко вздохнул, контролируя себя. мягко улыбнулся. 

— мне кажется, тебе нужна помощь. 

— ну… с затылком есть сложности. 

— есть запасные перчатки? я докрашу. все будет хорошо. долго ковыряешься? сколько прошло с того, как ты начал? 

вакаса действовал беспристрастно, когда усадил харучие на табуретку и натянул перчатки, дотошно поправляя их на пальцах. он бы и вторую пару поверх натянул, но тут как с презервативами — два не означает двойную защиту, даже наоборот, несет двойной риск. 

разумеется, флаконы тоники он узнал с первых секунд — серый плотный пластик, крашеный локон на этикетке. 

вакаса видел их ровные ряды в комбини, когда забегал за шампунем для такеоми, и надеялся, что никогда не увидит в своем доме. 

не сосчитать, сколько раз его стилистка ругалась на этот крошечный ужас в баночке, сколько разноцветных школьниц вакаса видел в метро, обсуждающих свой вымывшийся цвет и то, что им нужно обновиться как можно скорее. 

это было быстрой и доступной альтернативой, вакаса прекрасно это понимал. даже такеоми однажды спросил, почему он не красится дома, чтобы не тратить время на поездки туда-сюда по городу. вакаса в ответ смотрел на него так, что тот стихал моментально. 

если что-то можно было доверить профессионалу, чтобы не переживать за результат, вакаса так и поступал. всегда нес эту простую истину с собой, никогда ее не забывал, никогда не умалчивал о ней. 

было просто по-человечески больно из-за того, что его учения не помогли уберечь харучие и его волосы. 

он ведь невозможно красивый, в этой семье невероятная генетика — и он, и сенджу, и такеоми, они же все между собой похожи, хоть такеоми и пошел больше в отца. 

хотелось лучшего будущего для мальчика, хотелось осторожно свести на эту дорожку царапающей потолок самооценки и тщательно подобранных образов, дать ему все, чего вакаса добился сам — так ведь будет проще. харучие получил бы все для хорошего старта и отправился бы во взрослую жизнь подготовленным. 

но это “бы” да “бы”, несбыточное, несовершенное. 

в настоящем вакаса своими же руками помогал мальчику довести его темное, первое порочное дело до конца, осторожничая кистью у ушей и линии роста волос у лица. 

наверное, стоило с ним поговорить. 

все можно решить словами, до боли часто повторял сам вакаса такеоми и другим, что делало его боевое прошлое чуть более смешным, доводить до драки необязательно. 

он не заделался в пацифисты — он знал, как насилие вместо нормального общения может сломать человека, и как оно может сломать ребенка. 

харучие что годы назад, что сейчас был для него ребенком. за его сохранность вакаса был готов ответить собственной головой. 

тоник-краска во флаконе кончилась, кончились и белые пряди на чужой головушке. вакаса бросил грязную кисть в раковину, посмотрел в зеркало — пересекся взглядом с харучие, который тут же посмотрел в другую сторону. 

шрамы в уголках сильно выделялись на юном лице, и каждый раз, когда вакаса смотрел на них дольше положенного, у него от ярости вскипала кровь. 

вот. вот в это превращается насилие вместо общения. 

довольно свежим казался тот день в его памяти — ясный день, красивый, традиционный дом семьи сано, детский смех. также свежими казались и грубые руки такеоми на его собственных, когда они оба хотели наброситься на шиничиро, его срывающийся голос в самое ухо и плохо сдерживаемый плач харучие, который отталкивал сенджу, пытающуюся помочь. 

сенджу часто улыбалась. юная девочка, она просто не могла иначе, не могла не, не умела не улыбаться. хмурилась как такеоми, но редко и только к месту. маленький плюс один такеоми, всегда стояла рядом, скрестив руки на груди и состроив подобную ему рожицу.

такеоми улыбался дома. на людях, на работе держал маску, притворялся старше, более грубым, более пугающим, тщательно собирал свой образ, но в родных стенах, в руках вакасы он расслаблялся. пропадало напряжение из плеч и сдвинутые к переносице брови — растягивались в аккуратной улыбке сухие губы. 

