— Ну что, голодный?

Уже считается за имя. «Ну что, Голодный?». Никогда не «Ну что, грустный?», «Ну что, злой?», «Ну что, пить хочешь?». Потому что это и правда главный вопрос.

«Ну что, голодный?» — и звонкое кольцо поддона металлического ведра билось о бетон на полу. Поросячьи головы почти всегда свежие, почти теплые, только со скотобойни. Кровь только начинала густеть.

Не лучшее, чем можно поддерживать свои силы, но голодный почти никогда не отказывался.

Было что-то ужасающе неестественное в наблюдении за тем, как человеческие губы сжимаются вокруг пятака, из ноздрей которого подтекает кровь. Но обычно он нырял сразу вглубь, в рассеченную шею, туда, где его было не особо видно, где еще было потеплее.

Поживее.

Потому что так и он оставался чуть более живым. Живым вполне человеческим существом, в подранной одежде, залитой застывшей животной кровью. Молодым человеком с подвижными суставами, глубоко посаженными внмательными глазами, которыми он как будто выглядывал из своей черепной коробки. Довольно небольшим, компактным даже; его при желании вполне можно было бы хранить в большом чемодане. При большом желании, конечно.

— Ну что, голодный? — Этот человеческий голос здесь не звучит натурально, слишком живой. А здесь как будто бы не положено быть слишком живым. Только разве что на половинку.

Стальное ведро бьется об пол, звук скачет между серых стен.

Голодный поднимается со своего места, плавно перетекая с ноги на ногу, приближается к своему сегодняшнему обеду. Заглядывает через край так, словно не оставляет надежду увидеть нечто другое.

Свиной головы никогда не будет достаточно, чтобы сорваться со стальной привязи или выдрать из бетонного пола кольцо. Этого достаточно ровно для того, чтобы он смотрел на входящего и на его ведро неотрывно и внимательно каждый день; несомненно размышляя о том, каков хозяин дома и сам на вкус, коль уж на то пошло, и, во-вторых, как именно можно заставить хоть на мгновение снять с себя привязь.

Может, последовательность была другой, он не говорил об этом.

— Ты здесь уже довольно давно. Выглядишь… ну, наверное, неплохо для ситуации. — Человек садится поотдаль на деревянную перекладину лестницы.

Запавшие мрачные глаза поднимаются от мяса на голос. Их выражение не свидетельствует, что слова расценены как уместные.

Он вообще не разговаривал.

В тот самый момент, когда на шее закрылось пробитое стальными пластинами кожаное кольцо, Голодный перестал использовать человеческую речь.

Хотя он умел, он прекрасно умел разговаривать. Переходя с тона на тон, плавно и отрывисто, со смехом и с угрозой. По-разному. Как человек.

Но они перестают общаться, как только сажаешь их на цепь или закрываешь решетку на замок.

Нет, не так. Чуть позже или чуть раньше, на самом деле. Они все проводят грань по какому-то своему критерию, когда начинают полагать, что от речи больше шума, чем бользы. Но эта грань всегда наступает очень быстро.

Голодный не хочет есть в присутствии постороннего, очень не любит.

По началу даже отказывался, всем видом отрицал свою способность жрать сырое мясо; кажется, пытался спровоцировать, чтобы подошли покормить насильно. Не сработало.

Тогда начал питаться.

Но все еще не любит делать этого под наблюдением, как будто каждый раз проигрывает в какой-то своей игре. Однако теперь хоть относится спокойнее.

Опускается Голодный перед головой мягко, руки с какими-то ненатурально подвижными пальцами тянут за пятак, вытаскивая часть туши.

На этом месте, прямо под лампой, его лицо как будто обретает дополнительные, несуществующие черты. Тени играют на нем, облепляя собой каждую зловещую неровность. Красивое лицо, правильное. Очень четко очерченное — мускулы развиты. Особенно те, что подводятся к нижней челюсти… Она мощная. Не массивная, такая же компактная, как и все тело. Это даже не всегда видно, но как-то инстинктивно угадывается. Однозначно мощная.

И эта челюсть срезала мясо с черепа как нож мясника

— Это выглядит отвратительно, ты знаешь?

«Тогда у меня есть идея получше» — посыл ответного взгляда однозначно в этом.

— Мне кажется, я начинаю понимать, о чем ты думаешь…

Выражение уже чуть более заинтересовано, теперь взгляд в упор. На грани раздражения, но эта новость новостью действительно являлась.

— Ты не знаешь, хорошо это или плохо.

Голодный отворачивается обратно к мясу. И уже сложно сказать, разочарованно или удовлетворенно.