Это четверг позднего сентября, и Нил бьет его по лицу достаточно сильно, чтобы оставить синяк.

Билли не нужно в школу, у него нет баскетбола, нет друзей, он не выходит выпить или на вечеринки, и господь ебаный Иисус, Нил просто блядски тупой, не так ли? Что Билли скажет, что он поскользнулся на чертовых ступеньках? У них даже нет ступенек.

Он проводит слишком много времени с Макс, чтобы была хоть какая-то надежда, что это останется незамеченным. Чтобы этому было какое-то альтернативное объяснение. Едва проходит гребаный час.

Она открывает дверь в его комнату без стука — как она обычно делает последнее время — с открытым ртом, готовая что-то сказать. Останавливается, прямо в проеме. Пялится на него.

Говорит:

— Он бьет тебя, не так ли?

Затем, даже не дожидаясь ответа, разворачивается, будто она сделает с этим что-нибудь.

— Господи боже, Макс! — Билли шипит, подскакивая с кровати, чтобы схватить ее за запястье и захлопнуть дверь.

Она рвется из его хватки, пытается высвободиться.

— Отпусти меня! — Требует она. — Отпусти меня, Билли, я собираюсь-!

— Ты собираешься закрыть свой чертов рот, — огрызается он в ответ, и он звучит как старая версия себя, ужас заставляет слова выходить озлобленными. — Слышишь меня? Ты нихера не сделаешь!

Она бледнеет от его свирепости, глаза округляются, слабеет в его хватке. Затем, так же неожиданно, ее глаза снова щурятся.

— Ты боишься, что он меня ранит.

Это высасывает весь воздух из его легких, моментальность с которой она приходит к выводу. Будто она тоже может видеть его насквозь. Будто она вырвала этот страх прямиком из него, легко как ничто другое, и выставила на свет для осмотра. (Всю свою жизнь Билли делал все, чтобы затолкать каждую крупицу страха как можно дальше и темнее, как только мог, чтобы никто никогда не узнал, чего он боится. Чтобы никто не мог использовать это против него.)

— Он мог бы, — говорит он ей, угрожая вместо ответа.

Ей следует бояться. Не потому, что он хочет этого, а потому что… ей следует.

Она смотрит на него, долго и вдумчиво.

— Но пока не стал, — отвечает она.

Он таращится на нее. На ее губы, сомкнутые в полоску, волосы в толстых косах и глупое количество веснушек на ее крошечном лице. Она такая… напористая. Даже сейчас она практически подскакивает на ногах, челюсть крепко сжата и руки в кулаках по обе стороны. Раньше это раздражало его нахрен, как она не может ничего просто отпустить. Какой чертовски безжалостной она может быть, если запустит во что-то зубы. Больше не раздражает, не настолько же, но то, как она сейчас выглядит… Это крепко скручивает ему живот, замораживает, потому что она не понимает. Не понимает, каково это, и у нее не будет гребаного самосохранение, чтобы-...

— Не слишком поздно начать, — говорит он. Он садится на кровать, пытается сделать слова режущими дерзостью; он говорит это не потому, что беспокоится, а потому что это правда. — Он узнает, что ты с Синклером, это может его мотивировать.

— Я достаточно взрослая, чтобы встречаться, — упрямо отвечает Макс. — Я в старшей школе.

Его руки сворачиваются в кулаки от ее гребаной наивности. Будто спорить об этом это чертов выбор. В этом всем детскость, которой он хочет смеяться в лицо, хочет издеваться, которой он почти завидует, потому что это лишь показывает, как ей никогда не пришлось научиться.

Но он этого не делает. Не хочет, чтобы его урок превратился в ее. Это гребаный эгоистичный поступок, не дать ей увидеть, но он не может заставить себя быть тем, кто сделает это с ней.

— Да, не совсем проблема, которая рассосется со временем, — вместо этого говорит он, угрюмо и презренно, притворяясь, что разглядывает царапины на руках.

Макс хмурится сильнее, затем ее брови резко подлетают.

— Потому что он черный?

Билли закатывает глаза.

— Да, Максин, потому что он, блядь, черный.

— Но это… так тупо.

Он не может сдержать смешок от этих слов, наклоняет голову, чтобы посмотреть на нее.

— Никто и не обвинит этого человека в уме.

— Потому что он черный? — Говорит она снова, вся в сомнениях, будто ответ Билли поменяется, если она использует другую интонацию.

— Ага, — говорит он ей снова.

— Потому что он черный? — Говорит она еще один раз, голос подскакивает вверх, и что-то в ее неуходящем скептицизме раздражает. Будто… Будто она даже не знает, а Билли пришлось пытаться выстроить всю свою гребаную жизнь вокруг предпочтений Нила. Ему приходилось их ожидать, приходилось вылепливать себя под них, приходилось заталкивать целые куски себя-...

— Потому что он, блядь, другой, Максин, — срывается он.

— Он не другой! — Злобно спорит она. — Это просто гребаная кожа-

— Не он изобрел ебаный расизм! — Прерывает ее Билли. — Не надо на меня с этой херней наезжать, будто ты об этом раньше не слышала. Будто этого не существует.

