Кофе, танцы

Паша отпивает горький кофе из бумажного стаканчика и шипяще матерится, обжигая язык. Ему жгут спину осуждающие и возмущенные взгляды, и Паша мысленно материт и их, потому что, суки, черную косуху прожгут, как сигаретой, даром что она толщиной с моржовую шкуру.

— Веди. Себя. Прилично, — цедит его дражайший дядюшка — чтоб он собственной желчью выжег себе глотку и голосовые связки — топя половину звуков в шипении химической реакции яда и бешенства. Паша даже не смотрит в его сторону. Лениво бродящий по комнате взгляд выцепляет из толпы зимне-снежную белизну пиджака поверх геометрически-строгой ровной осанки и пыльное пшено русых кудрей, и Паша хочет полюбоваться приятным видом несколько дольше мгновения, но силуэт предательски пропадает без вести, тая в однотонно-уродливой толпе.

— Я не просил меня тащить сюда, — безразлично пожимает плечами Паша, будто не наслаждается от души, когда играет на струнах тонкой душевной организации дядюшки, наматывая их на барабанные палочки, чтобы связать шарф, такой же хреновый, как и вся гнилая дядюшкина персона.

— Ты что, черт побери, не понимаешь?! — шипит дядюшка яростно и обрывается, чтобы вежливо улыбнуться даме в шелках-жемчугах и меховой накидке, на которой не хватает только семизначного ценника, чтобы выглядеть до победного конца дорого-богато. Паша кратко машет рукой и мило улыбается даме под ее брезгливым взглядом. «У такого достойного человека такой племянник, ужасно. Ах, как он свят, что не стыдится своей крови и не запер его где-то в клинике для душевнобольных, как бы поступил любой другой. Святой, право, святой! А Павел этот и еретик, и либерал, и псих, бла-бла-бла…» Дядюшка продолжает, душа в себе бешенство, лишь бы не опозориться в этом обществе, закатив уродливейший скандал: — Тебе необходимо если не проявить себя достойно в приличном обществе — ты на это, сучий сын, не способен — то хотя бы не вылететь из него к чертовой матери.

— И нахуя мне это? — безразлично спрашивает Паша. Дядя немеет от возмущения, и Паша добивает: — у меня скоро будет вышка, неплохая подработка и нормальное окружение, а не это вот, — он броским размашистым жестом обводит толпу, позвякивая металлом замков на рукавах и нечаянно проливая кофе на пальцы, и прям физически чувствует, как дядюшка отчаянно борется с желанием сломать Паше руку. Люди самых благороднейших кровей откликаются всколохом возмущенных шепотков и надменной резью косых взглядов, и Паша с чистой совестью воспринимает это как комплимент.

Почему-то Паше мягким теплом жжет висок и смутно кажется, что не все из этого расчудесного собрания смотрят на него с презрением. Он косо режет остро-уверенным взглядом по сторонам и едва не теряет всю свою уверенность, когда напарывается на чужой взгляд, грязно-синий и задумчивый. Русые кудри, белоснежный пиджак, до неприличия шикарные черты лица, прохладная искра интереса в холодно-красивых глазах. Пашина растаявшая в толпе живая эстетика сама его нашла и пропадать теперь, кажется, не собирается, несмотря на то, что некая разряженная в пух и прах дама остервенело что-то шепчет ему на ухо, потрясая угольными перьями на шляпе, недовольно изгибая тонкие губы и цепко удерживая за его плечо.

— А жениться ты, позволь узнать, на ком, черт тебя дери, собрался? — шипит дядюшка, пытаясь утащить Пашу в сторонку и выглядеть при этом как ни в чем не бывало, даром что липко-назойливое внимание толпы, привлеченное к ним заочно, уже деловито и основательно вгрызается коршунами в их плоть и кости. Паша на ходу красноречиво поправляет радужный в шесть полосок шарф, им самим же связанный, но дядюшка или не видит это, занятый раздариванием вежливых улыбок всем вокруг и пейзажам Шишкина на стенах, или начисто это игнорирует, как мантру на грани истерики бормоча про себя: «Это юношеское, это просто юношеское, это вылечится однажды…». Паше как-то похер, что он там думает. Паша надеется, что дядюшка звериной хваткой не разорвет ему рукав косухи и не разодрет до крови плечо и вязь черных татуировок.

Паша отрывает дядюшкину хватку от себя едва не с куском плеча и нечаянно обливает его кофе. Дядюшка неизвестно каким чудом не орет на него в голос, и Паша искренне извиняется. Не перед дядюшкой — перед теми людьми, которые тратили время и силы, чтобы сшить по капризным критериям и вычистить до блеска дядюшкин костюм.

От кофе не осталось уже ни черта, и Паша отдает стаканчик официанту. Дядюшка белеет от стыда, когда Паша сопровождает это действие «извините, не могли бы вы забрать… благодарю вас», а не пассивной агрессией и видом а-ля «я король, а ты выглаженный ковер под подошвами моих берцев, знай свое место».

