Два следующих вечера мы провели втроём. Я окончательно уверился в том, что Леон не оставит нас по собственному желанию, но Этьен не сильно противился этому — посему выходило, что я был проигравшим, один против двоих. Мне пришлось много рассказывать об Англии, меряя шагами территорию вокруг деревни, и к ночи первого дня я валился с ног от усталости. Леон тут же сказал, что назавтра приведёт лошадей; ему разрешалось возиться с ними, выводить на прогулки и кататься верхом. Слово своё он сдержал, хоть мы и не просили его об этом.

      Честно говоря, мне было приятно вновь усесться на красивую, ухоженную и послушную лошадь. Я любил верховую езду, чего нельзя было сказать об Этьене.

      — Уезжайте, не ждите меня, — сказал он нам. — Тут я ещё более безнадёжен; посадить меня на лошадь всё равно что кинуть сверху мешок с камнями. В седле мы с ним одинаково грациозны.

      Он, безусловно, преувеличивал, потому что держался в седле сносно для сына богатого торговца, и всё же мы с Леоном действительно довольно скоро оторвались от него, пустив лошадей быстрой рысью.

      — Давай наперегонки? — звонко крикнул Леон и, не дождавшись ответа, вырвался вперёд.

      Перед Этьеном мы предстали взлохмаченные и покрасневшие. Победа далась мне с трудом, но я по достоинству оценил езду соперника.

      — А он хорош! — заявил Леон Этьену и удостоил меня одобрительным тычком в плечо.

      — Ещё бы! — ответил тот.

      Леон повернулся ко мне, и его взгляд, обращённый на моё лицо, казался куда более заинтересованным, чем раньше.

      — Ты знаешь, что у тебя необычные глаза?

      — Что же в них необычного? — спросил я. — Самые обыкновенные.

      — Нет. Первый раз вижу такие зелёные, — и дёрнул за рукав Этьена: — Встретимся завтра в то же время?

      Даже если бы мы ответили «нет», он бы принял это за «да». Но новая встреча с ним не так тяготила меня, как то, что наутро третьего дня Этьен уехал из дома, не сказав мне ни слова. Когда я проснулся, его уже не было. После завтрака, когда я разучивал с Полин песенку на английском, она сообщила, что он отправился в соседнее поместье по какому-то поручению отца. Обычно мы с Этьеном занимались такими вещами вместе; я просил его не оставлять меня без занятий, в безделье, которое лишь тяготило. Я промаялся по полудня, но наконец услышал голоса слуг и знакомые шаги.

      — Не хотел будить тебя, Люк, — сказал Этьен, необычно взволнованный и улыбающийся. — Я заглянул к тебе утром, но ты ещё спал. Идём, я хочу тебе кое-что показать.

      Всё ещё огорчённый, я спустился за ним по лестнице и вышел во двор. За домом у ворот стояла корзина, прикрытая тканью. Этьен присел возле неё на корточки и жестом подозвал меня подойти ближе. Он сдвинул в сторону мягкий хлопок, и я увидел умилительную бархатную мордочку крупного щенка, которая крепилась к толстому бежевому тельцу с покатым розовым животом.

      — Только взгляни, — он нежно потрепал висячие чёрные уши.

      Щенок открыл глазки и, сонно причмокивая, потянулся к его пальцам, как к сосцам матери или бутыли с тёплым молоком. Я не смог сдержать улыбки.

      — Откуда он у тебя, Этьен?

      — Я его купил. Неподалёку есть неплохая псарня.

      Я мгновенно всё понял. Английский мастиф!

      — Ты купил его для Леона?

      — Её. Это сука. Говорят, с ними легче сладить. Да, я купил её для него. Послушай, мне показалось, что он ужасно одинок.

      — Это очевидно.

      — И ты не считаешь, что будет несправедливо, что мы уедем, а он снова останется один?

      — Считаю.

      Я был согласен с ним. У меня не находилось ни одной объективной причины, чтобы противостоять его симпатии к Леону, и всё же внутри себя я противостоял ей так яростно, что сам удивлялся этому. С другой стороны, Люсиль, которую я любил беззаветно и чисто, мне не приходилось делить ни с кем, даже с родителями. Видимо, поэтому я и не знал, что способен на муки ревности в дополнение к своим прочим мукам.

