Следующим вечером мы оба сидели за крайним столиком просторного кабака и дышали плотными, дымными запахами жареного на вертелах мяса и запечённой рыбы. Этьен налил нам вина; я пил его без особой охоты. С куда большим удовольствием — если это чувство вообще было доступно мне тогда — я разглядывал его бордовый цвет, цвет жизни и смерти, двух вечных противников и любовников, бесконечно связанных друг с другом.
Здесь до нас никому не было особого дела: каждый был занят едой, питьём, хмельной беседой, а некоторые и карточной игрой. Я ощущал себя пылинкой во вселенной, способной лишь бессмысленно лететь по ветру. Но зачем? Для чего?
Часть меня надеялась, что Леон Д’Альбер не придёт в назначенное время, но он пришёл. Я понял это по полуулыбке Этьена, который сидел лицом ко входу.
— Добрый вечер, месье, — сказал Леон, усаживаясь так, чтобы видеть нас обоих. Я подивился проступившему в нём аристократизму, унаследованному от отца-виконта. Однако этот аристократизм тотчас слетел с него, как ненужная листва слетает с деревьев. Леон оглядел нас, встряхнул золотистыми локонами, неровно перевязанными лентой, и заговорил совсем по-другому: — Ну и как, у вас тут… — он выразительно прижал палец к виску, — прояснилось или нет? Вроде бы да.
— Это очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, месье, — дружелюбно проговорил Этьен, игнорируя грубоватый выпад. — Мы не знали, что вы любите, и сделали заказ на свой вкус.
— Пахнет хорошо, — отозвался тот и навалился локтями на стол, изучил лицо Этьена цепким взглядом, задержавшись на скуле: там виднелся припудренный кровоподтёк. Похожий был и у меня. — Сказать по правде, вы это заслужили. Когда я ещё жил там, — он махнул в сторону двери, и я трактовал этот жест как «в замке Тюреннов», — конюший постоянно выбивал из своего сына весь дух. Я заступался за него, а он говорил: «Вы бы не встревали не в своё дело, месье; и ещё запомните — если хотите вложить что-то в чужую голову, начинать лучше с задницы. Это самый прямой путь: так скорее доходит».
Этьен поперхнулся вином от смеха и сделал вид, что закашлялся. Мне по-прежнему было не до веселья, но я понял одну вещь: наш нечаянный спаситель был человеком отходчивым и совершенно не злопамятным.
— Боюсь, до нас не дойдёт, месье.
— Это почему, месье? — спросил Леон.
— Вы же начали сверху.
— Ах, ну да, — рассмеялся он. — Но вы-то понимаете, месье, что это… м-м… как это… я выразился…
— …фигурально?
— Да, похоже на то, — согласился Леон с облегчением и подвинул к себе тарелку, на которую указал глазами Этьен.
Ел он с большим аппетитом, с неловкой голодной жадностью, и смотреть на это было отчасти грустно, отчасти забавно. Поначалу он изо всех сил пытался придерживаться этикета, но этикет требовал степенности, которой он, судя по всему, не обладал. Утираясь салфеткой, он наконец вскинул взгляд и на меня — с прямым простодушием и любопытством. Я увидел обветренное белокожее лицо с тонкими чертами, чуть великоватым ртом и ясными сизо-синими глазами. Будь он немного более удачлив и развращён, он мог бы ходить в фаворитах у самых влиятельных людей Франции, но вместо этого наверняка нюхал по вечерам грубый табак на пару с конюшим, про которого рассказывал.
За этим столиком проходило собрание отверженных судьбой — в той или иной степени.
— Я слышал, вы из Англии, месье? — спросил он у меня.
— Да.
— Вы знаете по-французски только «да»?
Я подумал, что ему определённо стоило поучиться искусству иронии у Этьена. Тот с интересом наблюдал за нашим зачинающимся диалогом, потягивая вино.
— Если хотите, чтобы я отвечал развёрнуто, спрашивайте подробнее, месье.
— А что, — тут же поинтересовался он, — в Англии не жгут костров? Вы потому сюда приехали?
— Месье Дюран мой гость и друг, — сказал Этьен серьёзным тоном, завершающим тему, но Леона было уже не остановить.
— Это ужасно — что вы оба сделали вчера! Вы хотя бы сейчас понимаете, насколько это ужасно?
— Что, мир накренился и рухнул? — усмехнулся Этьен.
