Уж месяц минул с исповеди Арсеньевой. Уж месяц шут вечера в царской опочивальне проводил, пока государь был за работой. То порядок наведёт, то спину, что от работы затекает, помнет, то просто у ног царевых посидит да голову на колени склонит, чтобы Серёжа в волосах его непослушных запутался, в записи важные вчитываясь. Нечасто выдавались дни, когда от дел оба свободны были, но в те редкие часы брали они коней да скакали в поля и леса. Одно лишь царю покоя не давало...
- Мой царь, уж ночь поздняя на дворе.
Что ж он все царём да государем его зовёт? Когда было им по 5-6 лет, никак иначе лишь по именам друг друга кликали. А ныне что? Они ведь теперь не просто правитель и слуга.
- И правда... Да что ж делать, коли столько просьб у народа ко мне? А дать их купцам на разрешение - не решить и вовсе дело.
- Людей много, царь батюшка, а ты один, - ну вот опять.
Отложил бумаги государь.
- Арсений, помнится мне, в детстве ты по имени меня звал. Что ж переменилось?
- Теперь ты государством нашим правишь. Как могу я иначе? Да и что люд подумает, коли услышит от меня такое невежество в сторону царя?
- Но покуда мы одни... Хотя бы сейчас, никто же нас не слышит.
- А вдруг привыкну я... Забыться боюсь нелепо, царь батюшка. Это ведь для нашего блага.
Так-то оно так, конечно, но Серёжа себя чувствует одиноко. Вот, казалось бы Арсений, совсем рядом сидит. Но нет. Он - шут. А Серёжа - царь. Мучили мысли подобные государя, покоя не давали.
Арсений же тоже терзал себя раздумьями. Да по другой причине. Уж месяц они рядышком ходят, уж месяц целуются в укромных уголках дворца, уж месяц Арсений счастья большего не знает, как царская любовь. Но хочется ему познать всю государеву заботу. Он, кажется, змеей вьется вокруг правителя, а тот будто не зрит этого вовсе. Шут по ночам себя изводит: сначала мысли поганые из головы дурной гонит, о том, что царю он не нужен, а потом так запретно себя касается, длани царя представляя. Давеча напросился с государем в баню попариться. Уж куда яснее? То простыня с него случайно спадёт, то замычит он будто и не от березового веника вовсе. Думал царя в смущении узреть, но сам раскраснелся не от углей, а от тела любовника. Очи отвести не мог от крепкого стана, от стекающего по вые пота. Сам же потом и сбежал позорно, причинное место прикрывая. День прошёл, а образ царя из головы не выходит. То и дело мысли развратные у слуги появляются. Скулить хочется от недостатка откровенных касаний. Но нельзя царя потревожить: у него дела государственной важности.
Но и выносить муки эти боле невозможно.
За окном летняя ночь. Царю уж начало казаться, что государство на свечах разорится, коли столько сидеть ему надобно, чтобы долг свой исполнять ежедневно.
- Царь батюшка, а любишь ты меня? - спросил шут, лёжа у него на коленях, пока тот устав новый правил.
- Люблю, конечно, Арсюш, - сидя на диване, Серёжа старался вчитываться в документ, но как же вникнуть в суть, коли это чудо рядом пытается длань его поймать, чтобы мелкий поцелуй оставить.
- А нравится тебе ласкать меня? - он положил десницу правителя на свою щеку.
- Нравится, - любовно улыбнулся Серёжа.
"Внимания, верно, не хватает ему, а я в заботах весь", - думалось царю.
- А нравится целовать меня? - продолжал Арсений.
Вместо ответа государь наклонился и нежно своими устами чужих коснулся, поистине наслаждаясь мгновением. Воспользовался слуга случаем и цареву длань с ланиты на талию свою сместил.
- Почто же полностью меня себе не присвоишь? Али не мил я тебе?
- Нет, я...
Поднялся Арсений, сел рядом и в глаза царю посмотрел.
- Зачем же изводишь меня? Не зришь что ли, как я изнемогаю? Глядеть спокойно не могу на тебя, касаться тебя без мыслей греховных не в силах. А как в бане тебя увидел, совсем покой потерял...