      — Как же он будет её кормить? — пробормотал я, чтобы прикрыть уныние. — Тогда в кабаке он готов был проглотить ложку вместе с тарелкой. А она быстро вырастет.

      — Об этом я не подумал, — задумчиво протянул Этьен, но вскоре поднялся на ноги и взял в руки корзину. — Пойдём на наше место, пока нас никто не видит.

      Мы вышли со двора и двинулись по узкой дороге.

      — Нужно уезжать как можно скорее, Люк. Нет смысла ждать, да и отец замучил меня расспросами. У меня остались кое-какие сбережения и ценности. Если мы не претендуем сбежать на край света, нам вполне хватит этого на дорогу. Куда бы ты хотел поехать?

      За обсуждением стран и городов я едва заметил, как мы очутились на месте. Этьен поставил корзину с щенком под деревом, где было тепло и безветренно, и сел рядом со мной на пригорок, высушенный предвесенним солнцем.

      — Так что насчёт германских стран? — спросил я.

      — Вполне… Моцарт, Гайдн, Гёте… Какая именно тебя привлекает?

      — Всё равно. Выбирай сам.

      — Ну уж нет, мой Розенкранц. Теперь мы всё будем делать вместе, привыкай. Я не собираюсь быть твоим поводырем.

      — В прошлый раз ты был Розенкранцем, Гильденстерн, — улыбка вновь вернулась ко мне.

      — Какая разница? Всё по канону, — он потянул меня на себя и к себе, и я поймал себя на мысли, что уже не смущаюсь от наших поцелуев и ласк, которыми мы иногда утешались. Греховное быстро пристаёт к людям; ещё быстрее оно пристаёт к человеку, потерявшему всякую надежду и уверившемуся в том, что бог устал любить его. Что же оставалось нам в таком случае, кроме как любить друг друга?

      Я крепко обнял его и зажмурился от пронзившего меня волнительного контраста: затылку было холодно на ещё не прогретой земле, а губам упоительно тепло. Его кудри мягко касались моих щёк, пальцы зарылись в мои волосы. И вдруг я услышал хруст веток, негромкий и неуместный; кажется, Этьен тоже его услышал, потому что мы оторвались друг от друга в один момент.

      Возле дерева стоял озадаченный Леон и смотрел прямо на нас. Его бледное лицо порозовело то ли от быстрой ходьбы, то ли от смущения, и всё же он не отводил взгляда. На удивление — не брезгливого и не осуждающего. Краснеющее воплощение недоумения.

      — Я подумал, что приду пораньше… — пробормотал он.

      Этьен с достоинством вытряхнул сухие травинки из волос.

      — Готов признать, что в искусстве слежки и шпионажа тебе нет равных.

      — Я не следил, — буркнул Леон. — Я хотел спрятаться за деревом, подождать, когда вы разговоритесь, и напугать вас. А вы начали… ну… Я… честно говоря, я думал, вы друзья.

      — Мы друзья, — бесстрастно и уверенно подтвердил Этьен, в то время как мне хотелось провалиться сквозь землю. — Почему, по-твоему, то, что ты видел, может отменить дружбу?

      — Я и не сказал, что может! Когда я такое сказал? — он сверкнул глазами и прислонился спиной к дереву.

      — Прочтёшь нам мораль?

      — Я что, похож на твоего отца? Похож, да? Пусть он тебе читает.

      — Прочтёт, если ты ему расскажешь.

      Леон сжал ладони в кулаки и в гневе сделал шаг вперёд.

      — Ты за кого меня принимаешь?

      — Угомонитесь оба, — сказал я, поднимаясь и вставая между ними.

      — Он первый начал! — крикнул Леон через моё плечо. — Я вообще ничего не говорил, так какого чёрта он насмехается?

      Этьен тоже поднялся:

      — Будешь так вопить, напугаешь свой подарок.

      — Свой?.. Что? Что ты вообще несёшь? — недоверчиво спросил он, всё ещё злой и всклокоченный. В тот миг он напомнил мне тонкокостного юного льва, извалявшегося в песке и готовящегося к оборонительному прыжку.

      Этьен указал на корзину.

      — Посмотри.