— И рухнул бы, будь все такими, как вы, — горячо возразил Леон.
— Туда ему и дорога.
— А я всё думал, почему вы уходите вместе в такую даль? Что вы там копаете? Я даже представить себе не… Спасибо, — он взял протянутый Этьеном наполненный стакан и лихо осушил сразу наполовину. — Да, я всё хотел спросить у вас — вы меня помните, месье?
— Как же вас можно забыть?
— Нет, я серьёзно, я не про то, не про вчера. Я помню, как вы ходили в классы приходской школы.
Этьен сдвинул брови.
— Странно, но я не помню, чтобы вы учились со мной.
— Это потому что я и не учился. Я иногда забирался на дерево у окна и слушал кюре, ну и смотрел на всех. Я, ей-богу, выучил всех наизусть. Тот рыжий сын пекаря, Жак, помните?
Тучи на лице Этьена рассеивались, уступая место мягкой нежности, которая всегда так нравилась мне, — но на этот раз мне не предназначалась.
— А самый задиристый, Мишель, каждый раз кричал ему: «Рыжий боров объелся булок!»
— «Чревоугодник скоро не пролезет и в главные ворота!» — подхватил Этьен.
— А кюре ему: «Сию же минуту прекратить! Пред господом все едины!» — Леон попытался вместить в выражение лица всю степенную суровость священника, но тут же расхохотался.
В мгновение ока Этьен оказался втянут в увлекательную для обоих игру, которая начиналась с восклицаний «А вы помните?» и могла возникнуть только меж теми, кто рос пусть и не вместе, но рядом.
— А ещё я помню, как однажды кюре отлучился и поставил вас за учителя, — продолжал Леон. — Поначалу вы хорошо играли роль и вас очень внимательно слушали, потому что вы рассказывали не так заупокойно, как это делал кюре. Но от жизнеописаний святых вы перешли к сказкам…
— К мифам, — улыбнулся Этьен. — Я тогда как раз закончил читать «Одиссею» Гомера.
— Да, и кюре надрал вам уши, когда вернулся. По правде сказать, я так на него разозлился, что ударил кулаком по ветке и свалился с дерева.
— И уши надрали уже вам?
— Прежде попробовал бы догнать, — заявил Леон достаточно самодовольно.
— Это было славное время, — сказал Этьен.
Леон тотчас возразил ему:
— Время всегда одинаковое, месье. Всё зависит от нас самих.
— Если бы так, — вырвалось у меня в ответ на столь уверенное идеалистическое высказывание. Оно бы могло прозвучать как издёвка, если бы не исходило из безграмотных уст деревенского мальчишки, чья нехитрая жизнь была подвешена на ниточке между замком родовитого семейства и вонючей конюшней.
Они оба повернулись ко мне и посмотрели так, будто я был материализовавшимся призраком. Стало досадно. Леон вносил в моё существование бестолковую суету и отдалял меня от единственного друга; видно, это так отразилось на моём лице, что Этьен придвинул свой стул ближе к моему и коснулся коленом моего колена. Леон тоже придвинулся ко мне с другой стороны.
— Если охота, можем и поспорить, — сказал он.
— Боюсь, это будет разговор слепого с глухим, месье. Я лучше выпью то, что у меня тут осталось.
Бутылка на нашем столе уже опустела. Этьен лукаво улыбнулся и достал из-под полы сюртука новую, красиво оплетённую бечёвкой.
— Эту я взял из дома. Месье Дюран подтвердит, что вино из нашего погреба куда лучше здешнего пойла. Правда, Люк?
— А ваш отец не открутил вам голову за то, что вы его стащили? — спросил Леон.
— Как видите, она на месте. К тому же… — Этьен на миг приложил палец к губам, — он пока об этом не знает.
И они оба снова рассмеялись: с двух сторон прямо в мои бедные уши.
— То есть, — вновь заговорил Этьен, — сидя на дереве и подглядывая за уроками, вы выучились лишь гневно падать и быстро бегать?
— Нет, кое-чему я всё-таки научился, глядите, — он обмакнул в стакан с вином палец, от чего у меня гадко скрутилось в желудке, и начал медленно водить им по столешнице, выписывая громадные кривые буквы. Нетрудно было догадаться, что он пытался изобразить своё имя.
— Это очень хорошо, — проговорил Этьен без тени насмешки. — Вы все буквы знаете?
