there's no beating coming from your wooden chest

— У меня на чердаке кукла, — сообщает Альбедо однажды, зная, как звучит: таким будничным тоном, словно это — обычное дело. Весна: в Мондштадте распускаются ветряные астры, в котокафе по соседству начинают дурниной орать кошки, в квартире Альбедо гнездуются свидетельства написания диссертации и творческого кризиса, а на чердаке возникает кукла. В порядке вещей.

Кэйя отпивает глоток кофе. На стаканчике в который раз не его имя знакомым почерком — методика флирта, сказано с подмигиванием и усмешкой в уголке рта. У Альбедо чисто научный интерес: сколько названных с нескрываемых наглостью на лице чужих имен конвертируются в выливание кофе на голову по текущему курсу?

— В смысле, ты уже в завязке фильма ужасов? — уточняет Кэйя, приподняв брови насмешливо. — М-м, твои соседи снизу будут жаловаться, если им сквозь потолок протечёт кровавое пятно?

Альбедо отпивает свой кофе. Тот омывает полость рта забавным образом и стекает в желудок с тихим барабанящим звуком.

— Вероятно, — соглашается Альбедо. — Их сильно напрягала возможность надышаться токсичными испарениями акварели.

— Хорошо, что ты биоразлагаемый, — серьёзно кивает Кэйя.

Альбедо механически, на автомате кивает. Он заглядывает в свою чашку.

— Он в человеческий рост, — уточняет.

Кэйя, нахмурив брови, представляет и комично вздрагивает:

— Жуть какая, — он толкает Альбедо плечом. — Если тебя вдруг, гм, настигнет трагическая преждевременная кончина, ты только на меня проклятье не перекинь, будь хорошим хоррор-мальчиком?

— Ты уже проклят, — напоминает Альбедо непринуждённо. Кэйя чуть не давится кофе, что он тут же считает поводом обвинить его в убийстве, и Альбедо отмечает, что юридически это классифицировалось бы как несчастный случай, и Кэйя давится уже возмущением и начинает вспоминать случаи из судебной практики, и разговор переходит на другие темы.

Что всё-таки создаёт некоторую проблему: Альбедо не знает, что люди делают с куклами на чердаках, если во время грозы они стучат в потолок.

Он смотрит на неё, прищурившись: фонарный свет из окошка льётся, купая в себе пылинки, и паутина на шарнирах блестит серебром. В позе есть покой — ноги согнуты под себя, руки лежат на коленях, — но выражение лица кроет в себе жёсткость, а глаза — ультрамарин, базовый цвет, не смешивается из красок,— следят за Альбедо неотрывно.

Альбедо приносит на чердак мольберт.

— Люди дают куклам имена, — говорит он медленно, задумчиво. — Мне дать тебе имя?

— Мне дали столько имён, сколько на три жизни будет с достатком, — хмыкает кукла; её челюсть двигается с удивительной послушностью. — Зови Скарамуш.

Альбедо кивает, занося над холстом карандаш.

Ему нравится работать в грозу и не нравится отвлекающий стук. Скарамуш сидит под его взглядом послушно, иногда, однако, кривляясь.

— Не кривляйся, пожалуйста, — вежливо просит Альбедо.

Скарамуш в ответ кривляется больше.

Мягкие изгибы, острые углы. Работа искусного мастера: такое — исход столетий опыта.

Кто тебя создал: вопрос чрезмерно личный, забирающийся вовнутрь — как будто касаться чужих механизмов, скользить пальцами по зубчикам шестерёнок. Скарамуш смотрит на него с вызовом и оскалом, ожидая быть спрошенным; Альбедо не спрашивает.

— Почему рисование? — цыкает Скарамуш, раздражённый молчанием. — В чём для тебя в этом смысл?

— Похоже на биоинженерию, — отвечает Альбедо, задумчиво изучая набросок. Ему всегда было сложно поймать глаза — но в этот раз выходит детально точно. — Я получаю магистра.

Скарамуш моргает. Веки стукаются друг о друга тихо.

— Чем похоже?

