well, I won't die for love

Еще на той неделе они с Ником обсуждали блядскую жертвенность. Спрашивали друг друга шутливо — потому что по-другому на войне не положено — «смог бы умереть за кого-то из наших?». Перекидывались вопросом как в ебучем пинг-понге, защищались от правды усмешками и оскалами, пихались коленями и локтями, возились в полумраке казармы, пока Мервин сверху не попросил их со всей присущей ему вежливостью — завалить ебальники.

Только вот Джейсон с тех пор нет-нет да ловил себя на мысли об этом. Не то чтобы его блядская жизнь вообще стоила что-то, но умирать за кого-то… Умирать за кого-то казалось странным.

Полковник говорит про склад химоружия. Про ублюдков, которые так и не смирились с тем, что война закончилась, и закончилась не в их пользу.

Говорит, что нельзя, просто нельзя позволить Саддаму использовать его припрятанные игрушки, потому что, говоря коротко, будет пиздец. Пиздец случится так и так — понимают все. Но кивают. Туда и обратно, быстро и по-тихому, зато прослывут героями. А если кто не вернется, считай, отдал жизнь за Родину и других ее, более везучих блядских сынов.

Решено лететь.

Война уже закончена, теперь уж чего. Знай только подчищай следы.

До фермы лететь пару часов — времени вдруг оказывается достаточно, чтобы подумать. Тем более, кто знает, может, это уже в последний раз, а больше, пожалуй, и не придется.

Джейсон в Ираке с самого начала, многое повидал и даже пулю в бедро отхватил. Ему терять было нечего, в отличие от Мервина того же, с женой и дочкой, или Джоуи, с его хлопотливой испанской семьей.

Он брал деревни и отбивал налеты: когда на их колонну напали с месяц тому назад — отстреливался из-под машины как Дьявол, которого его папаша так любил припоминать в приступах злости. В его отряде многие были такие, иначе не выжили бы; они всегда бились до последнего, себя рвали на минах вместе с псами иракскими, если нужно было. Но почти каждого — ждал кто-то.

Джейсону терять было нечего. Он никогда не боялся смерти.

Теперь дело тоже не в ней.

Джейсону просто хочется иметь значение.

Он, хоть в армии второй год, не понимает все еще, зачем он такой есть. О прежней жизни, до службы, до башен, до наркотиков, он помнит удивительно мало.

Его отец, бывало, звал домой друзей. Напившись, они обычно вытаскивали Джейсона, совсем еще маленького, к себе и сажали рядом, а потом обсуждали и обсуждали, гадали — что из него вырастет, — насмехаясь в основном, пока он сидел, зажатый между разгоряченных, провонявших потом и пивом тел, по-детски искренне молясь, чтобы его отпустили скорее спать.

Джейсону даже смешно, так давно это было. Как вчера он видит перед глазами засранную гостиную и ряды пустых одинаково-коричневых бутылок, продавленное кресло и отца — обритого налысо, оплывшего, словно покрытого, как пылью, прожитыми годами.

Того отца, только-только вернувшегося с войны, Джейсон уже не помнит.

Когда Джейсона отослали в Ирак, тот прислал письмо: «Покажи им, сын. Воюй за себя и за отца.»

Письмо в тот же вечер сгорело в казарменной раковине и скрылось пеплом вместе с водой в ржавой утробе труб, но слово в слово Джейсон помнит его по сей день, тысячи часов, сотни стычек и десятки кошмаров спустя.

Наверное, думает он сейчас, стоило написать ответ. Придумать что-нибудь красиво-язвительное, чтобы папаша показывал и показывал своим дружкам угловатые буквы, выведенные рукой его угловатого сына, которому они прочили когда-то дом в пригороде, болтливую женку и пару умственно отсталых детишек. Тут уже, в вертолете на подлете к химоружию, прямо-таки зудит желанием отправить домой письмо, чтобы они все там засунули языки себе в задницы. Джейсон начинает даже сочинять в уме такое письмо, но быстро бросает. Что буквы — буквы не пробьют толстую шкуру отца, броню из пережитого дерьма. Да и не умел он никогда говорить так, чтоб крутило все внутри.

Да, отец… Было бы здорово вернуться-заявиться домой, откуда сбежал, едва заработал в закусочной первый доллар, втиснуться между батиными дружками, пьяными, мокрыми от испарины, сидеть так, расправив плечи, пока в их глазах мечты о доме-женке-детишках будут медленно в агонии умирать. Джейсон многое бы за это отдал.

Вот значит, зачем он здесь.

Иметь значение. Доказать пьяным ублюдкам там, дома, что пиздеть они могут сколько угодно, но только от него зависит — дом в пригороде или казарма, жена и дети или братья по оружию, что всегда прикроют спину, обреченное существование или жизнь.

И вдруг все Джейсону становится ясно; вот его цель — вернуться домой. И посмотреть в глаза отцу.

Ради этого, пожалуй, стоит пережить еще одно сражение.

Еще на той неделе Джейсон видел, как Джоуи, подслеповато щурясь и подставляя лист под тусклый свет коридорных ламп, добивавший до его койки, писал домой. Как засовывал Мервин в подсумок фотографию своей девчонки.

Тогда Джейсону хотелось спиздануть что-нибудь обидное, подстебать, чтобы не было так тошно и тоскливо засыпать, зная, что ему писать некому. Но у Мервина были жена и дочь. У Джоуи — мать с отцом, штук пять сестер и братьев и херова туча прочих родственников. К чему было всё портить? Кто знает, о чем они писали.

Теперь Джейсон понимает свою цель так отчетливо, что аж дышать становится легче, несмотря на забивающийся во все щели песок.

Он бы и сам написал теперь, если бы мог.

У Салима тоже — сын.

Джейсон понимает сразу — обоим не уйти. Мощности взрыва не хватило, огня не хватило, а вампиров кругом слишком много.

Вот, думает Джейсон, к чему был тот разговор в полумраке казармы. Вот, к чему была та странная ухмылка Ника в ответ на его «херня это все, кто вообще будет за кого-то умирать?».

Патронов осталось — минуты на две почти непрерывной стрельбы.

Если один будет отстреливаться — второй успеет добежать до лифта.

Джейсон достает из подсумка коробок, решают тянуть жребий. Кому бежать и увидеть солнце — длинная спичка, — кому… Прикрывать и подохнуть тут в пещерах.

И Джейсон берет в руки спички, усмехается:

— Ну, Осман, тащи.

У Салима где-то там, на поверхности, сын.

У Джейсона — засранная гостиная, продавленное кресло и отец, который его не ждет.

А еще — две целые спички, спрятанные в ладони.