— Алекс, давай сбежим. – Ты смотришь на меня сверху вниз, и солнце, пробивающееся сквозь листву, покрывает твоё лицо золотыми пятнами. Эти пятна шевелятся с каждым дуновением ветерка. – Гори оно всё пламенем. Мы можем хоть сейчас уехать отсюда, Алекс. Давай не возвращаться обратно – и будь, что будет!

Откуда в тебе столько энергии? Откуда столько безумного безрассудства?

— Юр, не глупи, — я бросаю тихо. Ты больше не можешь стоять на месте. Минуту простоял и больше для тебя – почти что невыносимо – я это знаю. Ты расхаживаешь по полянке туда-сюда. Я слушаю шорох шагов.

— Мы смогли бы. Если бы захотели. Добраться до границы, а там…

— …а там нас расстреляют.

Ты останавливаешься резко.

— Путь найти можно.

— И дальше что? Кому мы нужны за этой границей, в Риме?

Ты вцепляешься пальцами в волосы. Долго стоишь. Для тебя – это слишком долго. Ты возбуждён и на взводе – я это отчётливо вижу в каждом твоём движении. Рядом с тобой я – рыба, дохлая рыба. Лежу и, наверное, даже уже воняю – мне всё равно. Мне пусто и глухо.

— Я не хочу. – Даже твоя спина под белой измятой тканью выказывает то, с чем я успел смириться. Тебе погано. Я знаю, насколько погано. Я – дохлая рыба. Лежу и смотрю. Молчу. Мы никуда не сбежим, даже если ты ещё где-то внутри лелеешь такие мысли. Я совершенно уверен: стоит мне сказать – и ты горы свернёшь, сделаешь что угодно. Потеряешь при этом хвост, как ящерица, а, может, и лапу, но не заметишь потерь. В этом – весь ты.

 Ты снова мечешься. Я смотрю на тебя, опершись на локоть. У тебя под ногами валяется наше алиби – старые удочки — ты их каждый раз пинаешь. Я никогда не любил рыбалку, а тебе на неё терпения не хватает. Ты обещал, что будешь ему учиться. Но когда нам учиться?

— Я ненавижу её.

— Кого?

Ты сидишь на бревне вне зоны видимости. Я слышу твоё дыхание – хриплое и тяжёлое.

— Знаешь, кого. Мать твою. Твою мать, как я ненавижу…

Я тоже её ненавижу. Но это ничего не изменит, уже – не изменит. Вдруг оказавшись рядом, ты падаешь на траву, раскинувшись звездой, и в небо глядишь. Тоскливо. Небо отражается в твоих глазах и мне кажется, что это – самое красивое сочетание. Ничего подобного я тебе никогда не скажу, конечно, хоть ты бы такое, наверное, оценил.

— Завтра ты женишься. И что дальше? Это ведь всё? Конец? Это вот… — Ты замолкаешь, проводишь рукой по горлу. – Я не… хочу. Не готов. Ненавижу их всех.

Мне нужно ожить. Травинки запутались в твоих непокорных прядях. Я нависаю сверху – смотрю, смотрю…

— Пора повзрослеть. — Ты киваешь угрюмо, молча, и мягкие губы сжимаются полосой. – Ты знаешь, к чему идёшь. Как я могу позволить тебе жертвовать мечтой?

— Ты в эту мечту не веришь.

Твоё лицо застывает. Медленно. Как клей, как цемент. Подвижное и живое всегда, сейчас оно обращается слепком, посмертной маской. Ты тоже почти что рыба. Вот, даже тени от листьев дорисовывают пятнышки чешуи. Я очерчиваю их кончиком пальца.

— А разве не плевать, во что я там верю или не верю?

Уголки твоих губ дрожат. Ты готов улыбаться, но всё же не улыбаешься. Вскакиваешь резко, хватаешь меня за руку. Пальцы у тебя сильные – не то, что мои. Это твоя внутренняя сила – она, как стихия, как буря, как наводнение. Она бесконтрольно выплёскивается наружу. Я знаю: тебе обязательно нужен кто-то, кто сможет её обуздывать.

— Меня отправляют в Поочье. На целый месяц. С группой. Меня… — Ты смотришь на реку. – Алекс… Я чувствую, это то.

— Ну вот… и куда бежать?

Мне радостно за тебя, но места для радости очень и очень мало. Я рыба – холодная, дохлая. Я… женюсь.

— Я бы сбежал. И начал бы заново. В Риме. Вместе бы начали.

Ты знаешь, конечно знаешь, что это – несбыточные фантазии. Если бы не знал, не отводил бы взгляд, не отворачивался бы, не обхватывал бы колени. Я обнимаю тебя. Завтра уже не смогу, а сегодня – можно. Ты каменный, напряжённый.

Мы здесь в последний раз.

Моя мать – слишком умная женщина. Слишком проницательная. Тебя от неё не скроешь. Да и как тебя скрыть, если пульсируешь в венах, если на лбу у меня горишь золотыми буквами? Ты как-то скрывать умеешь, а я вот… не научился. И завтра теперь… женюсь.

И выхода нет. Разве только и впрямь бежать. Пусть бы застрелили на границе. Но как же твоя мечта? Дурацкая мечта, как и всё, что происходит сейчас, как ты сам, как и я… дурацкая.

Ты лежишь на моих коленях. Только так ты и можешь лежать сколь угодно долго – сплетая пальцы, подстраивая своё беспокойное дыхание к моему. Тихо, тепло.

— Неправильные мы… всё это вообще… неправильно.

Ты прижимаешься щекой к моему запястью.

— Это они все неправильные. И мир неправильный. И в задницу пусть идут.

Мне смешно и горько.

Тебе бы пора повзрослеть. И ты повзрослеешь, завтра – я точно знаю. А как оно дальше будет?

Мне лучше, пожалуй, и впрямь превратиться в рыбу.

Я вырисовываю цепь обережных рун на твоей ладони, и ты улыбаешься.

— Юр… я тебя люблю.