      — Вы взяли еду? — не сдержав любопытства, которое было его вторым именем, Леон стянул ткань и заглянул внутрь.

      Мы тоже приблизились и посмотрели за его спину. Щенок уже проснулся; он смешно щурил чёрные глазки и, поскуливая, пытался выбраться из корзины. Леон подставил ему дрожащие ладони: щенок храбро тявкнул и уткнулся в них мокрым носом.

      — Боже… — прошептал он, и его голос тоже дрогнул. — Боже мой, боже мой! Какой он, какой… Это для меня? Это действительно для меня? Он мой?

      Он шумно вздохнул, вытер нос рукавом и взял щенка на руки.

      — Он просто прелесть, правда? — его глаза влажно сверкали, когда он несколько раз поцеловал щенка прямо в сморщенную морду. Тот с готовностью облизал в ответ его губы и нос. — Это самая лучшая собака из всех, что я видел! Вы купили его для меня? — снова спросил он, как ребёнок, который не мог поверить своим глазам.

      Что-то живое внутри меня покачнулось при виде такой яркой и открытой радости, уже давно — а может быть, и никогда — не доступной мне.

      — Сейчас я нищий без гроша в кармане, — сказал я, не желая вводить его в заблуждение. — Это идея Этьена.

      Леон подскочил к Этьену, прижимая щенка к груди.

      — Тьенну, я… слушай, я не знаю, что сказать… спасибо… мне ещё никогда никто… Ты такой замечательный!

      — А, теперь я замечательный? — но и он уже ничуть не сердился. Его лицо сияло.

      — Да, замечательный!

      В один миг Леон неловко, порывисто обнял его — так, что щенок сдавленно пискнул меж их телами — и расцеловал в обе щеки.

      Мы оба оторопели, но всё внимание Леона уже было отдано щенку: он ласкал и щекотал его. Щенок вилял хвостом, бегал по пригорку, трогал лапкой землю и пытался грызть валяющиеся на земле ветки, но неизменно возвращался к Леону, будто почуяв в нём нового хозяина. Леон подхватил его под толстые бока, поднял в воздух и рассмеялся:

      — Да ты девица! Как бы тебя назвать? — и посветил на нас безмятежной синевой глаз: — Назову её Изольда.

      — Не знал, что ты поклонник рыцарских романов, — улыбнулся Этьен.

      — Что? Ах, да нет. Так звали мою мать.

      — Ты собираешься назвать собаку в честь матушки?

      В ответ на его озадаченность Леон только передёрнул плечами:

      — А почему нет?

      — Потому что это… м-м, собака?

      — И что? Иные собаки куда лучше иных людей.

      — С этим я и спорить не стану. Послушайте, может быть, нам и правда спуститься в деревню и поесть? Заодно покормим и твою девицу.

      — Давайте позже, — сказал Леон и присел, указывая нам на землю напротив и укладывая щенка на колени. — Я спрошу у вас, хорошо? — он снова чуть порозовел, но упрямо шёл к цели. — Вот это, то, что я видел… то, что между вами. Я о таком слышал. Даже в Париже, в самом Версале... там такое есть. Ну, не король, конечно, но…

      — Aliis si licet, tibi non licet, — тихо проговорил Этьен.

      — Не всем это дозволено, — я позволил себе вольный перевод с латыни, чтобы не пускаться в долгие дебри объяснений. — Версаль — другой мир. Государство в государстве. Рядовых парижан всё ещё казнят, если найдут доказательства.

      — Казнят? — казалось, он был искренне изумлён и одновременно разгневан. — Мерзость!

      — А то, что ты видел, не мерзость? — спросил Этьен.

      — Нет, — сказал Леон со спокойной убеждённостью, хотя смущение всё ещё разливалось по его лицу. — Чувства не могут быть мерзостью. Я имею в виду — хорошие чувства.

      Поскольку Этьен не нашёл, что ответить на столь смелое заявление, я попытался увести разговор в другую сторону, а заодно и задать давно просящийся наружу вопрос:

      — Не скажешь нам, сколько тебе лет? Что до меня, я старше Этьена на год.

      — Мне двадцать первый, — сказал Леон. Подумал и добавил: — Вроде как.