— Не позорь меня хотя бы перед слугами, — через белую ярость и глубочайшую душевно-сердечную боль выдавливает из себя дядюшка.

— Ты в каком веке живешь, дядь, какие слуги? — спрашивает Паша, пытаясь звучать полушутливо и не думать о том, что этот человек на полном серьезе считает работников сферы услуг «слугами», потому что от этих мыслей по хребту липко ползет ужас. Спасибо хоть, что не рабами, реально, это уже хорошо и отлично, мало ли что еще ожидать от дядюшки и прочих людей голубейших кровей и устаревших предрассудков.

— Боже правый, — измотанно вздыхает дядюшка. — Ну помолчи ты, авось за умного сойдешь. Для слепого. Ты во что вырядился вообще, в сатанисты подался?!

Паша не имеет ни малейшего понятия, откуда дядюшка вообще взял этих «сатанистов», но кивает, благоразумно решая, что тронутому умом лучше не противоречить. Он вычитал это то ли в учебнике ОБЖ, то ли в твиттере, то ли в фанфике Мишеля Муравьева-Апостола, но тактика выглядит рабочей. Дядюшка даже не убивает его, только крестится троеперстием и залпом выпивает бокал темно-кровавого вина, как упырь с замашками аристократа.

— Я читал Лавея, но это несколько не мое, — честно сообщает Паша. Дядюшка даже не пытается осмыслить, о чем он вообще говорит.

— Просто… просто… — задыхаясь от невыносимой тяжести душевных мук, бессильного отчаяния и пары литров желчи в глотке, надеется выдавить он из себя.

— Просто что, дядюшка? — вежливо уточняет Паша.

— Просто найди себе уже девушку и остепенись.

— Девушку? — отзывается Паша, проглатывая скептичный смешок. Остепениться? Типа жена-дети-трешка-дерево-стакан-воды-летом-на-неделю-в-Крым и прочее? Паше, у которого универ отнимает две трети жизнь, срачи на весь твиттер вместо завтрака, кофе в венах вместо голубой крови, пробежки от ментов на митингах, самые шикарные в мире друзья, которых тот же дядюшка вывел бы на Красную площадь и торжественно расстрелял, будь его воля, и затянувшийся подростковый бунт как смысл существования? — Дядь, а ты со мной знаком вообще?

— Да, — истерично рявкает дядюшка, но тут же берет себя в сухие истощенные руки. — Просто хотя бы попытайся. Дай старику надежду, что не угробишь свою жизнь окончательно. Здесь столько представительниц прекрасного пола, все как на подбор достойные юные леди, а ты…

— Мы это уже обсуждали, — перебивает Паша. — Семнадцать раз, если быть точным.

— Паша…

Паше хочется спорить и в восемнадцатый раз, и в сотый, и спорить до пены у рта и полного изнеможения, пока это, наконец, не даст плоды. Но он передумывает.

— Хорошо, — легко соглашается он, и дядюшка едва не роняет вставную челюсть на вычищенный светлый ковер, — будь по-твоему.

— Ты… — неверяще сипит он.

— Познакомлюсь, да, и потанцую, если, конечно, мне не откажут. — Паша рыскает взглядом по толпе и глушит ощутимо пробирающее волнение, когда находит. Тот до священного ужаса статный и шикарный парень с отстраненным видом вежливо слушает увлеченно препирающихся стариков, скучающе одергивает белый рукав пиджака и отводит с лица русую пыль ухоженных кудрей, выглядя так, будто готов здесь же заснуть и не просыпаться ближайшую вечность, однако, поймав на себе твердо-целенаправленный взгляд Паши, заметно оживает.

Паша широким шагом направляется к нему.

— Добрый вечер, — вежливо и ясно улыбается Паша, и парень степенно ему кивает. — Позвольте спросить, как вас звать?

— Николай, — незамедлительно отвечает он, точеными пальцами одергивая пиджак. Паша вглядывается в его глаза, надеясь понять, одобрит ли он пашино предложение, будет ли ему комфортно, не испугается ли он, но тот смотрит уверенно и прямо, а на грязно-синей радужке талым снегом блестит предвкушение. — Можно просто Ник.

— Николай, — охает сопровождающая его дама, и черные перья на ее шляпе тревожно вздрагивают. — Как ты смеешь отвечать на вопросы этого…

— Не вижу в этом ничего предосудительного, матушка, — равнодушно-вежливо улыбается ей Ник. — Вы сами настаивали на том, что я должен приобрести пару знакомств в этом обществе, и не выдвигали при этом никаких условий.

— Николай, — трагично охает она, прикладывая руку к груди так, будто он всадил ей нож меж ребер. Паша замечает в ее взгляде поволоку злости и осторожно косится на Ника, но тот спокоен, как удав.