— Оу, так тогда это нормально, получается?! — Спрашивает она, сарказм режет, руки брошены в стороны. — Потому что это, блядь, существует?!

— Не, я-...! — Билли прочесывает руками сквозь волосы в разочаровании.

Потому что ты, блядь, не споришь, хочет он ей сказать.

Он не хочет ей говорить.

— Нет, просто… Нил блядски ненавидит все, что не Нил, — наконец говорит он. Его ребра снова болят от избытка движений, и он кладет руку поверх них в какой-то пустой попытке удержать хотя бы их, блядь, на месте. — Просто… просто не начинай с ним проблем, ладно? Это никуда тебя не приведет.

Ее глаза падают туда, где он укачивает себя рукой, и создается ощущение, что она может прочесть все из этого движения. Не сопротивляйся, говорит он этой крошечной девочке со сталью в ней, какой никогда не было в нем, ты не выиграешь.

Но может быть, она смогла бы.

Может, Билли просто слабый.

Она смотрит на него, а Билли продолжает отводить взгляд. Не хочет знать, что она видит.

Ощущается, будто проходит вечность, прежде чем она перестает. Переступает с ноги на ногу, вместо этого поворачивая голову в окно, измученный вид на ее лице, который видно даже краем его глаз. Она просто стоит так какое-то время, затем снова проводит по нему глазами. Вздыхает коротко, едва заметно, затем садится рядом с ним на кровать. Она поднимает ноги и скрещивает их перед собой, ее колено упирается в его бедро.

— Вот почему ты так меня доставал по поводу общения с Лукасом, в начале? — Спрашивает она его, отправляя вопрос в руки на своих коленях. — Потому что ты знал, что Нил взбесится?

Билли вздыхает, думает, Макс слишком щедро описывает это будто он лишь ‘доставал ее’.

— Ага, — говорит он, несмотря на это. — Я знал, он бы… Что это было бы моей ответственностью защитить твою белую невинность, или подобное дерьмо. Поэтому…

Она корчит рожу.

— Иу.

— Ага, — снова говорит он, на этот раз устало.

Он наклоняется вперед, локтями на коленки, трет лоб косточкой большого пальца. Он во стольком чертовски виноват, и это дерьмо даже не входит в ранговую систему. Учетная книга черна и давно за пределами спасения; раскаяние лишь пустая ширь, в которой он утонет. Что-то настолько глупое, тривиальное, как гребаное извинение в лицо всему, что он натворил, это… Но они говорят об этом. Прямо сейчас. И это Максин, так что…

— Слушай, Макс, я…

— Билли, — перебивает его она. В ее голосе что-то, что заставляет его повернуть голову на нее. — Билли, ты сказал ответственность.

Он тут же понимает, что проебался. Не может придумать ни одной вещи, которая могла бы повернуть пленку вспять. Просто сидит тут и наблюдает, как приходит осознание, как гребаный идиот.

— Он что… — начинает она. Останавливается. — Он бил тебя из-за меня?

— Нет.

Слово вылетает с силой, которая охватывает его полностью.

— Нет, это дерьмо не так работает, Максин, — говорит он ей, хватает ее руку и заставляет ее посмотреть на него, потому что это, это она должна понять. — Нил будет делать то, что ему, черт возьми, захочется, и это ни разу не твоя вина, ты понимаешь это, Макс? Он сотворил дерьма со мной, и однажды он может сделать что-то с тобой тоже, но ничего из этого никогда не твоя гребаная вина.

Это противоположно каждой горькой мысли, которая была у него сквозь года, но внезапно его убежденность абсолютна — это чертова правда, и он понимает, даже пока она говорит эти слова, что он вполне может убить Нила, если он когда-нибудь поднимет на нее руку, потому что нет ничего, что она могла бы когда-нибудь сделать, чтобы заслужить что-то подобное, ничего.

Макс же не выглядит, будто действительно слушает его, глаза мечутся по его лицу.

— …он бил, правда же? — Говорит она. — Он… Я раньше специально тебя избегала. Думала, это было смешно. — Ее голос немного дрожит на последних словах, ее лицо бледнеет под веснушками.

— Блять-... послушай меня, говнючка, — срывается он на нее, пытаясь ухватиться за все укатывающееся из его контроля. — Ты гребаный ребенок, а я- я твой урод старший брат, который не оставит тебя в покое. Ты- ты не знала, окей? Я убедился в том, чтобы ты не узнала, так что-... так что слезь с гребанного синдрома мученицы, ладно?

Ее глаза на мокром месте. Ее рот сомкнут так плотно, что губы побелели и она держит глаза сосредоточенно на углу комнаты так, что он знает, это значит, она не хочет, чтобы он увидел ее плачущей.

И у него просто-... у него просто нет гребаных слов, он за последние несколько минут сказал больше на эту тему, чем говорил всю свою чертову жизнь, но Макс сейчас расплачется.

И он уже держит ее за руку, так что.