— На основе живого получается неживое, — он стучит карандашом по холсту, — но функционирующее, как живое. До какой-то степени.

— Нелепо, — заключает Скарамуш. Щурится — едкость во взгляде. — Считаешь меня живым?

— В той же степени, сколько и себя, — спокойно отвечает Альбедо.

Он оставляет на чердаке листки бумаги и карандаш, когда уходит.

(Альбедо находит их в углу смятыми много позже: в пересечениях кривых линий угадываются его черты.)

Ультрамарин, киноварь, индиго. Выходит бесплотно-неземно, как всегда с акварелью: вечный камень преткновения его тяги к понятному, способному быть выраженном в энциклопедических терминах и уравнениях — потому он её и выбрал. Дух учёного до основы — тяга к вызову.

— Почему биоинженерия? — требовательно спрашивает Скарамуш затем. Альбедо распознаёт паттерны: на пыльных чердаках Мондштадта чудные куклы не употребляют слово «биоинженерия», как правило — кто-то другой счёл бы это странным.

— Не мог придумать ничего другого, — Альбедо выводит кисточкой тонкий локон, отступает на шаг, смотрит критически. — В каком-то смысле наследственное.

Скарамуш ощеривается в момент.

— Наследственное, — он хмыкает; голос сочится ядом. — Ты осознаёшь хоть, насколько это нелепо? Твоя биоинженерия не дала тебя понять этого?

Альбедо морщится. Он качает головой:

— Скорее... — он трёт кисточку между пальцами, — в духовном смысле.

Скарамуш смотрит неверяще.

— Ещё хуже. Ты... — он скалит зубы; его голос звенит и полон презрения. — Ты позволяешь диктовать свою жизнь этому?

— Может быть, — холодная резкость становится скрытым оттенком в словах Альбедо без его желания. — И ты на чердаке по своей воле?

Лицо Скарамуша мертвеет, и его глаза сверлят в спине Альбедо дыру, когда он уходит с чердака.

А в следующий раз — его выражение лица пусто и бессмысленно, как у куклы с витрины, а глазах нет ни намёка на эмоцию, но смотрят они намеренно поверх плеча Альбедо.

Он терпеливо водит кисточкой в стакане с водой. Пыль кружится в воздухе и оседает медленно, как будто майский снег.

Паук шлёпается на лицо Скарамуша, и оно немедленно искажается в гримасе отвращения и предательства. С губ Альбедо сбегает тихий смешок.

— Люди не едят пауков, — со свирепым взглядом заявляет ему Скарамуш, и тон его не позволяет и усомниться, что это ответ на фразы и фразы и фразы.

— Не едят, — с примирительной улыбкой соглашается Альбедо, ощущая, как о нёбо трётся шерстистое тело и липнут коготки мелких ног. — Я не претендую.

Скарамуш смотрит на него долго и непонятно, ничего не говоря в ответ.

Грозы нет ни по прогнозу погоды, ни на улице, и всё же Альбедо слышит знакомый стук. Понимает не сразу: это не потолок, но дверь.

Скарамуш стоит на пороге, скрестив руки и глядя рассерженно и озадаченно, и пыль с него плавает по лестничной площадке, оседая на недавно покрашенные стены.

— Что ты тогда такое? — спрашивает он требовательно, подаваясь вперёд.

Альбедо ненадолго задумывает.

— Альбедо, — сообщает он честно. — А кто такой ты?

На лице Скарамуша отражается сложный мыслительный процесс.

— Скарамуш? — тянет он неуверенно.

— Правильный ответ, — Альбедо улыбается уголками губ и не сдерживается, — хороший хоррор-мальчик.

Скарамуш таращится растерянно:

— Что?

— Ничего, — заверяет его Альбедо, смеясь лишь глазами.

Скарамуш открывает рот, чтобы что-то сказать, но передумывает — цыкает раздражённо и притягивает вместо этого Альбедо к себе за ворот рубашки.

Их губы сталкиваются с глухим звуком удара дерева о дерево, и на краю сознания Альбедо ставит пометку: эксперимент интересный — картина красивая вышла бы.