— Ну, почти все, да… их так много… там, в конце, кое-какие забыл, а так…
За его бравадой стало ясно угадываться смущение, которое проявилось и в жестах: он принялся теребить плохо пришитую верхнюю пуговицу своего сюртука. Сам сюртук, хоть и был ему велик, смотрелся неплохо — выглядел слегка поношенным, но плотная синяя ткань была щедро украшена золотым шитьём и тесьмой, а лацканы обшиты добротным шёлком. Значит, мы зря волновались о том, что ему нечего надеть.
— Вы так смотрите… — внезапно обратился ко мне Леон. — Что, со мной что-то не так, месье?
— Нет, дело не в этом, — я мысленно обругал себя за привычку подолгу задерживать взгляд на том или ином предмете или объекте. — Мы с месье де Фоссе беспокоились, что вы прожгли вашу зимнюю одежду…
— А, ну это очень мило с вашей стороны, что вы подумали об этом, — перебил он и вдруг порозовел. Видно, ему нелегко давались разговоры о собственной бедности. — Но я не нуждаюсь, одежду всегда можно достать. Эту я, например, выиграл в картишки у губернаторского сыночка. Не выношу его, — прибавил он. — Такой павлин! И он меня не выносит. Зато всегда мне проигрывает. Собаку он тоже мне проиграл, английского мастифа, знаете, такие огромные, как телята?
Вспомнив о собаке, он моментально погрустнел и даже осунулся лицом.
— Вы пейте, месье, — сочувственно сказал Этьен, наполняя его стакан хорошим вином.
Леон печально отхлебнул. Хмель понемногу одолевал его, поскольку его речь сделалась ещё более нескладной.
— Я уходил с ней спать в конюшню, когда больше не мог их терпеть, — сказал он. — Мы охотились, гуляли, я немного учил её всяким командам. Однажды её подрал волк. Его-то я уложил в один выстрел. А вот она… Я думал, поправится… Потом уже не думал…
Вот тут я понимал его, как никто другой. Потерять единственного близкого и корить себя за это — то, чем я занимался последние месяцы.
— Мне очень жаль, — прошептал я, и Этьен поддержал мои слова кивком.
— Почему бы вам обоим не называть меня по имени? — спросил Леон. — И я буду звать вас так же. Вас я знаю, — он бросил взгляд на Этьена, а потом и на меня: — А вы, месье… как вас там… что-то позабыл.
— Месье «Как вас там» зовётся Люком, — подсказал Этьен со смешком. — И он не слишком разговорчив с малознакомыми, чтобы вы знали.
— Да я это сразу заметил. Так по рукам, да? Как-то раз, давно, я видел вас на ярмарке, вы были с вашей матушкой. Она называла вас «Тьенну». Это вам очень подходит. Я тоже буду звать вас так. Можно?
— Можно.
Но тепло в голосе Этьена согрело только того, к тому было обращено; мне же всё сильнее хотелось встать и уйти.
— Все говорят, что ты сбежал из Шотландии в Италию, — теперь Леон заговорил гораздо свободнее.
— Верно говорят.
— И ты бросил свою медицину? Ради музыки?
— Именно так.
Леон восторженно присвистнул.
— Ну и номер ты выкинул! Я считаю, ты поступил правильно. По зову сердца. А почему так вышло?
Мне захотелось прикрыть лицо рукой. Я никогда не расспрашивал об этом Этьена в подробностях и тем более такими вольными словами, потому что боялся причинить ему боль, но он заговорил так же свободно и беззлобно:
— Имя Доменико Феррари тебе о чём-нибудь говорит?
Леон нахмурился и покрутил головой.
— А Джузеппе Тартини?
— Про этого, кажется, слышал… А что, все выдающиеся скрипачи из итальянцев?
