Она похожа на меренгу — пышную, белую, сбрызнутую клубничным сиропом. Когда-то, в нашем детстве, такие ещё подавали в Киеве. Ты помнишь? – на набережной. Мы уплетали их за обе щеки. Ты очень любил меренги, и, видимо, с годами эта твоя страсть ничуть не умерилась. Значит, вот она какая… Марта. Где ты, такую маленькую и приторную, вообще откопал её? – на своей Оке? Рядом с тобой она смотрится так комично… высокий и стройный ты, а рядом – пушистый шарик. У неё и кудряшки мелкие, светлые. Светлые, как мои патлы, которые месяц назад я к злыдням остриг под корень назло жене. Наверное, ты заразил меня. Последний год так хочется делать глупости. Но я держусь героически. А вот держишься ли ты? Я теперь не знаю.

Месяц на раскопках превратился в одиннадцать месяцев. Одиннадцать сраных месяцев – это триста тридцать четыре дня. Знаю, так было нужно.

Ты улыбаешься. Эта твоя меренга так липнет к тебе, будто хочет измазать штаны своим сахарным боком. Ты что-то ей говоришь, а она смеётся, виснет на руке. Ты сломал эту руку в тринадцать, потому что снимал меня, дурака, с забора – вот потянули же злыдни на тот забор! Злыдень… один… Неугомонный злыдень. Всё дурацкое, что мы делали когда-либо – это твои идеи, твои порывы. Ты писал мне стихи у себя на гипсе, а я тогда впервые по-настоящему осознал: что должен научиться тебя осаживать – уж если ты сам не умеешь себя беречь.

Женщины как всегда разоделись и надушились — от смешения ароматов голова у меня кружится. Невыносимо. В ладонях шуршит целлофан, под целлофаном – розы. Розы мне тоже воняют – их слишком много. Букеты, букеты, букеты… а люди снуют, снуют… я знал, что ты возвращаешься. Конечно, я знал и ждал. Злыдень тебя дери, я, как умирающие в катакомбах волшебники, отмечал дни чёрточками – считал, идиот последний. И вот он… ты. Какой-то чужой, прилизанный. Мне бы пробиться через толпу, растолкать всех вокруг локтями, но как я могу, если к тебе прилипла твоя меренга?

Звенит колокольчик. Давно бы уже пора. Люди вплывают в распахнувшиеся двери, сортируются по рядам, по местам – меня наконец-то подносит к тебе течением. Как мы должны были встретиться? Как мы могли бы встретиться? Как встречаются люди почти через год молчания?

— С возвращением, Юрий Вадимович, — я киваю тебе, и ты отзеркаливаешь кивок.

— Хорошо быть дома.

Кресла удобные, мягкие. Я – в первом ряду, как и ты со своей меренгой. Между нами колышутся головы и букеты. Восемь голов, четыре букета – я всё сосчитал. Детали. В зале свет гаснет, для сцены – не пожалели. Как ни пытаюсь, за людьми тебя больше не рассмотреть. Слишком темно, далеко. Первые стоны скрипок. Жена открывает действо – танцует одна в белоснежном платье, и я не могу не признать, что она хороша. Ты тоже на неё смотришь. Ты смотришь – я знаю.

Ты всё ещё хочешь убить её? Или уже прошло?

Я перебираю пальцами прохладные, гладкие лепестки. Букет для жены – он почти как букет невесты. Мне жарко и душно. Актёры у нас – любители, но в зале тишина – они хорошо играют.

Как ни пытаюсь, не могу уловить ни смысла, ни даже отдельных фраз. Вот кто-то бежит по сцене. Белое пятно – жена, Мариника. Рядом – другое пятно. Я всматриваюсь до рези. Какая-то тень скользит перед сценой, согнувшись. Я точно не знаю, но чувствую: это – ты. Бросаю букет на кресло. На воздух… на воздух нужно. Мне оставшееся до перерыва время никак не вынести.

Взбегаю по ступенькам почти бесшумно, о верхнюю запинаюсь. Дверь приоткрыта. Мне хочется верить, что это – хороший знак. Быть может, это ты её для меня оставил?