- Я думал, ты был смущен, думал не готов со мной ложе разделить, - оправдываться государь, - потому не торопил, не настаивал... А то ведь опять, как приказ бы воспринял. И что бы я с тобой делал?
Щеки Арсения зарделись. Царь правду говорил, коли не он бы о близости просил, шут выбора бы себе не оставил.
Воспользовавшись заминкой Арсения, приблизился государь к вые (шее) слуги да прошептал:
- Покой, говоришь, потерял. Отчего же? - И совсем тихо на ушко молвил. - Кайся, развратник, рукоблудствовал?
- Грешен, царь батюшка, - от шепота пробирало до костей, - но лишь о тебе думал, так хотелось мне... - замолк, не помня, о чем разглагольствовал, слуга, когда коснулся государь груди его через сорочку ночную и сжал сквозь ткань соски, - помилуй, государь.
- Мучить буду, пока по имени меня звать не начнёшь. Али забыл его?
Негоже было так ситуацией пользоваться, да не хотелось царю со слугой сближаться. Хотелось с любимым, хотелось свое имя из уст шута слушать, а не надоевшее "царь батюшка".
Государь оставил поцелуи под чушкой (подбородком), спустился ниже, оттянул край сорочки и прикусил сгиб выи, натирая при этом соски слуги через ткань.
- Царь батюшка! - Послышался жалобный писк.
Руки его гладили, мяли бока, чресла (бедра). Уста захватывали каждый вершок кожи. Такого блаженства Арсений ранее не знавал.
- Сказывай, что представлял, - в стену (в паху) от воспоминаний потяжелело.
- Тебя, мой царь. Без одеяния. Руки твои на моих гузнах (ягодицах), взгляд твой суровый и нежный одновременно. Поцелуи грубые... Представлял, как хорошо под тобой на постели раскинуться будет, как сдамся тебе по собственной воле... А ещё, - он приблизился к государю и зашептал, - персты твои во мне. Думал, как погружались бы они в моё нутро, требовательно готовя. Как бы беспомощно я лежал, не смея свести чресла, как бы скулил, как бы очи мои от блаженства закатывались...
- Развратник, на грех толкаешь! - прорычал государь.
Оказавшись у кровати, Серёжа уложил шута на мягкие, свежие перины, а тот лишь гачи (ноги) свои длинные развёл, приглашая. Сорочка задралась, оголяя все самое непристойное.
- Бесстыдник. Срамно без исподнего по дворцу бегать да к царю в покои являться.
Арсений лишь улыбнулся лукаво, скинул ночную рубаху, оставаясь неприкрытым ничем. И начал государя своего дразнить. Сам себя ублажал, гладил, выгибался похабно. Персты свои в рот взял дабы слюной смочить. Наглаживал порозовешие соски, выю сжал и простонал глухо. А когда царь, уже раздетый, над ним навис, десницы (зд. Руки) за голову убрал и сложил смиренно.
В действиях шута виделась напускная робость и искренняя покорность, но в глазах танцевали бесы. Не мог им правитель противостоять. Уста Арсения манили, утягивали в бездну похоти и разврата. Тот не отставал, колени шире разводил закидывал глезны (голени) царю на спину. Ступнями по бокам водил. Перстами рамена (плечи) сжимал. Выдыхал жарко и рвано. А как иначе? Государь сам изводил бедного шута: так грубо сминал бока, нутро (живот) его выцеловывал, да ниже не спускался. Глумился. А Арсению нужно было больше, сильнее.
- Молю, не медли...
- Покуда имя моё стонать не будешь, не зайду я дальше.
Казалось, царь не шутил. Но как же можно к государю своему да по имени?
- Царь батюшка, да как же... А-ах, - слова перешли в новый стон, что был так по душе правителю. Он вновь примкнул к груди, но уже без преграды в виде ткани.
Не совестился, покусывал и облизывал соски, не в силах оторваться от них. А как можно, когда шут его так изнемогает от незатейливых ласк? Когда так просит и молит, когда выгибается, как дворовый кот.
Тяжело Арсению мыслить становилось, из головы все слова повылетали, когда государь так властно выю его сжал. Так приятно длань ощущалась на коже. Невозможно было не закрыть очи, дабы отдаться полностью царю своему.
- Почто в бане вёл себя как блудник окаяный? Нагибался похабно, стонал.