— Это потому, что Италия — колыбель музыкального искусства, — ответил Этьен. — Вся нотная грамота изъясняется на итальянском. Con amore, con fuoco , — и он бросил на меня лукавый взгляд, поскольку только я мог понять его изящный референс к огню и нашему вчерашнему вечеру. — Так вот, Доменико Феррари был одарённым учеником Тартини. Студенты часто посещают разные музыкальные вечера и театры, вот там-то мы с ним и познакомились, когда он был проездом в Глазго. Он играл просто волшебно, фантастически! Кроме того, он определил, что у меня абсолютный слух, не побоялся дать мне в руки свой инструмент и обучил кое-каким азам. Всё это было непринуждённо и во хмелю; он вскоре уехал и даже не думал, что я захочу учиться игре всерьёз. Но как бы тебе объяснить? Это как с лёгкой влюблённостью и любовью. По юности ты убеждён, что нет никого краше молочницы с соседней улицы, а после встречаешь благородную прелестницу с чарующим голосом и понимаешь, что до молочницы тебе никогда и дела не было. И это теперь вся твоя жизнь. Не потому, что так правильно, а потому, что ты не можешь иначе.
«А до меня тебе теперь есть дело?» — отчего-то подумал я с неожиданной горечью.
— Ясно, — улыбнулся Леон. — А почему так неправильно? И как ты всё-таки оказался в Италии?
— Доменико много рассказывал о падре Мартини, который принимает у себя в Болонье даже самых безнадёжных начинающих музыкантов…
— А ты что, безнадёжный?
— Разумеется, да, — сказал Этьен.
— Такого не может быть. Я много раз слышал, как ты играешь! И специально приходил послушать. И, знаешь, слушал не я один. Под твоим окном порой собиралось много народу.
— Чтобы посудачить после. Хороша публика — деревенские сплетники и сплетницы. Впрочем, каков музыкант, таковы и зрители, здесь всё гармонично.
— Нет, нет и нет! Они не судачили. Им нравилось.
— Ты когда-нибудь ел пирожные?
— Что? — опешил Леон. — Нет.
— Тогда как ты можешь судить об их вкусе по вкусу хлеба? Ты бы никогда не похвалил меня, если бы слышал игру Тартини, Феррари или падре Мартини. Итак, я собрал все деньги, которые у меня оставались, продал кое-что из вещей, купил скрипку и поехал в Италию аскетом на воде и лепёшках. Пока я добирался до Болоньи, пытался тренироваться сам, обложился книгами, приставал к цыганам на побережье, которые что-нибудь да понимали в игре. Они-то меня и спросили, не поздно ли я начинаю. Мне тогда исполнилось девятнадцать.
— Вовсе не поздно, — пожал плечами Леон.
Этьен рассмеялся, но не весело.
— Чтобы чего-то достичь, скрипку нужно держать в руках с детства. Когда тебе начинает казаться, что ты уже знаешь то и это, открываются новые горизонты. Как новая дорога с новыми пейзажами за поворотом. И ты понимаешь, что на самом деле не знаешь и не умеешь ничего.
Этьен не рассказывал мне своей истории столь подробно. Может быть, спроси я его, он не стал бы молчать. Мы оба молчали из чувства такта. Я не хотел утомлять его расспросами, а он меня — долгими повествованиями о собственной жизни. Однако сейчас меня переполняла мрачная досада от того, что эти откровения предназначались не мне. Дальше он заговорил о Болонье, о том, как встретился с падре, как сильно тот поддержал его, как обучал и направлял, как утешал тем, что великий Тартини тоже играл не с младенчества.
— Он лучший человек из всех, кого я знал, — сказал Этьен и пустился в новое повествование о том, как подрабатывал помощником местного аптекаря, чтобы платить за уроки, а заодно учил язык. Таким образом он смог заработать и на новую скрипку лучшего качества, а смычок ему подарил падре Мартини.
Его тёмные глаза горели, кудри влажно обрамляли лицо и ластились к шее; он, и без того правильностью черт напоминавший изящно-скульптурный лик Адониса в музее, стал ослепительно красив. Он оживлённо жестикулировал и будто вернулся в то время, со свойственной ему искрой увлечённости рассказывая о городе, каналах, обычаях и самих болонцах; о том, как страстно полюбил Италию и даже стал ощущать себя наполовину итальянцем — его часто принимали за своего и по наружности, и по темпераменту.
— Там прошли лучшие месяцы моей жизни, — заключил он. — Но потом приехал отец.
— И ты уехал с ним? — вскричал Леон, вскакивая со стула. — Почему? Уж я бы нипочём не уехал, пусть бы меня и связали!
— Всё не так просто… — попытался объяснить Этьен, но я решил поставить точку в разговоре, потому что знал, что дальнейшие расспросы не принесут ему ничего, кроме мук. Я желал уберечь его от варварской непосредственности Леона.