      На вид ему можно было дать от семнадцати до двадцати с небольшой надбавкой; но его мышление степенью наивности могло сравниться с детским.

      — А почему вы называете друг друга чужими именами? — снова спросил он. — Розен… и что-то такое…

      — Это Шекспир, «Гамлет», — Этьен повернулся ко мне. — Твоя стезя, англичанин, рассказывай.

      И мне пришлось говорить. Я любил Шекспира, поэтому скоро увлёкся, тем более что передо мной сидели заинтересованные и благодарные слушатели. Этьен смотрел на меня с тёплой задумчивой улыбкой, Леон — чуть ли не раскрыв рот. Он беззвучно повторял за мной отдельные слова, будто боялся потерять из моего рассказа даже одну букву. Я ясно видел, что он был способен мгновенно впитывать в себя новые знания и от природы обладал цепким умом, который производил собственные суждения обо всём. Беда заключалась лишь в том, что мало кто пытался делиться с ним настоящими ценностями.

      — Ты очень хорошо рассказываешь, Люк, — проговорил он, когда я закончил. — Ты никогда не думал о сцене?

      — Никогда. Это не для меня.

      — Если бы я знал так же много и говорил так же складно, я бы давно уже играл.

      — Этому можно научиться — знать и говорить…

      — И кто меня научит, ты? Я был бы не против. И вот ещё что… — он прикусил губу, оглядел нас и заговорил тише и медленнее: — Я слышал, как вы будто бы говорили о том, что хотите уехать.

      Это было немыслимо, что он оказался вовлечён в нашу с Этьеном тайну. Пока мы поражённо молчали, Леон задал новый вопрос:

      — Это так, Тьенну?

      — Да, — поколебавшись, ответил Этьен. — Но это должно остаться между нами.

      — Это потому, что ты снова хочешь сбежать? Навсегда?

      — Навсегда.

      — Понятно, — сказал Леон упавшим голосом. Он крепко прижал к себе щенка, поцеловал его в голову между ушек, встал, ушёл обратно к дереву и отвернулся.

      От его задора не осталось и следа. Он так долго молчал, что мы смогли чётко расслышать звуки надвигающейся весны: пение птиц, незлой шелест ветра, чавканье подмякшей земли под подошвами сапог.

      — Леон, — позвал Этьен.

      Тот не ответил. Мы приблизились к нему и увидели, что его глаза воспалились и покраснели так, словно он изо всех сил сдерживал слёзы.

      — Ну что такое? — спросил Этьен мягко.

      — Да ничего, — сказал Леон. — Когда ты лишний с рождения, к этому начинаешь привыкать. Мать, наверное, любила меня, не знаю. Я её почти не помню, только няньку. Она давала мне вина, чтобы я заткнулся и поменьше орал, и пила сама. Потом объявился отец. Я его пять лет в глаза не видел, он меня тоже. Его слуга притащил меня туда, — он указал подбородком вправо, к замку Тюреннов. — Отец почти сразу преставился, он был больной и не вставал с постели. Зыркнул на меня разок и всё. Ну и физиономия у него была. Может, он ожидал увидеть послушного херувима в шелках и бархате, который смирно читает стишки на скамеечке. Ну, в бархат-то он меня нарядил. Пока был живой.

      Он снова замолк, но дальше можно было не говорить: его история прекрасно читалась без слов. Его отец умер, обменяв просьбу позаботиться о незаконном сыне на свою долю земли, но кто бы стал по-настоящему заботиться о нём? Никто не учил его ни грамоте, ни манерам, а сам он научился только отменно драться, отстаивая свои нехитрые права. Его единственными друзьями стали собаки и лошади, с сыном доктора дружбы не вышло, а мы готовились уехать навсегда. На миг моё сердце покачнулось от сочувствия, но мы с Этьеном находились в куда более худшем положении, поскольку не обладали столь жизнелюбивым складом характера, от которого отскакивали любые испытания. Я не сомневался, что он переживёт наш отъезд.

      Но Этьен, кажется, был тронут этой вспышкой печали гораздо больше моего.

      — Ты ведь тоже можешь уехать отсюда, если тебе здесь невыносимо, — сказал он Леону.

      Тот стремительно обернулся.

      — Уехать? С вами?