- Отдаться прям там хотел... - честно и без утайки.
- Понравилось, когда веником я тебя парил?
- О-очень... - вовремя шут длань прикусил иначе закричал бы: царь его чресла облюбовал, метки свои оставлял, беззастеничиво слугу разглядывая.
Серёжа наблюдал прелестную картину: его возлюбленный разложен на перинах, уже путает где явь, а где видение, перстами простыни сжимает. На груди алеют следы любви царевой, сам Арсений раскрасневшийся, изнеможденный покорно ждёт, что ещё захочет с ним сделать государь. Свечи своим пламенем так красиво освещают бледную белую кожу с россыпью созвездий.
У самого Серёжи кожа смуглая: наследство от некогда ордынских ханов. Но как же правильно длани его смотрятся на хрупком теле.
И радостно ему, что целая ночь впереди есть, чтобы тело шута изучать, чтобы каждое местечко знать, где приятно. С чресел до колен Арсеньевых поднялся царь. Поцеловал везде, слизал уже появившиеся капельки пота. Погладил глезны (голени) , размял, да подумал, что не по душе шуту его такая ласка, но коснувшись нечаянно косточки на лодыжке, услышал тихое мычание. Стопу себе на плечо поставил, а чувствителую точку ласкал языком и пальцами, в награду получая несдержанные стоны.
Обхватил грубо обе ладыжки, притянул за них к себе слугу и меж чресел своим возбуждением упёрся.
- Пожалуйста... - он слышит всхлип, - я не могу... Умоляю... Серёж...
Вот оно! То, чего так добивался государь. Как же приятно было снова слышать свое имя из уст давнего друга. Теперь мысленные границы стерты. Теперь они вновь Серёжа - не смелый ещё, но справедливый юноша, и Арсений - сначала делающий, потом думающий и совсем себя не жалеющий. Так было когда-то и так снова сейчас. Такого Арсения хотелось ещё больше. Теперь нет неуверенности, что Серёжа его вынудил, что Арсений что-то должен. Это их общее желание.
Он накрыл уста слуги и властно, отпустив себя, целовал шута. Теперь грубо толкаясь языком в чужой рот, сжимая чресла до синяков, проезжаясь своим удом (членом) по чужому он слышал ещё более громкие стоны и вскрики, чувствовал, как Арсений старается подмахивать тазом, как выгибается навстречу и до сих пор не касается себя.
- Чего ты хочешь?
- Твои персты во мне, умоляю... - слуга отвёл взгляд, будучи не в силах на государя смотреть.
От такой откровенности и пошлости Арсения кружило голову. Тот устав лежать на спине, перевернулся и оперся на колени, грудью упав в подушки. Шире расставил гачи и прогнулся в чресле (зд. Поясница). Не мог Серёжа не пройтись поцелуями по позвонкам, не мог не огладить красивый изгиб, не мог не взяться за чресла, представляя, как будет насаживать Арсения. Не мог не шлепнуть с оттяжкой.
- Это за похабность и красоту твою.
Из стола он взял бутылек с маслом, припасенный для любовных ночей. Там не только оливковые, но и кедровые выжимки. Он специально просил намешать, чтобы доставить меньше боли его любовнику.
Обмакнув персты, он приставил один к входу. Помассировав вокруг, ввёл, прислушиваясь к слуге.
- Скажи, коли больно сделаю.
- Мгм.
Тот, кажется, уже не слушал, головой находясь далеко не в царской опочивальне. Полностью вставив один перст, Серёжа покрутил его, рястягивая слугу. Тот был тугим и невинным. Это кружило голову, заставляя проявлять больше внимания, больше заботы. Он быстрее вводил и доставал перст, ловя учащаяющиеся вздохи.
- Мм.. Да-а.. Ещё, Серёж, прошу, - взмолился Арсений.
Добавив масла, он вставил уже два перста, аккуратно проталкивая внутрь.
- Ай.. Больно, - шут зажмурился от неприятного ощущения, стараясь расслабиться.
- Чшш, - успокаивал государь, - потерпи, я аккуратно достану.
Он вынул персты, глядя на поблескивающий от масла вход.
Вылив ещё немного содержимого бутылька, он снова вставил лишь один перст. Серёжа оглаживал изнутри мягкие стенки, целуя спину и гузныЯгодицы . Успокаивал своим шёпотом.