После духоты зала апрельский вечер пробирает до зябкой дрожи. Снаружи полумрак и совсем никого вокруг. Я вдыхаю ветер. Издалека доносится запах дыма. Прохлада наконец-то ставит мозги на место. С чего я решил, полудурок, что то был ты? Внутри у меня тишина с пустотой танцуют не то мазурку, не то разудалый гопак. А если Мариника заметит пустое кресло? Я должен вернуться. Я должен…

Шаги.

— Привет.

Ты стоишь позади – я отчётливо вижу тлеющий кончик сигареты. С каких это пор ты куришь? Сам не понимаю, как именно произнёс это вслух. Пожатие плеч и затяжка.

— Я не курю – я снимаю нервное напряжение.

А это, конечно, совсем не одно и тоже. Светлый дымок в полумраке. Противный запах. Я должен обязательно что-то сказать – хоть что-то! Но я, как дурак, стою. Сигарета тлеет.

У всех приговорённых к расстрелу есть право на одну сигарету. Жизнь – до последней затяжки, а дальше – выстрел. Когда сигарета закончится, ты уйдёшь.

— Ты уже знаешь? – Ты вдруг произносишь. Тихо. А голос – совсем не твой. Он ниже и глубже. Размеренный и спокойный. Ты так никогда не умел. Но ведь год прошёл. Я вдыхаю твой дым, набираясь смелости.

— Ты невесту привёз.

Ты бросаешь окурок под ноги.

— Другое. – И долго стоишь, запрокинув голову. Нет, это – совсем не ты – мой Юра ведь был живой... Потом я вижу твои пальцы – они быстро-быстро перебирают воздух. Значит, не застыл окончательно. Легче, немного легче. – Они утвердили структуру. Новую.

Опять тишина. А я не могу понять. О чём ты говоришь? На каком языке? О таком ли вообще мы должны разговаривать сейчас? И тут же, как вспышка: а если Мариника увидит пустое кресло?

Отвечу, что стало дурно – да что угодно.

— Какую… структуру?

Шорох – и новая сигарета. Ты складываешь пальцы щепотью. Удаётся не с первого раза и это говорит мне, как ты устал физически.

— МИЦ. – И затяжка. – Плевать. Ты ещё узнаешь.

Как это понять?

Одиннадцать месяцев пропастью между нами.

— У матери слабоумие. Она никого не помнит. — Эмоций внутри мало, ничтожно мало, слова я бросаю в тёмную пропасть камнем, а потом всё накопившееся осыпается вниз лавиной – я с ней уже не могу ничего поделать. – Злыднева сыть, Юра, я ждал тебя здесь, вызнавал о тебе по крупице, я дни считал!

— Зачем? — Ты произносишь тихо. Это слово ударяет меня под колени – едва не падаю. Всё же стою, ты дымишь, улыбаешься, зубы блестят в полумраке. – Ты же хотел стать нормальным? Я дал тебе время.

— А ты у меня спросил?!

— Это твои слова. Их нельзя толковать двусмысленно. – Откуда в тебе столько холода?

Когда ты затягиваешься, кончик сигареты разгорается ярче. Это всё ещё вторая, или ты успел достать третью? Так много курить не вредно ли для здоровья?

Я почему-то злюсь – наконец-то злюсь!

— Невесту привёз… да где ты её нарыл? Убожество… Юра!

Дымок.

— Я её люблю.

— Да ладно. Не верю.

— А мне-то какое дело?

Мне хочется броситься на тебя, и в плечи вцепиться, как делал когда-то ты. Мне хочется трясти тебя, пока не отомрёшь, не оживёшь, не вернёшься.

— Она мне не позволила сдохнуть. – И снова роняешь окурок.

— Это не любовь – благодарность.

— А что – любовь? — Отвернувшись от меня, ты зашагал к театру. – Твоя жена отлично танцует, — принёс мне ветер, а я ещё долго стоял и бестолково думал, не лучше ли подобрать и всё-таки донести до урны твои бычки?