      — Я… не знаю, — Этьен взглянул на меня. — Если ты хочешь… но, послушай. У нас не так много денег, едва хватит на двоих, и…

      — О, у меня есть! — вскрикнул Леон оживлённо. — Я могу продать мушкеты, они мои, они достались мне от отца, я их отстоял. Есть ещё немного всякого от матери, я припрятал. Если мы доберёмся до какого-нибудь города, я же смогу продать всё это там?

      — Да, но…

      — Тогда я немедленно пойду и вытащу их из тайника!

      — А как же твоя Изольда? — растерянно спросил Этьен.

      — Мы возьмём её с собой!

      Меня передёрнуло от этого самоуверенного и нахального «мы».

      — А куда ехать? — спохватился Леон. Казалось, он тотчас готов был сорваться хоть на край света.

      — Мы ещё не решили…

      — Но это же очевидно — в Италию!

      — Почему? — голос Этьена слегка дрогнул.

      — Как это почему? Там твой падре. Там ты можешь продолжать обучаться игре. Там земля, которая тебе нравится. Земля многих талантов, музыка и театры! Ты так много про неё рассказывал, я думаю, мы все её полюбим. Так я пойду достану вещи? Завтра здесь же, да? И спасибо, — он вновь поцеловал щенка в нос и бережно спрятал за пазуху, чтобы согреть, — вам обоим.

      Он решил всё за нас и умчался так же стремительно, как протараторил последние слова. Я же не мог и пошевелиться от замешательства.

      — Идём, Люк, — сказал Этьен и потянул меня за руку.

      Я не смотрел на него. Я шёл, молчал и смотрел себе под ноги, и меня обуревало чувство тоскливого негодования от того, что Этьен так просто позволил ему ехать с нами. О, ведь Этьен прекрасно знал, что я не стал бы ничего решать в своём положении неимущего нахлебника, пусть он и постоянно отстаивал моё право голоса. Почему он поступил так? Почему разрешил разделить нас непрошенным, малознакомым попутчиком, который теперь приклеится к нам так крепко, что не отодрать?

      Когда мы очутились в его комнате и слуга внёс туда два больших зажжённых канделябра, я отошёл к окну. Этьен дождался, пока мы останемся одни, запер дверь и спросил как ни в чём не бывало:

      — Так всё же Италия, Люк?

      Я пожал плечами.

      — Вы обо всём договорились; для чего моё утверждающее слово? Я никто, и нам с тобой это прекрасно известно. Ему теперь тоже.

      Он приблизился и обнял меня за талию.

      — Ты не никто. Ты часть меня, и без тебя я никуда не поеду.

      — Зачем ты это сделал? — глухо спросил я. — Зачем ты позвал его, дал ему надежду? Он ведь уже не отвяжется от нас.

      — Я думал, ты поймёшь, — отозвался Этьен. — Я дал надежду не ему. Я дал её нам. Тебе и мне.

      Я был так расстроен, что не желал понимать, о чём он пытается мне втолковать.

      — Этьен, куда ему в такую дорогу? Он ничего не знает о жизни. Он совсем мальчик.

      — Этот мальчик немногим младше тебя, мальчик, — едко заметил Этьен. И всё же он прекрасно меня понял. Я вовсе не имел в виду физический возраст.

      — Он абсолютно другой, он не похож на нас…

      — Вот именно! — тихо и горячо сказал Этьен. — В этом всё и дело, Гильденстерн. Я знаю, что ты не любишь общества. Я вообще не люблю людей в целом, за редким исключением. И в то же время ты не выносишь одиночества. С тобой была твоя сестра. Сейчас у тебя есть я. Но мы с тобой во многом столь идентичны, что складываемся в одно большое одиночество. Как если бы из двух серых облаков получилась огромная чёрная туча.

      Он обошёл меня, уселся на подоконник и теперь безотрывно смотрел на меня своими большими бархатными глазами.

      — Когда ты катался с ним наперегонки, когда рассказывал «Гамлета» — ты видел, каким ты становился? Ты буквально восставал из пепла и соединялся в целого улыбающегося Люка из элегических кусков отчаяния. Я много наблюдал за вами.

      — Я и с тобой таков, когда чем-то увлечён.

