Щека загорелась болью. Хлёстко. Горько. Так резко вспыхнувшая истерика прекратилась, сдвинутая на границу сознания. Тэхён смотрел на мать, не ощущая себя. И пусть звук обиды до сих пор звучал в ушах, он думал лишь о том, что она впервые подняла руку.

– Омма… – выдавил он. Губы мелко тряслись, хотелось глубоко вдохнуть, но грудную клетку сдавило.

Мать вздохнула, чуть отворачивая голову и не глядя на сына прямо.

– Тэхён, – начала она, и голос дрогнул, выдавая её, – больше никаких шансов. Завтра ты пойдёшь, – твёрдо, – и дашь себя поймать.

Прижимая руки и опускаясь на пол, Тэхён заполошно выдохнул. Скукожившись, он хотел исчезнуть.

Он слышал сквозь грохот чувств, как заскрипели половицы и как зашелестела ткань.

– Я пойду к вожаку, предупрежу, – совладав с собой, мать стала лживо спокойна, и от этого становилось хуже. – Время пришло, Тэ.

Дверь легонько затворилась, и Тэхён остался один. Он снова заплакал, но теперь как-то тихо, пристыженно, всё ещё не желая принимать глупую жизнь. Через пару дней он получит метку, суженого и новый дом, но ничего из этого он не хотел.

Долг. Обязанность. Традиция. Тэхён слышал от матери кучу глупых слов, оправдывающих неказистую правду: он лишний рот в семье, где альфа погиб, а омеге приходилось тащить на горбе пятерых волчат. Ей было тяжело, она совсем согнулась, потерялась и захирела. Тэхён бесконечно понимал мать, он рвался первым на помощь, хотел отправиться на заработки, как это делали другие, но ему позволяли разве что следить за домом, да варить супы. На вопрос «почему нет», он получал сначала «маленький ещё», а потом сухое «омега» из раза в раз, сколько бы споров ни велось.

С усилием поднявшись на ноги, Тэхён на минуту разучился ходить. В голове звенело, но на улице ветер трезви́л разум. Зябко. Стоило накинуть хотя бы старую обветшалую ветровку, купленную в городе в тот день – единственное путешествие в рай. Тэхён мечтал жить там, учиться, работать… И эта мечта, что теперь нужно забыть, рвалась из сердца, похороненная долгом и глупостью устоев. Тэхён вот не был глуп, и даже в порыве бунта не посмел сбежать, ведь всё, что ждало бы после поимки, а его бы обязательно поймали, это позорное шествие и угнетение. Не только Тэхёна, но и семьи тоже. Риск – роскошь, доступная тем, кому нечего терять.

Мимо завертелись знакомые с детства домики, вточенные в память и почти не имеющие альтернативы. Тэхён в жизни почти ничего не видел и не увидит, обязанный жить в лачуге на окраине поселения. Осталось так мало времени… Когда мать вернётся от вожака, она соберёт чемодан, поставит у двери, а с его исчезновением забудет и о сыне, сложенном, пожалуй, там же, вместе с вещами.

Дорога уносила дальше, куда ноги шли по привычке – к маленькой школе. Тэхён не любил сюда приходить из-за напоминаний о единственной нише, которую смог достичь, но иногда в минуты, когда сердце тяжелело, ему всё же приходилось.

Волчата уже спешили домой, и Тэхён юркнул за дерево, надеясь не встретить сестёр. В этом ему повезло: он остался незамеченным даже учителями. Всеми, кроме одного. Хён шёл последним. Он снова задержался, и это было так похоже на него, что Тэхён нашел силы улыбнуться, но вот они встретились лицом к лицу, и улыбка стала чем-то невозможным. И как только Юнги распахнул объятья, слёзы вновь собрались по капле. Тэхён прижался теснее, борясь с желанием повалиться наземь.

– Хочу быть как ты, хён, – всхлип прозвучал приглушённо, – свободным.

Юнги усмехнулся, крепче сжимая руки и не давая упасть. Он, конечно, всё понял.

– Я несвободен. И твоя мама тоже. Убеждения сильнее. Она ведь позволила тебе бегать три года, но она не всесильна. Ты ведь понимаешь?

Тэхён слабо кивнул, но понимание не спасало от сожалений и гнева.

Уже в доме, укутанный в одеяло и прижатый к груди, он думал, что лучше бы он не рождался в стае вообще так же, как хён. Юнги не был оборотнем, но был омегой. Влюблённой, готовой оставить прошлое позади и принявшей обрядовую метку, несмотря на боль, последовавшую после укуса и преследовавшую ещё очень долгое время от того, что хён – обычный человек. Да и теперь метку жгло на протяжении пяти лет, каждый день после того, как он стал вдовцом. Фантомная боль потери и непринятия. Но даже после всего Юнги не уходил.

Стычка между стаей и чужаками лишила его мужа, Тэхёна – отца.

Намджун пришёл с севера с горсткой оборотней. Он был никем, был молод, но силён и хитёр, а победив старого вожака, сам стал им. Взобравшись высоко, Намджун расширил территорию, обрёл союзников и любовь членов стаи. Несмотря на пережитое горе, они признали силу, ведшую к процветанию. У волков другие законы – объясняли Юнги, окутанному болью, единственному, кто не разделял покорности. Лишь он считал убитых и убийц, маялся, не зная, кому отомстить, и долго выл по ночам в доме, навеки лишенном хозяина.