Это чертовски неловко. Он не совсем знает, что делать со своими руками, Макс сидит скрестив ноги и не может особо нормально наклониться, и- и он даже не знает, нравится ли ей такое. Но у него закончились все слова, и он не может видеть, как она плачет, если она зароется ему в плечо.

— Ты и правда дерьмово меня слушаешь, ты знаешь? — Говорит он, стороной челюсти прижимаясь к ее макушке.

Она смеется, немного влажно.

— Ага.

Она не обнимает его в ответ, но ее руки сжимаются в кулаки вокруг ткани его футболки на боку.

— Я серьезно, ладно? — Говорит он, голос немного притих под весом всего, что он хочет донести до ее понимания. — Это не из-за тебя. Это… Всегда есть причины. Иногда они связаны с тобой, но-... Но это не значит, что это из-за тебя, окей? — Она молчит некоторое время, они оба просто держатся.

В конечном итоге, она говорит, голос немного слабый, но злобный в то же время:

— Он не должен тебя бить.

Билли закрывает глаза и сдерживает вздох. Ради нее, он говорит:

— Нет, не должен.

Она кивает ему в плечо, будто это решило что-то, и отстраняется. Билли отпускает ее, наблюдает краем глаза, как она вытирает сопли и слезы обратной стороной руки.

Она снова усаживается возле него, все еще со скрещенными ногами.

Билли думает, он не приспособлен к такому дерьму. Думает, что, если он был плох в этом Раньше, безусловно в нем теперь отсутствует какой-то существенный механизм или подобное дерьмо. Из него его вырвали. Но паническая вина Макс притупилась, и она перестала шмыгать. Они сидят вместе в тишине, но он чувствует, что она хочет что-то еще сказать.

Он дожидается ее.

— Так… — начинает она аккуратно, в конечном счете, пальцем бездумно ведя по кромке джинс. — Ты не, типа… против?

— Против? — Переспрашивает он хмурясь.

Она зарывается пальцем в шов. Говорит тихо, не глядя на него:

— Насчет Лукаса. Что я с ним встречаюсь.

Это… и близко не стояло с тем, что он ожидал. Ощущается по-дурацки своей прямотой, и почему, черт возьми, это вообще должно иметь значение, что он…

Он сглатывает. Думает о том, как долго она об этом переживала.

— Нет, — говорит он ей. — Я не-... Я не такой, как Нил.

Это ощущается натянутым заявлением, воспоминания о том, как он затолкал Синклера в стену, все еще свежие в его памяти. Но Макс, кажется, понимает его смысл, какое бы ни было у нее мнение о его достоверности.

— Так… ты думаешь, он подходит? — Надавливает она. — Мне, я имею ввиду.

Билли корчит рожу.

— Я думаю, что он нытик-придурок, — говорит он, прежде чем может себя остановить. Затем морщится в сожалении, оглядывается на нее, пытается измерить, насколько он проебался. Добавляет, — но тебе позволено иметь херовый вкус в мальчиках, я полагаю.

Она ухмыляется немного, так что он пытается ухватиться за шанс вытащить их из этого депрессивного дерьма:

— Но я провожу черту на Уиллере.

— Иу, мерзко, — тут же говорит она, корча лицо, но за этим забава. Улыбка притягивает уголки ее губ. — К тому же, он, типа, абсолютно втрескался в Эл.

— Она крутая, — говорит Билли, слова выходят с постыдной искренностью, прежде чем он осознает, что сказал их.

Макс, кажется, не думает, что его суждения о девочке странные.

— Да, это точно, — легко соглашается она. — Уж точно слишком хороша для Майка. Хотя… Он ласков с ней, наверное. Иногда. Когда они не ведут себя абсолютно отвратительно. — Она корчит ему лицо, чтобы акцентировать свою мысль.

— Языками друг другу в глотки? — Спрашивает он криво, в основном чтобы спровоцировать ее.

— Иу, — снова говорит она, более чутко, чем в прошлый раз. — Но да, они сосутся, типа, постоянно. Эл говорит, он хорошо целуется, но она никогда ни с кем раньше не целовалась, так что я не уверена, может ли она точно сказать.

Он наблюдает за ней, пока она говорит, как движутся ее руки и меняется ее лицо. Она в основном смотрит себе в колени или на стену прямо перед собой, но иногда они поднимает взгляд на него, будто убедиться, что он все еще слушает.

Он слушает.

Он сидит на своей кровати и говорит о мальчиках со своей младшей сестрой, и этот опыт сюрреалистичен. Он может проследить шаги в их разговоре в своей памяти, но все еще не понимает, как они пришли к этому. Как она позволяет ему быть здесь, после всего. Как она впускает его с этой легкой улыбкой на губах, пока она говорит, жестикулируя руками, поднимает глаза вверх, чтобы убедиться, что он все еще слушает.

Он больше не слушает.

Он думает о всех тех разах, когда она сидела в его постели с ножом в руках, и он понимает, что любит ее. Но она хочет, чтобы он слушал, поэтому он выдает хриплым голосом ‘Да?’, когда паузы между ее словами растут слишком большими для этого, даже если он окончательно потерял нить разговора.

И она продолжает говорить.