Арсений сам назад подавался, насаживаясь. Хотелось больше, глубже, сильнее. Все тело было накалено до предела, когда три перста свободно двигались в нем. С плеши (головки) стекали капли плота (спермы), капая на чистые простыни.
Невыносимо было держаться на коленях, что сами разъезжадлись, раскрывая шута для царя ещё больше. Сил на полноценные стоны уже не было. Слуга лишь сдавленно мычал и ахал, когда Серёжа надавливал где-то внутри. Масло стекло по шулятам (яйцам) и чреслам, отблескивая в свете свечей, создавая до невозможности грязный и красивый вид Серёже.
- Прошу... Войди... Я так хочу нутром чувствовать твой уд (член). - Арсений тяжело дышал. - Хочу ощутить, как он будет растягивать меня, лишая невинности, как ты будешь двигаться, доставляя удоволь... Мгх, - мешая ему договорить, Серёжа вошёл, смазав себя маслом.
Раздались два громких стона. У Арсений кружилась голова, от ощущений. Как же идеально брал его государь. Чувство заполненности дурманило, заставляя задыхаться от переизбытка всего за этот вечер.
Слышны были шлепки кожи об кожу, громкие вздохи и стоны. Казалось, все во дворце знают, чем заняты царь и верный слуга. А осознание, что страж, который стоит по ночам у двери, даже если и спал, уже точно проснулся, добавляло краски на ланиты Арсению.
Серёже было плевать на весь мир вокруг. Сейчас для него существовало только тело любовника, что так сильно сжимался вокруг его елдака (член) и ярко реагировал на каждое прикосновения. Взяв слугу за чресла, он, как и хотел, начал насаживать, буквально натягивать его на свой уд, выбивая редкие крики и мычания в подушку.
Арсений был близок, ему казалось, что ещё чуть-чуть и он окунется в блаженство с головой. Но тут Серёжа вышел, касаясь входа лишь перстами, слегка вталкивая их внутрь. Шут недовольно и расдосадованно проскулил.
- Умоляю.. Пожалуйста, - он сам пытался насадится глубже.
- Как же ты прекрасен в своём наслаждении, - Арсений спрятал очи в сгиб локтя. Развратная поза и нежные, любовные слова царя вместе заставляли его испытывать неловкость. - Перевернись на спину.
Беспрекословно слуга выполнил просьбу: хотелось обратно царёв уд так же глубоко в себе.
Серёжа закинул гачи шута на свои рамена (плечи), вдавил того в перины и вошёл, начиная двигаться сразу быстро и отрывисто. Арсений блаженно закатывал глаза, умудряясь выгибаться, будучи придавленным к постели. Собственный уд касался царёва нутра, заставляя подкидывать чресла выше, желая получить больше давления. Шут не заметил, как задрожали его колени, как он напрягся весь и излился на свое нутро с громким стоном. Царя притянул за выю, не позволяя отстраниться или выйти. Серёжа взял слугу за талию и несколько раз грубо насадив, кончил внутрь, в душе ругая себя за несдержанность.
Слуга почувствовал разливающееся тепло, неровно вдохнул. Он был измотанным, уставшим, грязным, но счастливым.
И как же приятно было после предания греху в оказаться в родных объятиях. Пока догорала одна-единственная оставшаяся свеча, Серёжа сходил за полотенцем, смочил его в ведре, из которого он обычно черпает воду, чтобы за каждой чашкой не посылать рынду.
- Арсюш, надо вытереться, пока плот не засох.
- Мм.. Я устал, - капризничал шут.
Сон по-тихоньку одолевал его и бороться с ним не хотелось.
Тогда Серёжа сам откинул одеяло, и протёр грудь, нутро и чресла влажной тканью. Раздвинул, колени шуту, чтобы убрать то, что вытекло. Слуга дланями закрыл лицо, сгорая от стыда и проклиная себя за то, что не сделал этого сам.
- Серёж, не стоило... Мне неловко.
Государь наклонился и целомудренно поцеловал шута в чело.
- Стонал и выгибался ты очень даже ловко...
- Серёж! - Арсений бы убежал к себе в комнату, но мышцы ныли, а тело не слушалось.