— Прошу меня извинить, — сказал я. — Но мне становится дурно. Я бы хотел вернуться и прилечь.
— Экий ты неженка, — засмеялся Леон, но тотчас умолк под серьёзным взглядом Этьена.
— Тогда идём, Люк, — сказал он и вложил пальцы мне под локоть. — Спасибо за компанию, Леон, и не держи на нас зла.
— Я и не держал. Впрочем, стойте, подождите, я немного провожу вас. Я никогда не возвращаюсь туда так скоро, — он тряхнул волосами в сторону выхода и, наверное, поместья.
Я заметил, что он не сказал «домой». Туда. Что ж, мы и в этом были схожи — здесь и отныне нигде у меня не было дома, был только Этьен. Леон отошёл от стола, обернулся, с сожалением поглядев на остатки еды на тарелках, вернулся, засунул в рот ломоть сыра и бросился догонять нас. Судя по всему, отделаться от него по собственной воле было невозможно.
Он снова, как и вчера, проводил нас почти до дверей.
— И почему мы раньше с тобой не познакомились? — спросил он Этьена и пихнул его в больное плечо, выказывая расположение. — Ты ещё лучше, чем я думал. Вы часто выходите из дома? Я видел, как вы гуляете по вечерам. Не хотите и завтра прогуляться? Я буду ждать вас в роще у мельницы после полудня.
Мы с Этьеном растерянно переглянулись.
— Что ж… — начал было он, но Леон хлопнул его по другому плечу, заставив скривиться.
— Отлично! Тогда до завтра, Тьенну. Увидимся, Люк.
Пробормотав слова прощания, я поспешил укрыться за дверью. Этьен смеялся. Ему оставалось только схватиться за живот или ударить себя по колену. Я никогда прежде не видел, чтобы он смеялся так много.
— Ну и как тебе это? — спросил он между смехом. — Пригласил себя сам и доволен.
— Для такого, как я, его слишком много, — ответил я. — Но ты, кажется, тоже доволен.
Он перестал смеяться и внимательно посмотрел на меня.
— Идём наверх.
Когда мы поднялись к нему, он прикрыл дверь ногой и уселся на кровать в уличной одежде; мысли его, казалось, витали совсем далеко.
— Он спрашивал меня, почему так неправильно. Как бы я мог объяснить — такому, как он? Совершенно безбожное, дикое и вместе с тем на редкость чистое создание. Почему так неправильно? Умирать, когда ты создан для жизни? Играть на скрипке, когда ты создан для медицины? Неправильно и непреодолимо. Пред богом это всё равно, что любить мужчину. Тебя, например.
У меня перехватило дыхание, как в тот день, когда он играл для меня. Медленно, как лунатик, я отошёл от двери и сел рядом с ним. Он привлёк меня к себе столь тесно, что я мог слышать биение его сердца.
— Люк, — его горячие пальцы очертили и приподняли моё лицо. — Я так долго думал. Из всех неприкаянных мятущихся душ твоя совершенно непостижимым образом отыскала мою. Но, может быть, это и не было таким уж чудом. Может быть, мы одна душа, разлитая по двум разным сосудам. Послушай, когда я пьян, я несу вздор, да? Завтра мы выйдем из дома пораньше, чтобы обговорить наш отъезд. Я возьму с собой в дорогу только скрипку. Она здесь единственное, что по праву принадлежит мне.
— А я возьму с собой только тебя, — сказал я.
Он поцеловал меня жарче и глубже, чем обычно.
— Мы прошли огонь, — прошептал он, всё ещё касаясь моих губ своими, влажными, мягкими и тёплыми. — Как я могу расстаться с тобой после того, как нас обручила смерть? Я буду рядом до тех пор, пока ты сам не захочешь, чтобы я ушёл.
— Как я могу этого захотеть?
— Мне пришлось попрощаться со всеми, кого я любил так же сильно. Матушка, падре Мартини… Это становится закономерностью.
— В таком случае я хочу её прервать.
— Звучит мечтательно и обнадёживающе. Он и на тебя повлиял?
Тогда я считал, что никто на свете не может повлиять на меня таким образом, что во мне проснулось бы яркое желание жизни; даже в свои лучшие и спокойные годы я не находил её волшебной сказкой. Но в тот миг что-то и в самом деле поменялось в нас обоих, хоть мы и не могли бы с точностью ответить, что именно.