харучие не улыбался вообще. не мог. боялся. стеснялся. ему было больно? вакаса не знал. 

знал, что шиничиро занялся своим братом после этого инцидента, знал, что теперь уже подросший манджиро наблюдается у психиатра и принимает лекарства. больше не знал — он не смог смотреть шиничиро в глаза после этого и не собирался мучить детей этим. 

все точки их соприкосновения остались на такеоми, и в дни, когда ему приходилось встречаться с кем-то из семьи сано, он возвращался в дом удрученным и замкнутым в себе. припадал к вакасе, как к источнику сил, а перед этим всегда проверял харучие. 

у них была своя динамика, сложная и запутанная. больше, чем брат, меньше, чем отец. делай как я говорю, а не как я делаю. 

думать об этом вакасе не особо хотелось. он положил руку харучие на плечо, мягко сжал, глядя на него в зеркало. 

между ними динамика была еще сложнее, но распутывать эти ниточки связей — как распутывать колтун у виска. 

— это был бунт или обдуманное решение, харучие? 

— не знаю. есть разница? 

вакаса кивнул — харучие поднял голову, следил за ним через отражение с серьезным выражением лица. совсем как его старший брат. 

— я не знаю, — повторил он чуть менее уверенным тоном. — ты постоянно красишься. наверное, я просто повторял за тобой. 

— мне приятно быть примером для тебя, но я крашусь у профи. ты решился только сегодня, верно? 

— наверное? 

— наверное? — осторожно переспросил вакаса, подбирая дорожки к ответу. отчего-то ему было важно это услышать. 

— я… аники и сенджу постоянно заливают, какой ты красивый, и ты всегда следишь за собой, торчишь в ванной, это все. я подумал, что… что, если я сделаю что-нибудь с собой, перепадет и мне. 

было сложно не чувствовать себя плохо, зная, в чем кроется корень всех их проблем. 

шрамы не красят мужчину, не красят подростка, не красят ребенка — а харучие получил свои именно тогда, когда был ребенком, он не был кем-то другим в тот момент. 

на фоне белесых клякс блекнут пушистые светлые ресницы и красивые глаза, всем просто нет до этого дела. даже в случае с такеоми люди сначала смотрят на его шрам, рассекающий лицо, а потом на все остальное. 

перевести внимание на что-то другое не такая плохая идея. 

вакаса вздыхает. 

— ты злишься на меня? 

— нет. ни за что. 

— ты чем-то расстроен, вака. 

— если бы ты спросил меня об этом раньше или просто предупредил, я мог бы помочь. отвел бы тебя к своей стилистке, мы бы организовали тебе качественное окрашивание, любое, какое тебе только захотелось бы. просто… краситься тоникой в ванной — не лучший старт. 

— через сколько она смоется? 

— полностью — недели через три. 

— запишешь меня к своей стилистке? 

вакаса улыбнулся — харучие неуверенно вернул ему улыбку, глядя в отражение. на инстинктах рука потянулась к волосам, вакаса постоянно трепал по макушке то его, то сенджу, но он вовремя себя одернул. 

футболке харучие хана. его свободной рубашке, так-то украденной из гардероба такеоми, тоже. 

не жаль. 

— разумеется. все по высшему разряду, такеоми платит. 

— спасибо. 

— поблагодаришь позже. посиди пока с краской, потом смоешь, майку — в стирку. 

он оставил ребенка наедине с собой, вышел, на негнущихся ногах уводя себя вниз, на кухню. 

майку можно было смело в урну, господи, он ни за что бы не надел ее снова, но харучие был больше похож на такеоми, чем на него, а тот и в мусорном мешке мог бы ходить, не испытывая ни дискомфорта, ни стыда. 

по белоснежной рубашке растеклись малиновые пятна. вот такого цвета будет харучие? стоило предупредить такеоми и сенджу хотя бы сообщением. 

и, раз уж понемногу крепчает вопрос об образе харучие, то и о смене гардероба можно было поговорить. 

вакаса ни сейчас, ни в будущем не смог бы сказать о том, что стиля у него нет.