Они лежали, наслаждаясь друг другом. Сон постепенно накатывал на обоих, но Арсений чувствовал некую недосказанность.
- Серёж, почему столь важно тебе, чтобы я лишь по имени обращался?
- А кто если не ты? Нет у меня ни отца, ни матери. Нет ни братьев, ни сестёр. От кого ещё я могу услышать свое имя? А я же обычный человек. Полугода на троне не сижу, а уже всю сущность растерял. Все царь да царь! Моё имя - моя суть. Моё имя - мои грехи, мои благодеяния, моя ненависть и моя любовь. И тебя не царь полюбил, а я, понимаешь?
- Почему же ты сразу не сказал?
- Подумал, что это... Как-то странно. Вроде бы так не положено, так неправильно и по-другому было из покон веков. Но в горле уже стоит эта напускная важность.
В комнате повисла тишина. Серёжа думал, что признался в чём-то слишком откровенном. Боялся, вдруг Арсений не поймёт.
- А мои поклоны так же важны?
Но это же Арсений. Он всегда поймёт. Не может быть иначе.
- Если честно, да. Не хочу, чтобы дорогой мне человек был моей прислугой. Хочу, чтобы он мне равен стал. Ты порой таким запуганным кажешься. А я же знаю почему. - Уже много лет, он все никак не решался задать этот вопрос. - Сильно тебе за мои проступки доставалось?
- Не волнуйся об этом, Сергуль.
- Глянь на него, какой взрослый. - Недовольно молвил царь. - Ты знаешь, как сердце билось моё, каждый раз, как розги брали для тебя? Как могу я не переживать? Прости. Прости меня за всю ту боль, что ты перенёс. - Государь беспорядочно целовал лицо шута, шепча извинения.
- Ты знаешь, я всегда гордился своим призванием. Ни разу не считал кого-то виноватым... Только себя, когда понял, что влюбился, что пропал безвозвратно. Когда все эти порядки я соблюдал, не потому что должно, а потому что хотелось.
- А сейчас тебе чего хочется?
Арсений нагло свои конечности на царя закинул, ближе придвинулся и, искренне улыбаясь, молвил:
- Целоваться всю ночь и уснуть под утро. Встречать рассветы, проводить вечера вместе. Видеть твою улыбку. Знать, что у нас целая жизнь впереди.
- А ты романтик.
- А ещё рубаху новую хочу. И шапочку с бубенчиками. Зелёный ныне все носят. А я голубые хочу. - С лукавым прищуром рассказывал Арсений.
- Такой миг испортил, - глядя на слугу вздохнул царь, - будет тебе и рубаха, и шапочка, и сапоги. И поцелуи, и рассветы, и всё. Я хочу сделать тебя счастливым.
- Уже сделал.
Через пару дней, зайдя в цареву опочивальню шут, отвесив лёгкий поклон, подбежал к царю.
- Серёж, Серёж! Не поверишь! - слуга начал что-то увлечённо рассказывать, но царь не вслушивался.
Он был поражён, что впервые за долгое время Арсений лишь легонько кивнул головой и без зазрения совести уже что-то лепетал, не спрашивая, свободен государь или нет. Стоял рядом, а не сидел на коленях.
- Тебе к лицу, - перебил государь.
- Что? А.. Мне тоже новая рубаха уж очень по душе, - гордился Арсений царевым подарком.
- Ты не понял. Тебе к лицу эта простота и уверенность, к лицу лёгкий поклон заместо поясного и запуганного. Ну и рубаха тоже, конечно, смотрится красиво.
- Я рад, что тебе нравится. Рад, что могу угодить. Так значит... Никаких боле сидений на коленях? - с грустью уточнил шут.
- Оттчего же? Сиди сколь хочешь... Пока меня ублажаешь, - царь усмехнулся заметив, как ланиты того покрылись румянцем и как смущенно шут отвёл взгляд.
- Ну-ну, будет тебе стесняться. Я тебя ни в чем не ограничиваю. У мастеров заказал даже подушку, чтобы твои колени не ныли после. Знаю же, что нравится тебе смиренно рядом сидеть, голову сложив.
Арсений в благодарность своими устами царевых коснулся, будучи уверенным, что долгие поцелуи их ждут вечером. А откровенные ласки - ночью.