Намджун позволил Юнги остаться:

– В стае нет врагов, нет виноватых. Есть только жизнь – природа и случай. Гнать не стану, даже если не поймёшь: на тебе метка.

Но виноватых ведь и вправду не было. Волки зашли на чужую территорию, а вожак, обезумев от испуга, напал первым. Чтобы избежать больших жертв Намджун, очнувшись, когда снег окрасился красным, бросил вызов вожаку. Тот был стар и в бою погиб больше из-за слабости.

Время стирало и опустошало, с волками и сам волком становишься. Юнги притёрся и стёрся, быть может. Тэхён видел, но не говорил и думал украдкой, что хёну больше, чем ему самому, шло быть оборотнем. Юнги нравилось преподавать волчатам, нравился дом и близость леса, размеренность и тишина. С тех пор, как его привели в стаю, он ни разу не покинул её, хотя много рассказывал о прошлом: о школе, об университете, о съёмной квартире, о толстом коте и лифтах. Но он не тосковал. Тэхён же напротив скучал по тому, чего не имел, и в четырнадцать решил испытать удачу: не говоря матери, пошёл к вожаку и попросился в город учиться. Но Намджун чтил традиции. Он не отказал прямо – сказал лишь, что будет рад позволить, если омеге разрешит супруг.

Обида и неприятие судьбы так крепко осели в мозгу, что теперь, когда остался лишь день до брачного обряда, Тэхён вспыхивал мгновенно и выжигался дотла и пустоты. Разговор с Юнги не помог, лишь распалил.

Находясь на шаткой стадии принятия, но без контроля, с желанием заразить и выплеснуть яд, Тэхён не заплакал, когда щеку во второй раз обожгло ударом. Зато в глазах матери, раненной словами сына, застыли слёзы. Они ссорились с самого утра и пришли к тому же, что и вчера. Сёстры замерли, понимая достаточно, чтобы не вмешиваться, и уткнулись в тарелки, младшие братья же, близнецы, ринулись к маме, чуть не устраивая дружный хор.

Тэхён снова выбросился на улицу.

«По кругу», – думал он, собираясь искать утешения у Юнги, но не прошёл и пары метров, как глаза в глаза наткнулся на человека, существование которого всё яростнее отрицал, чем ближе тот подбирался.

Не знать Чонгука было просто. Не замечать – мучительно, особенно теперь, когда прятаться не было смысла. Завтра всё закончится.

Тэхён остановился, глядя исподлобья, голова отяжелела от сгустившегося в ней дыма, с драконьей страстью готового выпорхнуть из ноздрей. Чонгук молчал. Они никогда не говорили прежде. Так что если…?

Поднимая подбородок и чуть сжимая пальцами края рукавов, Тэхён выдохнул:

– Ты можешь отказаться?

Так близко Чонгук был впервые, не считая того самого дня – знакомства, когда Тэхён на него и не взглянул. Потом же издалека Чонгук казался порождённой воображением тенью. Так что теперь Тэхён с жадностью вглядывался в реальность перед собой: тяжёлые чёрные зрачки, утопающие в такой же тёмной радужке, чуть выступающие почти наверняка после гона клыки, широкие плечи и тонкие губы, родинки и шрам на носу. Точь-в-точь огромный страшный волк, на которого пару раз натыкался Тэхён в лесу и убегал до того, как тот его заметит.

– Ничего не изменится, – полоснуло по ушам мелодией струн.

– Просто откажись завтра, – поспешил убедить Тэхён, – найдёшь другую омегу, я слышал, ты многим нравишься, и…

– И что? Выиграешь время? Нет. Все узнают, что ты свободен, что больше не занят. Тебя повяжет кто успеет.

Поджав губы, Тэхён закусил кожу изнутри, потому что правда и нечего возразить. Ни Чонгук, ни мать – не злодеи, но так нужно и так хочется всех обвинить. Сердце заметалось в попытке убежать. Во рту пересохло, задышалось тяжелее.

– Я тебя не знаю, и ты меня нет. Тогда почему…? – Тэхён не договорил, но во вздохе и взмахе ресниц напротив встретил понимание.

– Причин много, – только и ответил Чонгук. Он поднял руку, останавливаясь в сантиметре от горящей щеки, и, будто зная об ударе, коснулся немо – не физически.

Волнение сконцентрировалось внизу живота, но Чонгук больше ничего не сделал.

– Прости.

Тихий голос альфы и виновато схмуренные брови стояли перед глазами Тэхёна всю ночь, и никакие мысли не могли стереть образ, теперь уже не далёкий и обманчивый, а близкий, реальный. Чонгук не показался страшным или раздражающим, и то, что он вызвался молчаливо проводить Тэхёна до дома, поздоровался со стоявшей у крыльца матерью, справившись о её здоровье и, явно не впервые, предложив помощь так, будто они давние друзья, добивало. Всё в Чонгуке шептало о том, что у него хорошие добрые руки – ты только отдайся. Но Тэхён ведь хотел остаться своим. И всё же глаза. Глаза у Чонгука глубокие, и ладонь наверняка тёплая. Жаль, не прикоснулся.