— Не драматизируйте, матушка, — говорит он. — Вам это не к лицу.

— И ты, Николай, и ты! — нервозно вздыхает дама, и ее голос шкрябает надменная показательность подступающих слез. — О горе мне! Старший сын предал семью ради третьесортного корсиканца, средний — ради вшивой полячки, а ты — ради пестелевского оборванца. На Михаила да дочерей вся надежда моя материнская остается…

Паша удивленно вскидывает брови, явно не готовый к подобному развитию событий. А Ник открыто смеется, и перелив его красивого негромкого смеха рыжеватой медью рассыпается по шуму гудящей толпы.

— Матушка, бога ради, не торопите события, я имени даже его не знаю.

— Паша, к слову, — вставляет Паша, и Ник греет его едва заметной усталой улыбкой, пожимая ему руку.

— Приятно познакомиться. Чего вы хотели?

— Обоюдно на «ты» и один скромный танец.

Матушка Ника заламывает руки и жалостливо причитает. Дядюшка Паши, еще когда увидел, к кому именно из всей толпы Паша решил подойти, обреченно махнул рукой и побрел за коньяком. Люди вокруг возмущенно и взбудоражено перемалывают им кости, даже не удосуживаясь понизить голос до шепота. Паша протягивает Нику руку и молча ждет, пытаясь не загоняться из-за того, что его ладонь прохладно-липкая от пота, а на пальцах подтеки кофе. А Ник улыбается ему уголками губ и принимает приглашение.

Неумолкающая классическая музыка на фоне не дает Паше ни малейшего представления, как под нее танцевать и как подстроиться под ее волнистый скрипичный ритм. Ника такие мелочи не беспокоят совершенно. Он дает Паше за руку вывести себя в центр кольца отпрянувшей от них, как от чумных, толпы, властным жестом, от которого Паша едва не позорно плывет, притягивает Пашу к себе ближе за талию, другой рукой осторожно переплетает их пальцы и уверенно и непринужденно ведет Пашу в танце.

Паша не то чтобы хорошо танцует, так как две трети уроков танцев в своей жизни благополучно прогулял, предпочтя им компанию двух Сереж, одного Мишеля и еще с десятка человек, бесспорно более приятных, чем его вечно недовольная жизнью бывшая учительница. Ник, кажется, танцует с колыбели и за жизнь не прогулял и десяти минут урока. Может, позже у Паши будет шанс оценить всю ширь его таланта в менее сковывающей обстановке.

Сейчас Паша пытается не улыбаться слишком нагло-довольно, не отдавить Нику ноги, не прислушиваться к зимней хвое его парфюма и не заглядываться на него, как на безупречной красоты божество. На расстоянии касания Ник ощущается крепким и гибким, теплым как печка, и Паше откровенно нравится это ощущение.

— Ты шикарен, — вполголоса, без малейшего стеснения говорит Паша, и Ник довольно улыбается уголками холодно-розоватых губ. — Как насчет свидания?

— Забери меня отсюда, — заманчиво шепчет ему Ник. — И я на все согласен.

— Твою матушку инфаркт не хватит?

— Мою матушку инфаркт хватает по сто раз на дню, это ее обычное состояние. А я хочу кофе и куда-нибудь подальше от этого ужасного места, желательно в твоей компании. — Ник шепчет ему у самого уха, сухо грея висок теплым дыханием, и тверже сжимает хватку точеных пальцев под подолом косухи на пашиной талии. Паша тоже уже согласен на все, на что только возможно согласиться. — Это же твой мотоцикл снаружи припаркован?

— А чей еще?

— Действительно. — Ник задумчиво фыркает. — Не понимаю, каким ветром тебя вообще сюда принесло.

— Я тоже, — отзывается Паша. — А еще я не понимаю, почему во мне все еще нет ни одной пули. И нас никто даже не пытается прервать.

— Они слишком поглощены тем, чтобы обсуждать нас и всех наших родственников до девятого колена, чтобы тратить силы на нечто подобное. — Ник порывисто отстраняется и тянет Пашу к выходу. — Пойдем отсюда. Сейчас же.

Его матушка драматично воет в поддельных слезах «Никола-ай» ему вслед и прячет лицо в маленьких сухих ладонях, но Ник на нее даже не смотрит.

— Ей все равно, на самом деле, — пожимает он плечами на немой вопрос Паши, забирая из гардероба серое пальто. — Я после этого могу на месяц к брату жить уехать, а она даже не спросит, где я.

— Звучит хреново, — говорит Паша, понятия не имея, что еще сказать.

— Не думай об этом, — машет бледной рукой Ник. — Красивый шарф, кстати.

Паша вручает ему свой шлем, заводит мотоцикл, забирается на него и довольно улыбается тому, как Ник обхватывает руками его торс, садясь сзади. Уезжать отсюда прочь оказывается удивительно приятно.