      — Ничего подобного, — возразил Этьен. — Ты и сейчас ничего не понял? Я сделал это и ради тебя тоже. Ты прав, он ничего не знает о жизни, будучи пленником этого места. Однако у него есть нечто большее. Он сам и есть жизнь. Мне самому смешно то, что я говорю, но это так. Если мы с тобой решим вновь попытаться потянуться к солнцу, а не к земле, без него ничего не выйдет.

      Я смотрел на него, вспоминая, как удивительно преображался он сам в шумном обществе Леона. В глубине души я готов был согласиться с ним, и всё же мне было трудно мириться с тем, что наш покрытый мраком мирок приоткрывал двери, чтобы впустить внутрь беспардонный луч света.

      — И потом, — добавил Этьен, — ведь это не навсегда. Ты же не думаешь, что он будет следовать за нами по пятам? В Италии много интересного, спустя какое-то время он найдёт свою нишу, увидит самых разных итальянских красавиц и будет заглядывать к нам в гости раз в год или того меньше. Он же совершенно не способен усидеть на месте.

      — Делайте что хотите, — пробормотал я и опять хотел отвернуться, но Этьен поймал мою руку.

      — Ты что, ревнуешь, Люк? — спросил он с мягкой насмешливой теплотой и попытался привлечь меня к себе. — Не ревнуй.

      Если бы я только мог приказать себе это и тут же послушаться сам себя! Хмелея от бесконтрольной страстной ярости, я сам схватил его за плечи в желании присвоить, ещё сильнее прижал к подоконнику и раскрыл его губы своими. Я покусывал и терзал их до тех пор, пока он, задыхаясь, не оттолкнул меня.

      — Дай отдышаться, — рассмеялся он в мою шею, лаская её горячим учащённым дыханием. — Ты такой ураган, когда на тебя находит, Люк. И ещё раз — не ревнуй. Иди-ка сюда.

      Этьен прислонил меня спиной к стене, стряхнул с меня камзол, проворными пальцами музыканта распустил шнуровку на моей сорочке и стянул её через голову. Высвободил из петли пуговицу на моих кюлотах и одним движением спустил их вниз. Теперь на мне оставались только чулки и исподнее, полупрозрачные кальсоны с наполовину развязанными тесёмками, еле державшиеся на бёдрах.

      Я покраснел до корней волос, как этот мальчишка, Леон. Я ещё ни разу не обнажался ни перед кем со столь беззащитной откровенностью. Даже мы с Этьеном до этого трогали друг друга только под одеялом, и на нас была одежда для сна. Со случайными женщинами и вовсе всё было торопливо и, как правило, в полумраке.

      Этьен прижался ко мне, полностью одетый, будто в насмешку. Пуговицы его жилета впились в кожу на моей груди, но его тёплые пальцы уравновесили неудобство, когда коснулись сосков, обвели по кругу и слегка потёрли. В голове у меня всё поплыло. Его язык мягко скользнул в мой рот, и эта сладость сплеталась с отчаянной горечью единственной мысли, которую я мог думать: «Не оставляй меня, не оставляй меня!». Кажется, в конце концов я произнёс это вслух, потому что Этьен ответил:

      — Да ни за что, — и его руки обняли мои бёдра, пальцы смяли льняную ткань. — Дальше, мой дорогой?

      — Да, — выдохнул я.

      Он дёрнул завязки и вдруг опустился на колени. Мы творили настоящее преступление против природы, но оно было едва ли хуже того, что мы пытались сотворить на костре. Я не успел опомниться, как мой орган, всегда оберегаемый от чужих глаз и лишённый преграды из ткани, ненароком задел его щёку. Этьен улыбнулся шальной и иномирной улыбкой, поймал его в пальцы, пощекотал кончик, набухший от прилившей крови, и сглотнул.

      Уже в следующий миг он ласкал меня и рукой, и ртом, жарко и мокро. Я вцепился в его волосы; это было невыносимо, невыносимо и блаженно остро — вся возвышенная суть греха в споре двух противоречий.

      — Перестань, перестань, — лепетал я и дрожал всем телом.

      В ответ Этьен поднял на меня глаза, и я зажал рот ладонью, чтобы не закричать, и умер снова, в конвульсиях, как там, на нашем костре.